Отсчёт

Семь

– Не спеши, кушай аккуратно.

– Я не хочу кушать, мама!

– Пока не съешь – не выйдешь из-за стола.

Который год по счёту я сижу за столом своей памяти и продолжаю жевать ненавистную котлету, а потом прячу за щекой то, что от неё осталось? О, вы не знаете. Моя бабушка до сих пор не позволяет мне оставлять на тарелке ни крошки. Никакие правила хорошего тона и учебники по этике, предписывающие не объедаться в гостях и на приёмах, не победят мою бабушку во мне.

– Не спеши, ешь аккуратно.

– Я не хочу это есть.

– Тут нет особого выбора, мама. Мы в самолёте.

И через пять минут:

– Я хочу есть.

– Надо было есть то, что давали, – говорю я, но нажимаю кнопку вызова стюардессы.

Вернувшись из школы, я выливаю суп из термоса в унитаз.

– Суп съела?

– Съела.

– А где тарелка?

– Помыла.

– И куда положила?

– Туда.

Мама открывает шкаф, а за предательской дверцей пустота.

Кто придумал подавать томатный сок в самолёте?

Взмах рукой, и оба хлипких стаканчика опрокинуты на белый свитер.

– И что теперь делать с этим свитером, мама?

– Доченька, не переживай. Я шарфиком прикрою.

– Не надо мама, пятно ещё мокрое.

– Ты посмотри на себя. Как можно было так испачкаться?

– Я не пачкалась, мы строили шалаш.

– Почему все дети – как дети, а ты вечно в грязи?

Я отряхиваю подсохшую грязь с коленок, и она сыпется на чистый пол.

– Мама, ты поела?

– Поела.

– Что ты ела, мама?

– Забыла.

– Как же так, мама?

– Доченька не переживай, я в следующий раз запишу.

Путаные объяснения, забытые имена, ускользающие слова, убегающие мысли, – по отдельности, постепенно, изо дня в день, – не страшно, не заметно, а вразбивку по времени – раз в неделю, в две или в месяц – страшно, но я тяну, чтобы не начинать отсчёт.

– Девочка, как тебя зовут, сколько тебе лет, где ты живёшь?

Ответила.

– Здравствуйте, это ваша девочка?

– Доченька, где ты была?

– Я потерялась.

Шесть

– Дай мне твою подушку.

– У тебя такая же, мама.

– Да? А где она?

– Вот же, лежит у тебя на коленях.

Сколько мне было лет, когда я обустраивала себе домик под кухонным столом и норовила затащить к себе всё, до чего могли дотянуться моё воображение и руки?

А помнишь, как я будила тебя вопросами, когда мне было никак не уснуть?

– Ты спишь, Катенька?

– Уже нет.

– Спи, спи.

Как же я теперь усну, мама? Ты меня разбудила. Где тот день, когда я очень хочу спать, но никак не могу заснуть? Я бы в него вернулась. Там была ты. Да, я буду злиться и опять не смогу заснуть. Пусть.

Мама устала. Мама спит. Шуметь нельзя, и я медленно крадусь вдоль её кровати, аккуратно ступая босыми ногами по холодному полу. Казалось, что так будет тише тихого. Мне надо открыть дверь и выйти из комнаты. Встаю на цыпочки, хватаюсь за самый хвостик ручки и всем своим весом тяну её вниз. Тугая ручка опускается, и мы с дверью медленно едем в коридор. Прямо на кота. Прости, мама, я не хотела тебя будить.

И вот ты уходишь куда-то, а там – я. Вернее, там ты узнаёшь только меня.

Помнишь, как ты учила меня писать левой рукой, а потом говорила: «Теперь давай покажем левой руке, как надо писать», – и давала мне чистовик. Ты придумала эту игру, и я с удовольствием в неё играла. Иначе мне казалось, что не было смысла выписывать буквы по тридцать штук в ряд. Я уже давно умела писать. Прописи были не нужны. В шесть лет «давно» – это час назад. В крайнем случае, два. У взрослого время короче.

Трюизм, который от этого не перестал быть правдой. Впрочем, правда ведь часто банальна.

– Выпрями спину. Набери чернила. Направь ручку в плечо. Ничего, сейчас мы эту неправильную букву сотрём бритвой... Потом ты заглаживала шершавость тетрадного листа ногтем.

Пять, четыре

Ох уж эти ненавистные чулки и пояс с резинками. Ты помнишь, как папа забыл дать мне юбку, и воспитательница водила меня по всем группам «напоказ»? Я помню. Это был мой первый стыд. Мне до сих пор часто бывает стыдно за других.

«Какой ужас, старики – такая обуза, – говоришь мне ты. – Я уже не для себя стараюсь, а для тебя».

– Давай, мама. Левую ножку, теперь правую.

– Ты наоборот надеваешь.

Я не слушаю. Тороплюсь. Ты смиренно подставляешь вторую ногу. И правда, колготки перевернулись задом наперед. Какая же я ослица! Интересно, а что ты думала, когда была неправа, а я слушалась? Помню: потом ты всегда извинялась.

– Прости, мама.

– Ничего. Давай переоденем. Знаешь, мне обещали принести специальную штуку для надевания носков. Представляешь, оказывается есть такие штуки!

– Хочу на рууучкиии.

– Давай-ка наперегонки. Кто первый добежит до остановки?

А потом в автобусе:

– Хочу пииить.

– Тут нет воды, доченька.

– Пииить!

И ты поставила меня в тупик. Протянула руку и сказала:

– Пей мою кровь.

С тех пор я никогда не прошу пить. С тех пор я вообще мало пью.

Четыре, три

– Зачем же ты съела все конфеты, мама?

– Я не ела.

Как мне быть, мама? Тебе же нельзя. Но у тебя так мало радости, так мало. Пусть она будет нельзяшная. И я молчу.

– Зачем ты надела мой свитер, мама?

– Он красный.

– Не хочу эту шапку. Дай мне красивую, красную.

– Она зимняя.

– Дай зимнюю.

– Но сейчас лето, тебе будет жарко.

– Дай.

Я думаю, что понимаю тебя. Ты ориентируешься по цвету, а не по сторонам света. На стрелке компаса юг обозначен красным. Ты втискиваешься в мой свитер и не можешь пошевелиться, он слишком маленький. Но он нужного цвета.

Разностороннее развитие, равносторонний треугольник, – в чём сходство? Нас всех учили и петь, и танцевать, и читать. А я хотела играть на пианино, крутить обруч и строить дома из кубиков. Но на концерте надо было жить в костюме снежинки, и меня ставили в самый последний ряд. Безысходность:

– А можно танцевать и плакать?

Три, два

– Ты куда?

– Мне пора идти.

– Не уходи.

– Не могу.

– Можно с тобой?

Кто знает, если бы они брали нас собой, может, и мы бы постоянно были рядом, не оставляли бы их одних? Вряд ли.

Знания не играют никакой роли. Уже не играют. Теперь самое важное – умение учиться.

– Не показывай пальцем, мама. Помнишь, это же ты научила меня не показывать пальцем, а теперь вдруг сама.

– Да? Я?

– Да.

Сначала они нас кормят, а потом мы говорим им, как жить.

Два, один

– Мне так нравится, когда ты меня хвалишь.

– Не смотри на мою маму. Это моя мама!

– Ты уже ела, мама.

– Нет, меня зовут Катя, мама.

– Пойдём умываться, мама.

Сначала я не понимаю её жалобы на погоду, а потом всё.

И вот она уже не может застегнуть ремень безопасности в машине, не слышит свист чайника, но просит сделать потише радио.

Она уже не помнит имена, но помнит доброту, и я вижу проблески узнавания в её глазах, когда заходят добрые. И проявляется суть. В таком состоянии проявляется суть каждого. Одни становятся злобными, другие, как моя мама, – добрыми.

Я повторяю всё по пять раз. Как это делают японцы, чтобы сказанное запомнили. И мама когда-то так делала, а теперь и я. Вдруг она запомнит?

Один, пол-ноля

Реплики укорачиваются, просветы сокращаются. Память рвётся, как старая кинолента. Клей заканчивается.