История «кота Васьки»

– У каждого кота Васьки есть своя история о том, как он в Сибири яйца отморозил. Важно, как её рассказать.

Вальяжный, растёкшийся медузой по обшарпанному кожаному креслу, Степан  возник в облаке табачного дыма, держа в одной руке толстодонный тумблер с маслянисто охряным бурбоном, а другой дирижируя скуренной до половины дрянной Божьесобачинской сигарой, как бы настраивая малый симфонический оркестр своего краснобайства на очередные враки. Его небрежно распахнутый на лохматом тулове халат свидетельствовал о том, что рассказчик изрядно пьян.

– Однажды, стопятьсот лет назад, – продолжал Стёпа, лениво потянувшись к блюдцу с фисташками, – я карабкался по пожарной лестнице на четвёртый этаж родильного дома, где моя благоверная с фанатизмом отчаявшегося пингвина сохраняла наш «первый блин». И надо ж было мне скосорылить головную конечность в окно этажа третьего. А там! – Стёпа исполнил звонкий увесистый фейспалм. – Там, раскорячась в гинекологическом кресле, торчали две ножищи, меж которыми зияла синюшная дыра, размером с футбольный мяч. Прошли годы, тётку ту давно, конечно, опростали и заштопали, а вот в моей памяти эта незаживающая рана кровоточит до сих пор.

Впрочем, это – присказка. А сказка в том, что каждый раз, когда я с самоотверженностью матери Терезы решался порубить свой божий дар на пятачки, что-нибудь обязательно, да шло не так.

Может быть я просто не настолько глуп, как хотелось бы. Может быть, нарисованные мною  в грязном окне монитора лживые буквы, выстраиваются порой настолько парадоксально, что способны ввести в заблуждение лишь пару-тройку экзальтированных простушек, ничего вкуснее морковки не евших и не переживавших ничего глубже Эдипова климакса, тьфу, комплекса, подперчёного MeTooшными сентенциями? А нормальные русские бабы идут останавливать коней в горящих избах совсем с другими. С нормальными тяжеломудыми инженера́ми, с нормальными синюшными дворовыми Сенеками, с нормальными гармонисто-комбайнёрами, с нормальными 431-фаренгейтчиками, с нормальными блистательно-прыщавыми сетевыми Дон-Жуанами, с нормальными видяфигущими смотрокнижниками или просто с нормальными «нуабитьтакпочтинебивал» весельчаками-насильниками, оставляя мне лишь незавидную участь быть обестпаствленным мухосранским махатмой. Хотя… может быть попробовать жрать говно или срезать родинки на теле?            

– Но, это всё – хиханьки. Хаханьки же в том, что каждый последний прыжок выше хуя заканчивался быстро, драматично, скучно и предсказуемо.

Где моя папочка? Вот моя папочка!

«О, каким жалким Северином я чувствую себя перед Венерой этого отточено-циничного изящества, в Свидригайловских зрачках которого так трудно разглядеть тень от горохового сарафана пятилетней девчушки и радугу брызг хопёрского плёса, и майскую вишню, пряно горчащую своей неожиданной ранностью. Как жестоко ею сломаны хрупкие игрушки жизни в каменных пальцах знания. Беспечальная мудрость ныне ведёт стальное сердце этого маленького воина по высушенным трясинам памяти, втискивая забитую батогами лошадь раскольниковского кошмара в четвёртый сон Веры Палны. Туда, где пушистые выдры ищут тёплые омуты в закоряженной вымученными ответами глубине. Как скупа на обертона мелодия её морской раковины, но как просятся под ладонь растрепанные вихры.  Кто наберётся смелости поглядеться в ртутное зеркало этой пропасти? У кого хватит духу разделить её полёт на острые камни высоких облаков? Кто рискнёт коснуться змеиным поцелуем вежливого её мизерикорда, ещё парящего свежей кровью? Чёрная вдова холодной депрессии, осуществляющая весну. Розовый цветок собственного гербария. Лунная жрица огненных бабочек просыпающейся Огигии…

Но, если вглядеться пристально, то, раздвигая зыбкую муть отражений под чёрными сводами танковых деревьев, можно увидеть, как туманной тропинкой идёт она, близоруко щурясь, к далёкому хрусту можжевеловых веточек».

– Что ж, медвежонок пересчитал все звёзды этого ёжика за полгода сексуально-интеллектуальной сэппуку, после чего запил и сбежал, благословляя человека, придумавшего гостевой брак.

Натужно пыхтя оратор выпростался из кресла, нетвёрдым шагом дохромал к серванту и достал очередную бутылку.

 – С одноразовыми гордыми одинокими брошенками всё было ещё проще:

«Привет. Учитывая изменение твоего статуса на «всё сложно», чего нельзя не заметить по интенсификации реплик в чатах, похоже, нам пора познакомиться поближе. Я не яйца сейчас подкатываю, а хочу коммуницировать «роскошь человеческого общения», поскольку потребность в нём очевидна у тебя и не претит мне. Заметно, что ты в настоящее время damsel in distress, а стало быть, нуждаешься в родственной душе. Ты навскидку гораздо моложе, но это не так уж важно в виртуальности, поскольку реала и я не хочу, и ты не можешь. Я же вижу, что тебе не хватает признания в частности и патернализма вообще, как мне не хватает искренности и доверия среди черепахоподобных дикобразов. Говоря проще, тебе не хватает одобрения отца, а мне гордости за дочь (у меня их две и обе безнадёжные дуры). В этом мы, вероятно, могли бы помочь друг другу. Хотя, если окажется, что я херовый психолог, просто оставь этот измышлизм без ответа, но, если нет, спрячь иголки и давай попробуем поиграть в Блума и Навсикаю. Я не такая уж скотина, какой представляюсь ищущим виноватых в своих траблах где угодно, кроме собственного отражения в зеркале».

– Но тут проблема в том, что на поверку такие виртуальные Лорелеи и могут, и хотят реала, успешно заменяя вялый оргазм своими неожиданными (нет, конечно) признаниями. Впрочем, подобные экзерсисы – это так, приключения «джентльмена в поисках десятки». Настолько же, уныло, насколько быстротечно. Хотя, с одной из таких я в итоге называл себя Гантенбайном пару лет, пока окончательно не почувствовал себя Штиллером.

Степан маханул залпом полстакана, скривился, как от сивухи и, забросив в пасть горстку орехов, продолжил:

– Задорнее всего, конечно, было обаёвывать поэтесс.

«Читал сегодня твои стихи. И душа моя опять растворялась в тебе, пока тело цепенело в медовой истоме. И долго не мог собрать себя обратно.  И до сих пор не могу. И всё думаю, чем  заслужил я счастье – быть с тобой?  Чем я заслужил этот мир, в котором только благодаря тебе мне снова хочется быть живым? И который – лишь ты и есть… Может в детстве я отпустил на волю нужную бабочку?

Злобный гном во мне ворчит: «Ты всё придумал, старый дурак. Нет ничего, кроме твоих идиотских фантазий и тревожно-надеющихся глаз сироты, поймавших случайную улыбку незнакомой тёти». А я не спорю с ним. Мне не нужны больше костыли слов в мире, имя которому – Ты.

 Я так хочу прикоснуться к тебе не только бесплотным своим аватаром, что радужной спиралью разомкнувшегося Уробороса давно зацеловал все точки твоей души, где только могут уместиться сорок тысяч ангелов. Я хочу видеть тебя, слышать твой голос, не искажённый сотовой связью и необходимостью произносить ненужные слова, хочу вдыхать запах твоего тела и, обняв твои ноги истово молиться тому, что одно лишь и заслуживает молитвы.

Я хочу, но я и боюсь этого. Не за себя боюсь, за тебя. Потому, что если неправ старый гном, то слияние наших волн может устроить такое цунами, что всех Фукусим на свете не хватит, чтобы утолить его голод.

ЗЫ. Прости, что не в рифму и размер в двух местах проёбан.»

– В общем «если бы Бендер знал, какую сложную партию он разыгрывает, – Стёпа лениво поскрёб пятернёй волосатую грудь, – он бы сильно удивился». Впрочем, последняя реплика хоть и остроумна, но неуместна. Нет никакого Бендера, нет ни игры, ни сложности. Нет ни дерева Бодхи, ни зеркальной глади. Есть только история Сирано, которую я, впрочем, всегда считал такой же выдумкой, как и его полёт на Луну. А, поди ж ты! Не перевелись ещё Роксаны в местечковых Мадленах. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что с этой я промучился чуть ли не четыре года.

Или вот, послушай ещё, друг мой. Где моя папочка?

«Ах, если бы ты  знала, сколько нежнейшей пошлятины было отсечено с сочинителем-Прокрустом в процессе его танталовых мук. Сколько раз хотелось прокричать то, что даже и шептать преждевременно и в высшей степени легкомысленно. Потому что происходящее с нами не имеет другого названия, кроме, как Чудо. Но мы же знаем, что чудес не бывает. И это ощущение повергает слух души в столь пронзительное состояние,  что любые ноты кажутся фальшивыми, а любые аккорды скудными.  Но я буду продолжать попытки. Медленно и чутко. Так же, как я хочу любить тебя. Так же, как я буду тебя любить.

Э-мо-ци-я. Это то, что отдельно от головы, то, что я, казалось, безвозвратно забыл. Я катаю это слово, как виноградину во рту, радуясь предвкусию туго переполняющей   её  жизни, то прихватывая её зубами, как верный пёс руку любимого хозяина, то прижимая к нёбу до самого краешка того предела, за которым  брызнет сладкий сок её хрупкой вселенной, умирая навсегда в чёрной дыре ненасытной души.  Я баюкаю её языком, как баюкал на руках маленькую дочь в те далёкие дни, когда слово «любовь» было для меня чем-то большим, чем шесть чёрных букв в пыльном мониторе. Я живу.

Чи-сто-та. Как же я забыл её, глядя из прокуренной комнатушки сквозь мутные разводы грязных стёкол, больше похожих на растянутые бычьи пузыри, уродующие солнечный свет до тщедушного недоноска настольной лампы? Я не видел её, а прозрев, упал на колени перед этим газовым флером тающего в пронзительной синеве о́блака, как падали ниц когда-то дикие толпы варваров пред светлым ликом Святой Девы, корчась от боли и радости, сплавившихся в их душах в стальной стержень неистовой веры.

Как же спокойно и мертво́ мне было без вас, непрошенные мои гости. Я не звал вас, но вы пришли, бросив мне как нищему на паперти ещё несколько дней боли и радости. Боли и радости…, ибо нет одного без другого.

Отпустите меня! Дайте мне умереть спокойно! Или это мне такое шёлковое наказание за годы ледяной пустоты, в которой пребывала душа моя, затворившись от всех ядовитых страстей, рвущих её когда-то в клочья? За малодушие и трусость принять жизнь?

Значит вот она какова, моя кара…

А я всё гадал, какой же она будет?

ЗЫ. Скажи мне, что ты плакала, когда прочла это. Потому что, если ты не плакала, то я просто тупой самовлюблённый павиан.

Потому что я – плакал».

– И представь себе, друг мой Соня, я таки допизделся. Эта дурочка бросает мужа и собирается припереться ко мне с вещами. Я же леденею от ужаса представив, что в мою жизнь опять вломится очередная стремительно обабливающаяся Артемида со своим прокладками, притирками, придирками и прочим бесхитростным тряхомудием. –  Набухающие слезой глаза Степана совсем осоловели, тяжёлая голова становилась всё более неподъёмна для шеи, речь стремительно теряла связность. –  Это слишком большая цена, за удовольствие чувствовать себя нескончаемым ебакой, этаким вечным жидом секса, будто иных радостей кроме унылых телопиханий на безнадёжном пути от животного к сверхчеловеку просто не существует. Ах, милая моя Сонечка, как всё это безнадёжно пошло…

Софья присела на краешек кресла, погладила захрапевшего рассказчика по седой растрепавшейся гриве и чуть слышно прошептала:

– Спи, любимый, спи. Сегодня просто закрой глаза и положи голову мне на колени, а завтра я совру тебе, что человек – это и вправду мост.