СВОБОДНО СЕРДЦЕ КАРМЕНСИТЫ

У нее есть своя комната. Маленькая, но своя. Папа любит напоминать, что эта комната — особая привилегия. Что она — отдельная. У них с мамой проходная, а у нее отдельная. Все для нее. Вообще, по мнению папы, вся его жизнь прожита для того, чтобы им с мамой было хорошо.

Надя любит папу. Она благодарна, что он пожертвовал собственным благополучием для того, чтобы у нее была отдельная комната. Письменный стол и пианино! Собственное пианино, когда некоторые ходят заниматься в дом культуры. Нет, новенькая блестящая «Заря» стоит у стены: и всегда можно открыть ноты («они тоже стоят денег, между прочим»!) — и сыграть.

А на улице октябрь догорает.

Можно выйти гулять, бродить среди опадающей листвы тополей.

Школа не успела надоесть. Началась музыкалка, и Марья Ивановна дала играть «Сегидилью» из оперы «Кармен» Бизе.

Новая музыка — как мороженое, которое ты еще не открыл, его положили на блюдце чуть подтаять, потому что нельзя есть холодное. («Ларингит! Ты заболеешь и можешь все пропустить!») Мороженое лежит на блюдце и тает, а хочется схватить его и есть холодным! Только холодное мороженое — настоящее мороженое, а не сладкое молоко!

Осень и музыка, и обязательно что-то еще случится хорошее.

На столе лежит раскрытая тетрадка. Это дневник. Что-то новое появится в нем в этом году?

Сесть записывать? Убежать в сквер гулять? Или открыть ноты?

* * *

Папа орет:

— Я не понимаю свою функцию! В чем моя функция? Почему я должен жить в атмосфере полного, тотального непонимания!

Мама усмехается и нервно курит в форточку. Она умеет вот так нервно курить, именно курением и только им выражая свое душевное состояние.

— «Полное» и «тотальное» — это одно и то же. Это как будто ты рейтузы на кальсоны надел. Нельзя настолько не доверять своим кальсонам. Продолжай, пожалуйста, ты говорил про полное непонимание…

Надя знает, что будет дальше. Всегда повторяется одно и тоже. Папа будет кричать, что он работает. Много работает и пожертвовал своей жизнью ради них, полностью. Тотально пожертвовал. Он мог бы стать…

Мама спокойно опровергнет его кратко изложенной теорией, что человек всегда добивается именно того, чего хочет. Не больше, не меньше. То есть вот то, что он, папа, сейчас воздевает руки, надев воображаемые рейтузы на кальсоны, это именно то, чего ему и хотелось в результате. Это все то, чего он добился.

И если бы он сразу понимал свою функцию, то, возможно, был бы счастлив сам и других сделал бы счастливыми. На слове «других» мама делает неприятное ударение. Мама умеет не только нервно курить, но и делать неприятные ударения на словах.

Отец полноватый и лысоватый. Кстати, даже это повод для упрека в трудные времена. Нет, не частичное отсутствие прически вызывает мамину язвительную усмешку, и не небольшая полнота. Нет.

Раздражает ее то, что все не до конца. Вот был бы папа лысым и толстым. А то частично. Частично! Да есть ли у тебя хоть что-нибудь не частичное? Частичный комфорт, частичное благополучие, частичный успех. И любовь тоже частичная.

Отец же говорит о неблагодарности. О равнодушии. О том, что любой, даже не лысый и худой, любой затоскует, если его не ценить. Стоило ли тогда… И тут он понимает, что ступил на опасную территорию и можно получить опасный ответ. Да, не стоило, конечно! Жить вместе. Не стоило жениться. Не стоило рожать.

Отец замолкает. Садится в кресло и хватается руками за остатки прически.

Получается несколько картинно. Вроде как в греческой трагедии.

Мама тушит сигарету в керамической пепельнице. Вздыхает устало и примирительно, как всегда. Она умеет так вздыхать. Устало и примирительно.

— Ну что? Ты закончил стенать? — говорит она и подходит к отцу. — Ничего ж не произошло.

— Ты считаешь, прогулки со студентом, который младше тебя, на, прости меня, двадцать пять лет, — это «ничего не произошло»? В то время, как я…

— Не было никаких прогулок. Что ты!

— Ты заставляешь не верить своим глазам. Я не ношу глаза в кармане!

— То, что ты видел, — не прогулка. Петров, кажется, это был Петров, да Петров. Помогает мне донести тяжелые сумки из института… Я иду пешком, это лучше, чем сорок минут ждать трамвая, ты сам всегда говоришь, что лучше больше гулять, а не стоять с сигаретой на остановке. Вот я и гуляю. Когда у меня тяжелые сумки, Петров или кто-то другой помогают мне их нести.

— Мотивация! Я спрашиваю, какая мотивация у этого Петрова? Он двоечник и хочет получить зачет?

— Нет.

— Он обсуждает с тобой темы институтских семинаров? Он перспективный ученый?

— Нет.

— А что тогда? Какие варианты?

— Он восхищается предметом. Ищет темы. Пытается понять, о чем поговорить. Ну и несет сумки. Сам знаешь, гулять лучше, чем стоять и курить на остановке.

— Допустим! Допустим!

— Хотя ты мог бы и не допустить!

— Что? Что?!

— Ну, возмутись! Запрети!

— Я что, охранитель? Я не понимаю, в чем моя функция?

Мама хрипло хохочет, она умеет так хохотать, что всем остальным становится не смешно и даже жутковато. Папа опять хватается за голову:

— Не по-ни-ма-ю!

* * *

Надя открывает ноты и начинает играть. Она хорошо играет с листа. Со словами, честно, труднее. Это же какой-то ребус:

               Близ бастиона в Севиииииилье

               Друг мой живет, Лильяс Пастья:

               Ему пропляшу сегидилью,

               Выпью там манзанииилью…

Но музыка, какая красивая музыка! Она сначала проникает в соседнюю проходную комнату, и родители прекращают скандалить, замирают и слушают.

— Ты для меня весь мир, весь мир, Кармен, — бормочет отец и вдруг улыбается, лицо его смягчается, и он напоминает самого себя молодого. Того самого парня, который понимал, в чем его функция. А мама подходит ближе к двери и, оперевшись плечом о косяк, достает еще одну сигарету, но не прикуривает, а так и стоит, стройная, усталая, красивая…

В Москве октябрь догорает. Листва тополей падает. Что-то хорошее обязательно случится в новом году, думает Надя и играет «Сегидилью».