Красная Шапочка. Волк

Всё дело в названии. Именно так, слева направо: Красная Шапочка. Волк. Стоят вполоборота, прижавшись друг к другу, спина к спине. Заслонили собой горизонт. Из края в край, в полнеба, только они. Сегодня и каждый день, во всех кинотеатрах, в параллельных мирах. Взрослая женщина с детским удивлённым, неулыбчивым лицом: в нём словно полюса — распахнутые настежь, доверчиво-лиловые глаза и порочный, алый рот. Ты веришь глазам, но рот... Она в нелепом головном уборе; ах, эти соломенные кружева, прошлый век, пошлый вкус, соломинка утопающему в безвкусице.
В руках её красный топор, видимо, с пожарного щита, видимо, повсюду непременный огонь.
Он. Его лицо в тумане, руки скрещены на груди, на одной из кистей синий пентакль под восходящим солнцем, с головой пуделя в центре. Такие колят сажей при помощи заточенной гитарной струны. Рукава клетчатой рубахи закатаны до локтей, швейцарские часы, острые и длинные белые ногти выглядят так странно на его по-мужски сильных руках, сильных и грубых. Он в простых джинсах, дорогих туфлях.
Оба умеют позировать, самозабвенно любят себя, между ними пропасть. Они холодны, но — как нить сквозь пропасть — между ними тайна и кровь.

Машенька. Священное таинство в складках и шорохе твоего белого халата, в том, как пахнет от тебя; это сложное переплетение горьковатого тембра и сотни крадущихся оттенков, их наполнения, интонаций, хмурых больничных коридоров, жасмина, грядущей осени, дождя по стеклу, карамели, сумасшедших, твоих детей, их молочный запах. И ещё тот, главный твой, от которого я неизменно закипаю, смеюсь с плачущими глазами, таю как воск, бью себя в грудь, хочу быть на виду, ибо красна смерть...

Ты здесь, Машенька. Вот она ты вся, от кончиков простых башмачков без каблука — твой рост не позволяет каблуки — потом неброские чулки, скрывающие призывную плоть, тебе нельзя привлечь алчный взгляд, ты на пьедестале, богиня, потом широкая юбка немного ниже коленей. Оголённые круглые колени — это уже. Не даёшь даже этого, но всё же тебе не скрыть осиную талию, жгучие, полные жизни, материнские бёдра под просторной юбкой, кошачий изгиб спины, вызывающую грацию слегка наклонённой головы, тонкую шею, нитку жемчуга, розовую мочку уха, которую ласкает и проникает солнечный луч... Эти волосы, цвета пшеницы, спелой как лето, они пахнут, твои волосы, собраны в пучок на затылке, запах твоих волос я слышу даже ночью. Упиться глазами твоими сейчас — какая роскошь, мне ли, смертному, мечтать. От них лучи, в комнате светло от твоих глаз, ты смотришь на меня, на щеках румянец, мгновенно краснеешь и стыдишься этого, и краснеешь ещё больше, хочешь выглядеть солидно, но такая в тебе девичья невинность и в то же время зрелость, что ты вся как налитое, светящееся отравленное яблоко, зовущее изнутри ядом, то самое, пушкинское.
Не отравиться бы мне.
На тебе хрустящий, тугой халат, руки сцеплены кончиками пальцев, длинных и тонких. Ты оперлась на подлокотник, на лице улыбка, от которой мгновенно румянец и ямочки на твоих щеках, она для меня, эта улыбка, от взгляда твоего по стенам блики и радуга. Закинула ногу на ногу, тут же спохватилась, убрала и поджала ноги под себя. У меня внутри жар, Машенька.

Мария Александровна отпустила взглядом санитаров. Они с большой неохотой и недоверием наконец убрали руки с моих плеч и вышли. Я выпрямился, облегчённо вздохнул и развалился в кресле.
Моё естество тянулось к ней. Я сел свободно и низко, так, чтобы через тонкую ткань пижамы было выразительно моё естество.
Она улыбнулась со своей вершины.
— Ну? Как мы себя чувствуем? — Машенька доброжелательно приподняла бровь. — Не буяним сегодня, нет? Вы хотели меня видеть. Не бойтесь, здесь они вас не тронут. — Она перехватила мой демонстративно испуганный взгляд назад, на двери.
— Всё же тревожно.
— Ну хорошо. — Она встала, прошуршала свежестью, обдав меня терпким и сладким облаком. Я жадно вдохнул взволнованный ею воздух. Приблизилась к двери и провернула ключ в замке. Вернулась на место. Она упрямо не замечала мои широко расставленные ноги, и то, что у меня. Я смотрел ей в глаза.
— О чём вы хотели поговорить? Что вас беспокоит?
— О многом. — Я заговорил намеренно мёртвым голосом. — Поверьте, о многом. Но так мало времени. Вы почти всё знаете, о моих аддиктивных проблемах, почему я здесь, из наших бесед знаете о моём детстве. О родных. А я о вас ничего. Но всё же, основная моя проблема вам неизвестна, хотя, думаю, вы догадываетесь. Так или иначе, между нами контакт, вы не будете этого отрицать, вот эта нить, на одном конце которой — вы, а на другом я. Мы связаны. Ведь вы иногда думали обо мне, признайтесь? — Где-то в пространстве этого кабинета плавают, наслоенные друг на друга, мои старые, привычные и обкатанные мыслеформы, в которых она, например, частенько на спине, на этом столе, и между её умопомрачительно длинных ног, направленных в небо босыми пятками, я мучительно терплю бедствие, тону, изо дня в день, моё безумие питает чёрный океан её близкой недоступности, меня кружит, каждую минуту я рискую не выбраться и сгинуть.
— Да. Обязательно. Я обо всех своих пациентах думаю, вы все мне дороги. Так какая проблема? Продолжайте.

Она в панцире. Не пробиться. Никак мне. Я один, но что терять? Одинокий путник решивший, в простых летних сандалиях сходу покорить Эверест. Так, между прочим. По пути в магазин за пивом.

— Мария Александровна, вообще, моя проблема — женщины. С детства. Я их терпеть не могу. Я их ненавижу. Но я не могу без них. Их слишком много вокруг, слишком красивых. Их запах, особенно в определённые дни, в основном, это он и сводит с ума. Вот как сейчас.
Пропустила мимо ушей. Она на работе. Такие как ты — её работа. Я продолжил.

— Знаю, что вы скажете, всё это я сам могу рассказать. Про эдипов комплекс, недостаток материнской любви, про недокормленность грудью в младенчестве. Но что делать мне сейчас, вот в этой комнате?! — резко выпалил я. — Что делать мне, я ведь чувствую вас непрерывно, как чувствует лягушка пролетающую муху — кончиком языка. Понимаете? Что делать мне было тогда, в Ялте, когда поднял под деревом плод миндаля и он мгновенно высох у меня в руке при мысли о вас? Я храню его так, будто это вы, вы сами со мной, но всякий раз, трогая его шершавый бок, слушая, как перекатывается внутри орешек, я впадаю в отчаяние, понимая, как мы далеки, и между нами всегда будут эти полтора метра непреодолимой пропасти. Вот как сейчас. Мы с вами одно, но от меня до вас ровно полтора метра, странно, правда? Всегда эти полтора метра. Странно, когда я говорю о вас или с вами, у меня изо рта огонь, но вы не хотите замечать. А меня давно не удивляет этот факт, — стоит открыть рот, и вместе с мухами он вырывается прямо из груди как из сопла, обжигает нёбо, горчит на языке и привкус опасности от него, привкус крови. Но всё же, это не настолько больно и опасно, как мысли о вас. Вы должны чувствовать мои мысли, они тяжелы, ночью я прикасаюсь к вам, это не сон; я спускаюсь к морю, беру вас за руку, вы смеётесь, вы всегда смеётесь так мило, ступаете плавно, будто плывёте над землёй, вы ступаете по дну, тянете меня на дно и смеётесь... Невыносимо. Малейшая трещинка на потолке, — истинный крест! — я со своей койки протягиваю руку, веду её, слежу её плавные непредсказуемые линии, казалось бы что связывает, но это снова вы. Вы повсюду.

Её улыбка чуть спала, но глаза продолжали искрить. Сияние её глаз. Неужели всё только работа? Есть ли в ней хоть что-то настоящее, искренность? В окно лилась прохлада. Там осень, поёт птица, день. За дверью санитары. Передо мной эта роскошь, женщина, чьи тонкие пальцы каждую ночь обхватывают мой...

— Машенька, вы позволите себя так называть? Да, вы не можете знать, и неизвестно, проблема ли это, вопрос в том, насколько я могу доверять вам, чтобы контакт был на самом деле. Да, я не знаю о вас деталей, но главное, главное я знаю; ваши страхи, тот хрупкий баланс, когда ступить или взяться за ручку двери не той рукой, кажется вам кощунством, или при выходе из дома вдруг мобилка окажется не в сумке, а в руке или не в том отделе сумочки, где она должна быть непременно, все эти милые суеверия, они так мешают вам. Ваши стыдливые мысли впаяны, связаны прочно с чем-то нелогичным, противоестественным, и вы боитесь собственного страха перед неизвестным, вы ищете ответы вокруг, но ответов нет, нет таких, что могли бы вас удовлетворить, и вот вы смотрите по сторонам, а вокруг только вопросы. Думаю, вы даже на меня смотрите с любопытством, вы хотите получить ответ, но не облечённый в слова или мысли, а так, чтобы лёг в шаблон как фундамент, чтобы встало на свои места. Ваша работа, вы выбрали её, чтобы спастись. Но вам не спастись. — Я замолчал.

Смотрел мимо неё, в окно. Деревья знают об этом кабинете и о ней — всё. Они видят её каждый день здесь, и то, как она остаётся одна, закрывает дверь, оттаивает, с лица сползает маска, она вспоминает прошедший день и рябь быстрых эмоций волнами меняется на её лице. То приятное, то смешное, она досадливо кривится, хмурится, то вдруг улыбнётся. Это видят деревья. Потянется, почешет в паху, сбросит белый халат, пройдётся по кабинету, сделает пару движений или жестов, какие человек может позволить себе только когда один. Поправит чулок, бюстгальтер, зевнёт, широко открыв рот. Деревья наверняка видели, как Машенька, порывшись в сумке, доставала пакет, срывала упаковку и, задрав юбку и присев на корточки, меняла прокладку.
Безусловно, деревья знают о ней много мелких тайн. А может и больших, кто...

— Маша, не буду скрывать, мои мысли только о вас и сексе с вами. Это долгий путь, покорить вас, это почти невозможно, но поскольку я пишу этот рассказ...
— Вы пишете рассказ?
— Да, я пишу рассказ, прямо сейчас и прямо о вас, так вот; поскольку я пишу его, то могу позволить себе несколько подстегнуть время. Оно инертно, вы знаете, Маша, но реальность делаем мы сами, только не замечаем, поэтому сгустив водянистое, прозрачное время в несколько строк, можно видеть такую картину: мы говорим долго, не имеет значения, о чём мы с вами говорим. Представьте на минуту, что вы просто дерево и сейчас заглядываете в своё окно. Вот в это. Через окно вы наблюдаете двух людей; один в кресле напротив, с худым нервным лицом, не лишённым обаяния, в больничной пижаме, в тапках, с диким взглядом, в слишком спокойной позе, другая сидит к окну спиной. Она молчит. Говорит, в основном, он. Он придвигает своё кресло поближе, берёт её за руку, смотрит в глаза. Она отводит взгляд и вяло пытается убрать руку. Он не отпускает, он настойчив. Продолжает что-то говорить, убеждать, приближается. Надвигается на неё как шторм. Вот уже шепчет ей на ухо, с жаром, молит её, он на коленях. Этот, в пижаме, смеет обнять её колени, целует их очень бережно, так словно это что-то хрупкое, невесомое, боится дышать на них. С закрытыми глазами, издалека, благоговейно, как приносят жертву, медленно и отстранённо целует одно её колено, потом другое. Так целуют алтарь. Сквозь ткань, ниже, ниже, спускаясь вниз, к башмакам, он целует её ноги. Целует её обувь... Его руки, его непокорные вероломные руки гуляют чёрт знает где, его губы творят беззаконие. Они преступны, но с них льётся жар, он плавит и жжёт, это гибель, яд. Ей бы спастись, но уже рука её коснулась его плеча, так легко и неслышно, будто упало перо, другая тронула его волосы, тонкий палец обжёг щеку, лишь слегка прикоснувшись, и преступник тут же начал движение вверх. Он поднимался вспять, как сошедшая с ума, река, неумолимо, ломая весь лоск, сметая всё на пути, движение набирало силу, она знала путь, эта река, барьеры уже не пугали, да их и не было. Не было страха, всё рухнуло в одночасье, губы слились с губами, а глаза их продолжали пожирать друг друга заживо, словно не могли насытиться.

Мужчина встал.

Она смотрела на него снизу вверх глазами, полными слёз. Слёзы стояли в её глазах и дрожали как озёра под порывами ветра. Щёки горели. Алый, бесформенный рот был приоткрыт, так ломается личность. Она ждала, она просто ждала мужчину, ей было всё равно.

И он взял её.
Всё его естество тянулось к ней. Он взял её за голову. Посмотрел ей в глаза. Его естество коснулось её губ. Он поводил ей по нижней губе. Потом по верхней. Она закрыла глаза и слёзы дружно обрушились ручейками, хлынули по щекам, по подбородку. Она открыла рот. Показался еле заметный и шустрый кончик языка; он быстро коснулся трепещущей за... головы естества словно жалом, и тут же стыдливо юркнул назад. Мужчина закатил глаза и поднял голову.

— Подожди. — Произнесла она обречённо и еле слышно. — Пожалуйста. Умоляю. Кто-нибудь может постучать, все знают, что я у себя... Не надо...
— Нет. Поздно.

Не с в силах более выносить эту муку, Я нежно, но крепко взял её за голову, за волосы, цвета спелой пшеницы, и нанизал на себя до конца, до конца конца, проникнув вглубь неё всем своим естеством. Я ощутил всю жаркую и влажную прелесть её гортани, в гортань, в гланды, то есть, в миндалины. Боже мой...

А за окном трели птиц, буйство зелени, и выделялась особенно одна птичка. Иволга. Иволга. Какое чудесное слово. Волга и.... Именно через «г» вот так: волГа — волГа. Тут не место пошлому хохляцкому «гэ-э». Иволга, вслушайтесь...

Впрочем, это был дятел.

Мария Александровна склонила голову вбок, полуобморок, мигрень, может быть. Её истощил этот ураган. Лицо её пылало яростно. Я взял со стола плотный лист картона А4, помахал на неё, потом скомкал, с силой вытер ей губы, большое влажное пятно на груди и выбросил в угол. Открыл окно. Машенька очнулась, удивлённо посмотрела на свои руки, закрыла руками лицо и с размаху уткнулась в колени. Я потрепал её по плечу, успокоил, как мог. На столе лежал кошелёк, я открыл, взял несколько серьёзных купюр, закрыл, положил назад, прошёлся по кабинету, подошёл к дверям, вытащил из замка связку ключей, на которой выделялся увесистый брелок с логотипом «Пежо» и опустил себе в карман пижамы. В моей пежаме «Пежо». Подошёл к ней и поцеловал её в затылок.
Я буду сниться тебе, Машенька.

И вышел в окно.