Настройщик

Настройщиком он был превосходным. Еще не касаясь клавиш, интуитивно чувствовал, какая из них западает. Умел так натянуть и закрепить струну, что самый гениальный математик не придрался бы к точности звучания. Себя в шутку называл слесарем, потому что в его рабочем чемодане лежали разные инструменты, ключи, отвертки. Но главным был камертон, похожий на вилку с шариком. Он задавал полет звуку, вибрировал, прикасаясь к твердой поверхности, был главным.

Настройщик приходил тогда, когда его не звали. Когда в нем нуждались, но не умоляли о помощи. Тогда он стелил мягкое зеленое
сукно на пол, по очереди доставал инструменты, выкладывал их по степени важности. А потом уже заглядывал в самое нутро, туда, где туго натянутые струны и строй молоточков. Проблему он определял сразу.

Самой распространенной была пыльная механика. Когда инструмент долго не чистили, не заботились о нем, относились равнодушно. Настройщик осторожно смахивал пыль, доставал пылесос и принимался за работу. Перемены были сразу видны. Кто-то начинал улыбаться, другие удивленно пожимали плечами — надо же так. Случалось, что и плакали. Настройщик неопределенно хмыкал и проверял инструмент дальше.

Слезы он не особо любил. Слезы — это вода. А от воды могут все струны заржаветь. И тогда вместо чистого звука появится хрип и кашель. Да и очищать струнную проволоку от ржавчины было нелегко. Тут слезы текли даже у самых сильных и нечувствительных. Думали, что все, отжили свое, прошлое осталось за плечами, а оно снова появилось, напомнило, зазвучало. Зато потом уж, когда струны блестят, как новенькие, такое облегчение наступало, что казалось, каждая секунда счастье обещает.

Сложнее было с клавишами. Настройщик пробегал пальцами по каждой, оценивал состояние, смотрел, не отломаны ли накладки, а потом уж чинил. Кропотливо было дело. Тут в ход шли отвертки. У многих обязательно требуется что-то подкрутить, какую-то деталь новую поставить, чтобы заработало все, как надо. И обязательно проследить, чтобы моль дырок не наделала. От этого инструмент переходит на шепот, а может и замолчать. А это уже серьезная поломка. Одними отвертками не обойдешься. Не так-то просто заставить опять петь того, кто и говорить-то не хочет.

А некоторые, наоборот, так старались, чтобы их услышали, что каждой клавишей издавали по два, а то и три звука сразу. Приходилось измерять струны, расстояние между ними, заглушать по очереди, пока работа шла. Долгий процесс, но настройщик времени не жалел. Кто, если не он, все исправит.

Приятнее было работать с молодым инструментом, когда струны натянуты туго, а клавиши ходят, как надо, поблескивая черно-белыми спинами. Да и проблем-то серьезных не было. То пятно с корпуса удалить, то просто мягкой тряпочкой протереть бока. С молодыми всегда весело было. Бывало, что настройщик внутри молодых ноты находил или деньги, а то и вовсе банки с водой, которые туда ставили, чтобы не потрескалось дерево от сухости. Только с молодыми банки не работали. Так быстро все менялось, не успеешь разобрать где лето, а где зима. 

А вот со старыми было труднее. С течением времени все они начинали хуже звучать. Хрипели, сопели, болели, скучали. До них и дотрагивались-то все реже и реже. Оставляли стоять под ярким солнцем или у горячей батарей, а то и во влажном помещении. В таких случаях настройщик доставал чехол и прятал под него уставший корпус. 

Разные еще проблемы были: ломались вирбеля, рамы, педали. Приходила грусть, наваливалась тоска, заглядывало в гости безразличие. Но настройщик всегда знал, что все можно починить, исправить, сделать лучше. Он брал камертон, воспроизводил совершенный звук, и душа стремилась стать такой же — безупречной, чистой, образцовой.

Это был самый лучший настройщик души во всем мире.