Солнечное окно

Тата была уже совсем взрослой. Десять лет — не шутка! Десять лет — это тебе не младенческие пять, не бессмысленные шесть, не школьно-начальные семь, не пузатые восемь и даже не заносчивые девять.

Десять — это первое двузначное, круглое и целое, как именинный пирог. В десять лет ты мудр, справедлив и знаешь жизнь. И искренне радуешься появлению в твоей семье маленького орущего кулька с раскосыми глазами, тёмным пушистым вихром и гневно раскрытым ртом. Кулёк зовется твоей младшей сестрой, и о ней надо заботиться. Да, заботиться! Ведь маме тяжело. Мама всё время стирает пелёнки, а Тата их гладит утюгом с двух сторон. И они становятся гладкими, ровными и пахнут горячей тканью.

Тата сама ходит в магазин, сама пришивает идиотские кружевные манжеты к коричневому школьному платью, потом отпарывает, потому что криво, сама моет полы. Ведь маме нужно помогать!

Тата не пошла на физкультуру, у неё было освобождение до двадцатого после перенесённого, наполовину липового, ОРЗ. Какое счастье, что вместо ужасных занятий на лыжах можно поспать лишний час!

Собралась, позавтракала, звонко чмокнула кулёк в нос-пуговку, маму — в щёчку, оделась и вышла на улицу.

Высокое здание школы было совсем рядом, даже видно из Таточкиного окна — самого верхнего окна, совсем под крышей, откуда только растрёпанные макушки берез да школьный двор и видны.

Тата опаздывала. На улице возле школы уже никого не было, тихо падал снег, и школьные ступени были белые-белые и ровные-ровные. Как пелёнки.

Возле зелёной школьной двери сидела большая чёрная собака. Собака увидела девочку, встала, лениво потянула передние лапы и зевнула во всю ужасно-клыкастую пасть. Повернула уши в сторону Таточки и замерла, не шевеля хвостом.

Холодный страх резанул Тату внутри, ровно посередине между животом и грудью. Кончики пальцев стали холодными, ладони влажными, а дыхание частым. Собака хмуро смотрела на Таточку — Таточка смотрела на собаку.

— Собачечька, хорошая, добрая, пропусти меня, пожалуйста, я в школу опаздываю, — пролепетала Таточка.

Собака молчала.

— Не грызи меня, если можно. Хочешь, я бутерброд тебе дам с колбасой, я все равно такую не люблю — там жир кругляшками гадкими. Только не кусайся, пожалуйста.

Таточка сняла с плеч ранец и поставила его на снег. Собака заинтересовалась и стала подходить.

Дрожащими руками Таточка достала бумажный сверток (ну-зачем-только-эта-мама-так-поназаворачивала-сто-бумажек), развернула его и, увидев, как собака облизывается, поспешно шлёпнула колбасу к собачьим чёрным лапам.

Собака наклонилась, и колбаса мгновенно исчезла. Потом исчез хлеб. Яблоко покатилось чуть в сторону, было брезгливо обнюхано, да так и осталось лежать красным ёлочным шаром в снегу.

Собака подошла ближе. Таточка зажмурилась, по щекам потекли слезы. Собака строго смотрела, как плачет Таточка.

Вдруг из ниоткуда или, может быть, с неба раздался голос. Женский. Родной и незнакомый одновременно.

— Та-таа! Не бойся! Не бойся эту собаку, она тебя не обидит! Иди вперёд! Иди в школу, не обращай на нее внимания! Она не страшная, она просто есть просит! Иди!

Таточка открыла глаза, пытаясь понять, откуда голос, но так почему-то и не поняла. Увидела, что собака, и правда, не страшная, а просто наглая, как старуха, собирающая бутылки возле метро. Таточка прошла мимо собачьей морды и даже отодвинула портфелем эту морду… аккуратно.

Наверное, это добрая фея или волшебница. Или ангел. Бабушка говорит, что у всех есть свой ангел. Охранник. Нет, хранитель. Нет, фей и ангелов не бывает. А может это учительница Светлана Васильевна? Она очень, очень добрая! Но окна класса совсем с другой стороны. Размышляя, Таточка потянула на себя тяжеленную зелёную школьную дверь с круглой латунной ручкой.

Мама!

Тата бросила портфель у двери и побежала по ступеням вниз, во двор.

— Ма-маа! Это ты? — изо всех сил кричала Таточка в небо. В крышу. В макушки берёз. В окно где-то под крышей.

— Я, Тата, я!

Собака подошла и ткнула Тату носом.

— Да уйди ты! — Таточка отпихнула ее, засмеялась, помахала рукой вверх, окну на пятом этаже, в которое светило солнце, и не было видно мамы, стоящей на широком подоконнике.

Собака вздохнула и легла возле Таточкиных ног.

Мама закрыла форточку, слезла с подоконника, взяла орущий кулёк на руки, снова подошла к окну и заплакала. Совсем немножко. Наверное, от яркого солнца, слепящего снега с черной собакой на нём и смеющейся девочкой, яростно машущей рукой не совсем туда. Немного левее.