Заповедник

- У тебя день.
Сначала он не понял. Потом представил, как умирает – и тут же начал воображать, как бы провёл день, которому суждено стать последним.
Он вообразил зелёное сияние на складках лилово-чёрного свода; воду, по которой можно ступать без страха – так прочно она замёрзла; рыбу, дремлющую подо льдом.
- Мне кажется, ты не понял. У тебя один день, – повторила Таня.
Женя посмотрел на неё. Она, подумал он, прекраснее сияния. Прекраснее воды.
Сравнивать с рыбой её не хотелось, хотя глаза её цветом и узором радужки напоминали чешую маленьких рыбок. Но это только если разглядывать совсем вблизи; такой возможностью Женя гордился.
- Милый, я от тебя ухожу, – произнесла она как-то громко и медленно – видимо, чтобы в этот раз он понял, – но даю тебе один день, чтобы меня разубедить.
Лишиться возможности рассматривать её близко-близко Жене не хотелось.
- Сегодняшний?
- Сегодняшний заканчивается, – ладонью она указала, куда смотреть, чтобы в этом убедиться.
Большое, во всю стену кафе, окно было слева от неё и справа от него. Столик, за которым они сидели друг напротив друга, прижимался к стеклу, и с каждой минутой Женя и Таня видели свои отражения в этом стекле всё лучше, а прохожих за стеклом – всё хуже, поскольку день за окном действительно заканчивался. Нежно-зелёный майский вторник синел, как слива.
- Завтрашний, – продолжала она.
- А в чём, собственно…
Он знал, что продолжать не нужно: она перебьёт – выбьет у него мысль, как мячик – подхватит и объяснит всё, что нужно. Он уже привык, что она ловит мысли налету и предугадывает движение любых рассуждений. Его это не злило.
- Я женщина…
- Я ужасно рад, что это так!
- А я нет. Век женщины короток.
- С чего бы это? Вы дольше живёте.
- Я не про астрономический век, – поморщилась она. – Век, который мы живём, а не поживаем. Вот про какой я век. Гусеница становится бабочкой, а девушка – бабушкой. Первые порхают после превращения, вторые – до. Пока я ещё порхаю, а не ползаю, я хотела бы как-то устроить свою жизнь.
- То есть через пару лет, – он старался говорить это серьёзно, - моя Татьяна завернётся в кокон, полежит там, а вылезет уже Татьяной Алексеевной?
- Да, - ответила она без тени улыбки. – С клубочками и спицами.
- И через сколько лет ты планируешь превратиться в бабушку?
- Хотелось бы лет через тридцать, – она помрачнела, – когда мои дети вырастут и родят своих детей. А я ещё не буду ветхой, как ветошь, и смогу им помогать.
В разговор ввалилась пауза – большая и неповоротливая. Женя смотрел на свой остывший кофе – будто это он, как гладь волшебного коричневого озера, должен что-то сказать.
- У тебя есть дети? – наконец, не удержался Женя.
Он ждал, что она его стукнет – может, ногой под столом. Может, даже больно. Но она только погрустнела.
- Нет. В том-то и дело, – она вздохнула так, будто была самым одиноким человеком на свете. – И это не смешно.
Что он мог? Он мог бы сказать ей, что ультиматум – последнее дело; что можно обсудить желания и возможности. Сесть и спокойно поговорить, как рекомендуют психологи. Как делают во всех нормальных парах.
От «сесть и спокойно поговорить» её бы затошнило. От «обсудить» она бы пришла в ярость, захватила бы его с собой – и живыми из этой ярости они бы не вышли.
Он мог бы сказать, что для него это новости: «Ты никогда не говорила мне, что хочешь». Но ведь это не нужно озвучивать – можно просто понимать. Если есть вещи, для которых не существует определений, значит, должны быть и те, что мы понимаем без слов – примерно так она говорила.
«А если ты не понимаешь, ты идиот».
Такой она была. Некоторые решили бы, что к сожалению. Для него – к счастью. Будь она другой, ничего бы у них не получилось. В мире, где каждый стал сам себе терапевтом, где нынче не зазорно распахивать личное всем на покраснение, где мусор из избы стали вывешивать в музеях, а гордость путать с гордыней, она выросла редким цветком среди овощей. Колючим, но восхитительным.
И, чтобы не повторить судьбу Маленького принца, а заодно избежать банальностей, Женя решил, что она – шиповник. Или кактус.
Он не представлял себя без этих колючек.
Поэтому принимал ультиматум.

Женя удивил её уже через несколько часов. В пять утра он разбудил Таню телефонным звонком и попросил собирать ручную кладь.
В половину седьмого он ждал её в аэропорту.
Женя дремал в кресле под гул зала ожидания. На всякий случай он заранее потерял надежду на то, что Таня приедет – так было проще дремать.
- Для меня эта песня всегда звучала как угроза, – сообщила Таня вместо приветствия, кидая тяжёлый рюкзак на соседнее кресло.
- Какая песня? – уточнил Женя, просыпаясь и обнимая её.
Она отстранилась. Села в кресло и раскрыла, не глядя, учебник по генетике человека в мягкой обложке – сразу показать, что со схемами, таблицами и формулами ей гораздо интереснее, чем с ним.
- «Увезу тебя я в тундру».
- Так мы не в тундру, – успокоил Женя. – Мы в тайгу.
- Замечательно, – Таня поёжилась. – Ты помнишь, что я боюсь летать, да?
- А ты и не полетишь. Самолёт полетит. А ты в нём будешь сидеть, за руку меня держать, томатный сок пить.
Он тут же получил учебником по макушке.
Но дальше всё складывалось так, как он и обещал: по серой «кишке» они прошли в утробу самолёта, нашли свои места (Таня, конечно, у окна, Женя у прохода), пристегнулись – и сидели так два с половиной часа. А самолёт старался вовсю: осторожно поворачивал на взлётную полосу, бесстрашно набирал скорость, а потом, оттолкнувшись изо всех сил от земли, – и высоту. Таня ни за что не хотела держать Женю за руку, но когда самолёт – двести тонн металла и стараний – оторвался от земли, она сжала большую спокойную ладонь.
- Наш самолёт весит больше, чем синий кит, – сказала она Жене, когда крылатая машина набрала высоту и надрывный гул прекратился. – Как он вообще летает?
- А как кит не тонет?
Таня задумалась.
Когда стюардесса предложила выбрать сок – апельсиновый, яблочный или томатный – Таня поморщилась, вздохнула и заказала апельсиновый. Женя выбрал томатный. Когда соки налили, он с минуту смотрел на Таню.
Затем они молча обменялись стаканчиками.
Хотя самолёт держался молодцом, при посадке он дрожал. Тане было так страшно, что Женя в подробностях узнал, какова величина её ненависти к Жене (стремится к бесконечности), и насколько идиотской, по её мнению, является затея полететь куда-то одним днём (астрономически идиотской).
Таня поддерживала самолёт всей душой – так, чтобы он ни за что не упал. И всем телом: когда его трясло над посадочной полосой, Таню тоже трясло.
На страшной скорости протащившись по асфальту, самолёт замедлился – и раздались аплодисменты.
- Это тебе хлопают, – сказал Женя.

Таня разглядывала герб на здании аэропорта: рыба, над ней – корабль, над ним – тиара северного сияния. Подъехала машина – красный «Ларгус». Усатый водитель махнул им рукой.
В салоне пахло бензином и чем-то, чем недавно вымыли салон.
- Заповедник? – спросил водитель.
- Заповедник, – подтвердил Женя.
- На море поехать, конечно, было нельзя, – зло шепнула Таня и отвернулась от Жени к стеклу, треснутому в левом верхнем углу и заклеенному скотчем.
У какого-то магазина Женя попросил остановить машину. Он вышел минут на десять; вернулся довольный, с двумя обувными коробками.
Одну протянул Тане:
- Подарок.
Она открыла коробку. Ей захотелось разреветься, но она не смогла. Природа подарила ей умение гениально злиться, но совершенно обделила способностью рыдать в нужный момент.
В коробке лежали резиновые сапоги цыплячьего цвета в цветочек.
- Красивые же? – Женя улыбнулся.
Себе он купил почти такие же, но красные и без цветочков.
- Очень, – Таня захлопнула крышку и снова отвернулась. – Ты дурак.
От обиды они задремала; проснулась уже за городом.
За стеклом и скотчем простиралась пёстрая земля – бурый зверь, вывалявшийся в снегу. Голые низкорослые деревца мелькали вблизи, а издалека были похожи на шерсть этого диковинного зверя.
Солнце, куда более серьёзный зверь, оглядывало землю, не смыкая единственного глаза; оно уже занялось остатками снега, белыми пятнами лежавшего и у самых обочин, на которых виднелась зелёная трава, и вдали – на панцирях гор.
Попадались озёра – такие синие, что не верилось – и тут же хотелось посмотреть на небо: верно ли его отражает вода? Не преувеличивает?
Дорога вела то вверх, то вниз, и на спусках у Тани захватывало дух от того, с каким спокойствием горы лежали в солоноватой дымке, и от синевы озёр; но она не подавала виду.

Они ехали на северо-запад. Красной каплей машина проворно текла по асфальтовой ленте, пока не скатилась на дорогу похуже и поуже; здесь она уже не текла, а ползла, огибая самые глубокие шрамы в исковырянной грунтовке. Ползти предстояло час.
Первую половину пути разговоры в машине касались того, насколько Женя некомпетентен в вопросах романтического досуга.
Вторую половину пути разговоры касались лося. Он вышел к дороге, которую привык видеть пустой. Коснуться его самого Таня, к сожалению, не могла – лось ушёл в лес, как только «Ларгус» остановился на неуважительном расстоянии. Поэтому пришлось обходиться разговорами. Обсудили всё, что можно – даже то, что в лосях, по мнению Жени, есть что-то от насекомых и от инопланетян.
- Это из-за длиннющих ног. И длиннющей морды, – сказала Таня, когда они подъезжали к заповеднику.

В заповеднике лосей они не встретили. Только их следы – на влажных тропах, среди высоких, с муравейник, кочек, и камней.
Под северными соснами лежало великое множество камней. Они были разные, как люди: большие и маленькие, светлые и тёмные, гладкие и исколотые временем. Одни носили мягкие шапки из мха, другие – жёсткие кустистые шевелюры, третьих покрывал кружевной вуалью чёрный лишайник.
Тане нравились разноцветные камни – те, на которых поселилось сразу несколько видов лишайника. Она пробиралась к ним – спасибо цыплячьим сапогам – и долго рассказывала, как называется тот или иной вид. Её смелые, быстрые шаги беспокоили болотистую землю, и та обиженно хлюпала, наполняя следы тридцать восьмого размера мутной слезой.
Таня ничего не нарушала: то была лишь малая часть заповедника – единственная, которую разрешено посещать; территория для исследований и экскурсий.
Встретив самый приметный камень на этой территории – исполинский, в четыре человеческих роста, похожий больше на гномью крепость, чем на валун, – Женя провозгласил, что дарит его Тане; что этот камень значительно лучше и солидней, чем какой-нибудь крошечный камень в кольце; что, наконец, величием своим он похож на саму Таню.
После дарственной речи Женя долго бегал от Тани вокруг этого камня.
Ругаясь и милуясь, распугивая птиц и притягивая взгляды незримых наблюдателей, сходя с тропы и возвращаясь на неё, они дошли до реки. На противоположном её берегу, примерно в ста метрах, начиналась Норвегия.
Растеряв где-то в лесу свою сердитость, Таня побежала к воде первой – налегке. Она уселась на краю пирса для исследовательских лодок; подставила лицо солнцу.
Что прорастёт теперь из той сердитости? Надо думать, ничего – почва не та.
Женя сел рядом. Они трогали воду, и казалось удивительным, что это уже вода, а не лёд – так жгло холодом ладони. В прозрачную воду хотелось погрузиться с головой; зеркальная её поверхность, вслед за весенним небом, казалась синей, но изнутри, на глубине, была рыжей, как осень.
Потом они легли навзничь – слушать, как вода колышет пирс.
- Пахнет морем почему-то, – сказал Женя.
- Хочу на море, – вздохнула Таня.
- Поедем, – пообещал Женя.
Но Таня уже спала. Женя и не заметил, как наступил вечер; он прикинул, сколько они пролетели, проехали и прошли за последние двенадцать часов, сколько воздушных ям, дорожных выбоин и скользких склонов осталось позади – и не увидел ничего удивительного в том, что его любимая крепко спит, словно кругом – не льдистая лазурная вода, а маковое поле.
Она спала крепко впервые за много месяцев. Женя чувствовал себя преступником, когда будил её. Он оправдывал себя только тем, что нужно уложить её спать в более подходящем месте.

В посёлке их ждал деревянный домик, из окон которого было видно всё, что нужно: вот река, вот лес, вот белоснежное здание школы в финском стиле, а вот, пожалуйста, гигантский муравейник из хвои – стоит прямо во дворе, никому не мешает.
Женя принялся разводить огонь в маленьком камине; не для тепла – его обеспечивали электрические батареи – а для уюта. В сарае очень кстати нашлись дрова, а в туалете – газеты.
Сонная Таня забралась под три одеяла.
- Во сколько у нас обратный рейс? – уточнила она откуда-то из-под них.
- В пол двенадцатого, – сообщил Женя.
- Разбудишь, – распорядилась Таня, прежде чем уснуть – третий раз за вечер.
Женя промолчал. Под его пристальным взглядом занималось, поедая устаревшие новости, пламя.

В половину двенадцатого Таня проснулась, увидела комнату, залитую солнцем, – и снова заснула.
Женя долго не мог последовать за ней. Он то подкармливал трескучим деревом огонь, то любовался своей женщиной – и радовался, что ночи нет: мрак ни на минуту не скроет теперь родные черты; можно изучать их подолгу; гадать, кем она недовольна во сне, когда безмятежный высокий лоб вдруг оттеняют привычные ямочки над светлыми бровями; пытаться по накусанным за день губам прочесть диалоги из этого сна – беззвучные и бессвязные; дивиться маленьким круглым ушам; пересчитывать родинки на шее – и следить изо дня в день, не слишком ли быстро они растут из-за безжалостного солнца.
Оно тем временем отнимало у пламени в очаге всякую веру в себя: свет из северного окна приобрёл оттенок, на фоне которого померк бы и пожар. Женя сжалился над скромным огоньком в камине – и дал ему погаснуть.

В пол десятого утра Женя услышал сквозь сон, в котором лоси никак не могли отыскать в лесу свои рога, вздохи и ругань.
- Мы проспали самолёт! – крикнула ему на ухо Таня.
Хотелось обратно к лосям. Но Женя сделал усилие – и открыл глаза.
Таня сидела на солнечной стороне кровати, обхватив голову руками, щурясь от света и подрагивая от негодования.
- Нет, – набравшись храбрости, сказал Женя.
- Рейс был в пол двенадцатого! – воскликнула Таня, с ненавистью глядя на часы.
- Будет.
- Что?
- Будет в пол двенадцатого рейс.
Женя протянул руку – через солнечную сторону кровати, через напряжённый живот возлюбленной – взял телефон, открыл электронный билет и показал экран Тане.
- Двадцать третьего июля? – выдохнула та. – Ты с ума сошёл? Мы на один день договаривались…
- Правильно, – перебил он, – двадцать третьего июля закончится полярный день.
Перестать щуриться и распахнуть глаза широко-широко на таком ярком свету очень сложно. Однако же у Тани получилось.
Слов для ответа она не нашла. Зато через четыре минуты уже была на улице – тепло одетая, взъерошенная, злая, с наспех собранным рюкзаком за спиной и телефоном в дрожащих руках.
Женя вышел на крыльцо в одних джинсах – смотреть, как она уходит.
Таня обернулась – и, убедившись, что Женя смотрит, стала уходить красиво: не глядя на то, как жёлтые сапоги в цветочек увлекательно впечатываются в землю, а выпрямив спину и задрав подбородок повыше.
- Я куплю себе билет! – сообщила Таня на прощание. – Не волнуйся!
Женя сел на ступеньку и закурил.
Таня обернулась ещё раз – и от того, насколько родным выглядел этот долговязый рыжий идиот с сигаретой, насколько трогательными и глупыми выглядели голые веснушчатые плечи в плюс три, насколько неистребимой была его плохо скрытая улыбка, которую выдавали, как всегда, линии у глаз – пришла в ярость.
Правый жёлтый сапог – с носком внутри – приземлился у ног Жени. Левый, секунды две спустя, почти попал ему в голову – Женя вовремя пригнулся. Выпрямившись, он увидел, что его возлюбленная стоит на сырой земле босиком и явно собирается на него, Женю, кричать.
Он – как был, босиком – подошёл к ней. По пути уловил изумлённый взгляд с соседнего участка – и помахал пожилой соседке, замершей у забора.
- Это наш дом, – тихо сказал он Тане, – до конца июля.
Она – как и планировала – закричала:
- У меня учёба, мне экзамены сдавать, мне работу искать! У меня планы, у меня семья, у меня друзья, у меня куча всего, а ты вот так! Почему не спросил?
Она заплакала, хоть в планы это и не входило.
- Ты сказала – один день, – сказал он, вытирая ладонью её мокрые щёки, – я выбрал самый длинный.
- Почему ты сумасшедший?
- Можно было в саму Арктику ещё, – продолжал объяснять Женя, – там денёк подлинней. Но там не очень комфортно.
Таня шмыгнула носом.
- Мне в аспирантуру поступать. Не знал?
- Не надо тебе туда. Всё ты умеешь. Ты же хотела в заповеднике работать?
Таня утвердительно всхлипнула.
- Вот и попробуешь – пару месяцев. Им нужны сотрудники.
- А вещи?
- Привезём.
- А мама?
- В гости приедет.
- А если я не хочу?
- Тогда не приедет.
- Дурак! Если я не хочу в заповеднике работать?
- А ты не хочешь?
- Я не знаю, мне же надо подумать. Я же не могу как вы, сумасшедшие…
- Давай в тепле подумаем? Сапоги соберём…
- Что за эксперименты над людьми, Жень?
- Осторожнее надо ультиматумы ставить. И потом, ты просила тебя удивить. Удивилась?
Таня выругалась. Соседка снова показалась из-за забора. Женя снова ей помахал.
- Пойдём домой, – шепнул он Тане, – мы с тобой сейчас – чей-то плохой сериал.
- А ты хочешь быть чьим-то хорошим романом? – фыркнула Таня.
- Хотя бы рассказом, – сказал Женя.
И они скрылись за зелёной дверью.

***

Ночь отступила – в тридцать шестой раз.
За эти годы дверь не раз облезала и меняла цвет. Она повидала много оттенков зелёного – от защитного до какого-то кисло-салатного; ещё – светло-коричневый и  тёмно-коричневый; а однажды её выкрасили в небесно-голубой.
Ругани тогда, из-за этого нелепого оттенка, было выше крыши. Ругань, вспоминала Таня, чуть не обрушила дом.
Сегодня Татьяна Алексеевна вышла к реке – проверить, правда ли отступила темнота. Последние четыре года приходилось проверять: казалось, что без Жени ночь никуда не уйдёт – так с ней, Таней, и останется.
Но солнце светило над холодной водой и полуголым лесом; оно обещало, что скоро вода прогреется, а лес оденется в тёмно-зелёное, и – хвастаясь, как оно всесильно – золотило волосы Тани, делая их точно такими, какими они были много лет назад.
Но в тени сосен, когда Таня отправилась домой, стало видно: теперь их цвет – не песок, а снег; и солнце их уже не перекрасит.
Зато всегда можно перекрасить дверь – чем и занимался Женя майской ночью. Таня увидела его издалека: длинный, рыжий, по своему дурацкому обыкновению – в одних портках, он кистью доставал из банки зелёный – «лесной» – цвет; дверь уже почти наполовину стала точно такой, как тридцать шесть лет назад.
- Хороший цвет! – похвалила она его.
Если бы каждый упрёк можно было искупить похвалой, она провела бы остаток жизни, выдумывая тысячи новых способов сказать: «Ты молодец».
Женя обернулся и улыбнулся ей.
Таня ускорила шаг.
Вот он достал из пачки сигарету, закурил – так, как делал это всегда; вот – так, как делал всегда – выдохнул дым в холодный воздух. Но что-то было не так.
Подойдя поближе, она увидела: это не Женя.
Дверь была та же, мужчина – другой. Очень на Женю похожий, тоже рыжий, тоже замечательный; но всё-таки другой.
- Мам, ты чего не спишь? Ночь ведь.
Красивый рыжий мужчина с бархатным голосом приходился ей младшим сыном.
Когда у двух старших откуда-то взялись третий десяток, баритон и рыжие бороды, она почему-то не удивилась. А сейчас – от того, какой младший высокий и серьёзный – даже закружилась голова.
Таня присела на ступень крыльца. Пахло краской.
- Какая ночь? – она показала ладонью на голубое небо. – Сам не видишь что ли? День.

Мария Морозова: Заповедник