Записки бармена
Один из главных духовных принципов индийской йоги гласит: займи самое неудобное положение и найди в нем гармонию. С первым у меня никаких проблем, мне кажется, в этом самом неудобном положении живу или существую перманентно, и уже, вроде привык. Но, с гармонией — швах, она постоянно ускользает из рук. Наверное, я делаю что-то не так, и гармонию ловят, чем-то другим, возможно, душой. А на душе проливные дожди, она затаилась за закрытыми окнами, укуталась в плед ожидания, читает, пытаясь прожить еще пару сотен жизней, и попивает коньяк, убеждая себя, что это — вкус чая.
*
Когда то давно я полгода проработал барменом. Это были золотые времена, когда я не думал ни о какой гармонии, а просто жил, или жил — просто. Непросто было найти, эту новую тогда для меня работу, вернее ее локацию, точку пребывания бара всуе, тем более назывался он излишне оригинально — «БАР». За плечами стрекотала зима, лютая как стая голодных волков, мороз — 40, стемнело рано, а я все бродил по незнакомым улицам, отчаянно проклиная свой географический кретинизм, ощупывая обмороженные уши, спрятавшиеся под вязаной шапочкой. Ура! Внезапно, надпись с нужным адресом выскользнула в свете зажегшихся уличных фонарей, рядом с надписью «Бар».
В баре меня для начала отпаивали чаем, затем водкой, которой растерли и покрасневшие и опухшие уши, удивляюсь, как я тогда не заболел. Меня взяли без особых расспросов, стоило лишь показать корочки об окончании курсов барменов и ответить на пару вопросов. Директором бара и ее замом — завхозом, оказались сестры, совершенно не похожие друг на друга. Одна — высокая, метр восемьдесят, фигуристая блондинка с голубыми глазами и розовыми губами — медленная и молчаливая, другая сестра — невысокая брюнетка с острым птичьим носом, глазами цвета чая и резким — грудным смехом, который она демонстрировала по случаю и без. Они, как и я оказались в этом месте случайно, их списали с одного океанского лайнера причалившего к берегам города героя Одессы, страны Украины, т. е. стоявшей у края. По сплетне милосердно отшепченной мне на левое ухо уборщицей тетей Дусей: «случилась на том пароходе одна криминальная история Кирюша, девки не промах, гляди с ними востро». Я только кивнул, благодаря старушку, за заботу и ценную информацию.
На пару с сестрицами мы обставили бар, руководствуясь собственными представлениями «а ля — конец 90-х». Красные стулья, черные лакированные столы и барная стойка, окно в полстены из стекла, имитирующего морскую воду — темную непрозрачную лазурь с отблесками солнечных лучей, пронзающими глубину, стены под красное дерево и постер в рамке с цветным портретом Мэрилин Монро. Мне нравилось, девочкам тоже. В день открытия у нас было всего три посетителя, я помню их потому что, трудно забыть...
Первым был седой господин, в кашемировом пальто, с манерами льва и безумной усталостью лившейся, словно холодные воды Анталантического океана на палубу тонущего «Титаника».
Он попросил сто коньяка, затем, замахнув, еще сто пятьдесят, которые цедил, оставшись у стойки, присев на неудобный крутящийся стул без спинки.
— Знаешь, — сказал он, глядя в черный лак.
Я молчал, потому что не знал.
Лев вздохнул, — Я думаю, что она меня совершенно не любит.... Мне пятьдесят, ей 19. Как думаешь, ты...?
— Вы сами сказали.... Она изменяет?
Лев в кашемировом пальто печально кивнул.
— Я повторю?
Лев махнул мне правой рукой. А меня понесло:
— А вы ее любите? — спросил я его, пытаясь поймать ответный взгляд, блуждающий где-то в черном лаке барной стойки, рядом с недопитым бокалом «ХО». — А за что? — я был изумительно нагл.
Задумавшись, минут на пять, Лев прошептал, посмотрев мне прямо в глаза:
— Она красива и так молода....
— Попробуйте полюбить за что-то другое, — сказал я, не глядя на него, делая вид, что увлечен натиранием до блеска большого коктельного бокала.
Лев ухмыльнулся, швырнул на стойку пятьдесят баксов, и, развернувшись, ушел. Он приходил потом еще несколько раз, только больше не спрашивал ни о чем, видимо ему больше не были нужны мои советы, а может быть, ему просто требовалось сказать тогда, то, что вырвалось из его рта. Выпустить горечь, обиду и позабыть.
Вторым посетителем бара оказался человек невзрачной наружности, в хорошей, но потрепанной жизнью дубленке и безумно пушистой шапке из пыжика. Он потребовал водки, графин, лучше пол литра. И чтоб — ледяная. Удивительно пил, не в замах, маленькими глотками, словно смакуя коньяк. Просидев с полчаса и осилив за это время грамм триста, он, как и Лев пересел поближе ко мне — за стойку, на один из крутящихся стульев без спинки.
Я ждал его «знаешь»....
Но он начал рассказывать, как будто я просил его, это сделать давно.
Я, — начал потертый жизнью мужик, — ходил старпомом на траулере «Десна». В море по полгода, но жена, — он вздохнул. — Никогда не роптала, встречала с цветами, улыбкой, борщом. И в постели как будто дорвалась... Я всегда торопился домой, потому, что там ждали, — потертый снова вздохнул. — Мне кажется, я тоже ее любил, но не так как любят, когда тебе двадцать. Тогда я сходил с ума и готов был резать вены. Когда мне было двадцать, ее звали Наташа.... И вот, мы встретились снова, совершенно случайно, двадцать лет спустя, в одном южном порту. Тогда наш траулер стал на ремонт и экипаж был отпущен на берег. Моя школьная любовь работала официанткой в таверне «Кот и треска», три года в разводе, и все так же жгла мое сердце. Мы говорили, потом переспали, я переехал в ее однушку, и мы были вместе две волшебных недели. За это время я решил, что теперь разведусь и заберу свою Наташку, или переду жить к ней, навсегда в южный город у моря. Мы простились. Я вернулся домой лишь для того чтобы взять документы и личные вещи. А дома уже не было... Случился пожар, у соседей замкнула проводка, жена не погибла, только осталась инвалидом, не ходячим с сорока процентным ожогов кожи. Я всю ночь тогда выл волком и решил, что останусь....
Я хотел ему, что-то сказать, но у меня не было слов, для этого тертого жизнью мужика. Он попросил у меня граненый стакан. Я, дал.
Он перелил из него остатки водки из графина и выпил залпом. Ушел, не прощаясь, и больше не приходил, никогда.
Третьим посетителем оказался хозяин бара. Кажется, у него еще были склады, с которых оптом торговали пивом, пара фур. И он собирался открыть в Перми первую фабрику по изготовлению упаковочных материалов, пластикой тары и пакетов, заключив контракт с немцами на поставку оборудования. И эту самую сделку должны были заключать через три дня в нашем Баре.
Я не запомнил его лица, все у него было серым, глаза, костюм и кажется имя тоже — Сергей. Я не помню точно, о чем мы тогда говорили, наверное, о том, что через три дня здесь все нужно подготовить для встречи важных гостей, я важно кивал. Затем пришла его Тень — начальник охраны. Хозяин сразу ушел, сказав мне: пока. Тень выпила водки, грамм пятьдесят, оставила в холодильнике пару обойм для газового пистолета. Посидев еще минут пять, она начала расспрашивать меня, о том, кто я есть, незаметно перекинув русло беседы к тому, чей тенью он был.
— Мы выросли вместе в одном детском доме, который находился на окраине одного маленького города, в пяти километрах от свалки, многие из наших закончили там свою жизнь. Ты понял!? — Тень ухмыльнулась, — На свалке... А мы с Серым вырвались в Большой мир. Я кулаки, он голова. Я вытаскивал его из ста одной передряги, в нас стреляли, пытались зарезать ножом, взрывали в машине. Он, это — я, мы семья.
Я молча кивал.
Он ушел, чтобы вернуться за полночь и предложить меня подвести. Я снова кивнул.
*
На следующий день народ потянулся. Компания студентов, пара девчонок, влюбленная пара, работяги — с соседнего частного заводика по производству лимонада, еще какие-то люди. Они все шли и шли, улыбались, грустили, целовались, и пили, вели разговоры, заказывали капучино, американо, коньяк и водку.
В эту смену меня отпустили пораньше, и я успел на последний трамвай.
На следующий день мы готовили бар для встречи гостей. Драили, мыли и натирали, сестрица завхоз привезла ящик дорого вина разных марок, ром и французский коньяк, еще пару бутылок ликеров: молочный и кажется — апельсин.
Сестренка блондинка готовила канапе, резала овощи фруктовым ножом и придирчиво рассматривала купленные ей накануне на Центральном рынке фрукты. Оказалось, что встреча будет сегодня, у немцев, что-то там поменялось, вот и верь после это в хваленную немецкую пунктуальность.
Ровно в девять вечера в дверях бара появились худой высокий господин с презрительной улыбкой, кажется навсегда прилипшей к его костлявому лицу, почему то он больше был похож на типичного англосакса. Лощенный, выглаженный, ухоженный, но совершенно не выразительный, с ним похожая на шар — рыжая хохотушка лет сорока, которая, ни на секунду не замолкала, все трогала, рассматривала и улыбалась, протягивая каждому свою веснушчатую пухлую ладошку.
Наш хозяин, его Тень и Директор бара, вместе с сестрой завхозом всячески обхаживали презрительного господина, и мне велели исполнять каждое из его пожеланий.
Лед, произнес он по-немецки: Eis.
Я и бросился выколачивать лед из морозильной камеры.
А когда принес чашку со льдом, услышал в ответ его: найн. Которое, слышал за этот вечер еще двадцать раз.
Когда гости сели подписывать договор, за стол вместе с Хозяином бойко бухнулась хохотушка. А чванливый господин, встал с ней рядом, сказав на чистом русском, что он — адвокат.
Я тогда рассмеялся, разглядывая в одну секунду вытянувшиеся лица «моих командиров».
Было за полночь, меня оставили убирать оставшийся кавардак, и все разъехались, довольные удачной сделкой. Я убирал до часа ночи, а потом отправился домой, общественный транспорт уже не ходил.
Благо дом мой был не так далеко, всего пять или шесть остановок на трамвае, если бы эти красные звери ходили и ночью. Сыпал ласковый снег, спрятав яркие зимние звезды, я шел погруженный в полную тишину и безлюдье, думая, что все это похоже на сон. Я — снюсь. Шагая сквозь сон, я протопал три остановки, и оказался у Северной дамбы, там, где начиналось старое кладбище. Здесь мне не повезло. Из частного сектора выпорхнула стайка шпанки, лет пятнадцати — шестнадцати — самый отмороженный возраст. Так говорил дядя Коля, полжизни проработав в милиции, начав участковым. Я сунул руку в карман, и достал нож-бабочку — подарок старого друга, раскрутил и пару раз перекинул лезвие, так, что оно блеснуло в свете одинокого уличного фонаря. Шпанка перешла на другую сторону дороги. А я продолжая держать руку в кармане, походкой матроса проследовал дальше. Тогда на дамбе не было света. И пройдя половину пути, я услышал шаги за спиной. Я решил, что мне показалось, но спустя еще пять минут подъема в гору, снова: топ-топ. Я остановился и долго минут десять смотрел назад, в сгустившуюся тьму. Никого. Потом снова: топ-топ. Но, я уже больше не оглядывался. Дошел потихоньку до дома, через Цирк, где в окнах домов горели одинокие огоньки, мимо ДК Ленина, который печально посмотрел мне в спину и, через парк, мимо стадиона Молот. Там — в обитаемом мире, не было места мертвым шагам. Может быть, это был мой ангел хранитель, мой страх, а может быть смерть, до сих пор я гадаю, хотя не желаю знать точно...
