Осатанелло

старье

Соседка Татьяны Александровны сверху, Джемма, вскользь о ней. Она сумасшедшая. Адская смесь монголов, татар, слегка бердичевских евреев, цыган, немного греко-католиков. Вся эта орда когда-то вырвалась из средневековой преисподней и слепила Джемму, кто во что горазд. Каждый оставил на ней отпечаток, штрих, неумело вдавленную ладонь, грубую подошву ноги. Шутки ради присобачили смешной еврейский нос, татарские уши, чувственные греческие губы, по-монгольски разбросанные глаза и злой цыганский язык. Джема за ненадобностью не держала дома зеркал, но источала такой густой смрад феромонов, что все мухи стремились совокупиться непременно у неё на голове гурьбой, а мужчины терялись в пространстве. Мужчин, как мух, завораживала чудовищная красота абстрактных линий её физиономии, этой уродины, пропитанной приворотным зельем: заколдованная принцесса, которую целуй — не целуй…
Татьяна Александровна никогда в жизни не видела настоящего дурака или умного, но на Джемму смотрит пристально, растерянно, с лёгким ужасом восхищения: она видит перед собой чёрную дыру.

Это космос, Господи, говорит она себе, заламывая руки, настоящий космос, ледяной, безмозглый; как ты мог воплотить его в одном человеке? Зачем тебе такие шутки, Бог?

Джемма научилась прикидываться разумным существом. И весьма преуспела. Ведь знаете торговок, тех, что торгуют с лотков на улицах. Всякой ерундой. Конечно, знаете. У них под тяжестью бирюзовой шпаклёвки всегда чуть приспущены веки, но они не скроют тусклый блеск железа и собачьего недоверия в глазах, в их лица въелась пыль, дым выхлопов и скотская хитрость, злость, таких обмануть невозможно.
Джема ухитрялась брать у них взаймы.

На какие клавиши она им давила, не знает никто, но торговки отдавали деньги, видя её впервые, а потом бегали по соседям, беспомощно грызли локти, что-то лепетали про приметы; ну такая, знаете, чокнутая, крашенная, в тапках, халате… не видели? Она нам бабки должна, сука.

Джемма нигде не работала, не получала пенсию, жила одна в трёхкомнатной квартире, обставленной с восточной роскошью, и каждое лето отдыхала на юге. Приезжала всякий раз с новым мужем. Она их находила легко, она знала места. Мужчины клевали хорошо, даже на голый крючок. Татьяне Александровне особо запомнился один, баянист. Он любил нагонять сон баяном. Ближе к полночи он выходил на лестничную площадку, садился на ступеньки… И весь подъезд замирал. Татьяна Александровна привычным движением шлёпала себе уксусный компресс на лоб и пила успокаивающее. А Джемма в прозрачном пеньюаре, эротично изгибалась своей квадратной фигурой в проёме двери и посылала флюиды, делаясь музой для любимого. Так продолжалось часа два-три. Иногда до утра. За стенами квартир вился в тесных печурках огонь, в неудобных позах застывали люди, молча, тяжело. Со скорбными лицами глядели они друг на друга, на часы — и ждали утра.

Они слушали музыку. Играй, гармонь.

Остальные её мужья равномерно сменяли друг друга — то безликие скоты, то гордые, харизматичные обезьяны — и каждый оставлял отметины, трещинки на психике жильцов, и шрамы на стенах подъезда. Дом старел и проседал под гнётом всё новых и новых людей.

День Татьяны Александровны начинался с двенадцати ночи. В колодце двора, куда выходили окна, сложилась прекрасная акустика. Когда-то в детстве это радовало Татьяну Александровну, но те времена ушли. На бывшей летней площадке мэр города открыл кафе. Музыка начиналась с утра. Лёгкая, лирическая. Она разгоняла кровь. Она поднимала давление. Она будила мысль. Потом лирику сменял шансон. Татьяна Александровна не пила утром кофе, помимо воли она заучивала тексты песен, особенно легко слова запоминались, когда хотелось спать. А спать хотелось всегда. Она знала наперечёт всю обойму русских шансонье, и свободно могла быть музыкальным критиком. Иногда особо ненавистный куплет вертелся на языке, мешал говорить, глотать. Слова распирали щёки, до крови натирали нёбо, протыкали мозг иголками. Хоть кричи. Шансон шпарил весь день. Татьяна Александровна кое-как доползала до маршрутки, если удавалось упасть на сидячее место, прижималась раскалённым лбом к стеклу и… Слушала музыку. Её включал саблезубый хачик-водила. Хачик каждый день имел разные лица, но музыка была одна.

ГРОМКАЯ.

Татьяна Александровна приходила с работы ближе к двенадцати. Едва успевала принять душ, налить себе дрожащей рукой чаю, как…

НАСТУПАЛ ЧАС КАРАОКЕ.

А акустика прекрасная, не следует забывать. Нагулявшие за день голос и жир, потные вонючие мотыльки слетались на свет, из-под могильных плит, сырых камней и трещин в земле выползали человекообразные слизняки и стремились в кафе. Там, обогретые снаружи звуками, а изнутри градусами, вся эта шевелящаяся масса облепляла столы, стулья, растекалась слизью по углам, раскрывала помойные рты, вливая туда алкоголь, чавкала, рыгала…
И пела. Им хотелось петь. Им нравилось слюнявить и трогать кончиком языка микрофон, их услаждал вот этот маленький выступ славы, когда твоё больное эго купается под перекрёстным огнём ядовитых глаз, когда, напрягая гортань, ты послушно плывёшь по борозде чужих звуков, подчиняясь чужой страсти. По оценкам именитых музыкальных критиков, одна спетая песТня заменяет сто граммов крепкого алкоголя.

К-А-Р-А-О-К-Е. Семь разрывных пуль, они разносили череп, в воздухе пахло свежими человеческими мозгами. Татьяна Александровна, нежась в липком кровавом бреду, вдыхала запах своего мозга, шаркала по квартире, натыкалась на мебель, и осторожно несла огромную голову на плечах, боясь расплескать боль.

Потихоньку она начинала собираться на работу.
Ночь пролетала быстро. Поспать можно бы и в маршрутке, если повезёт занять сидячее место, но там… Звероподобный хач уже врубил «Чёрные глаза…».

— Я не могу мстить, физически, я не такая, не могу, — твердила она себе, задумчиво уставившись в стену, а в руке почему-то всё сжимала и мяла рукоять ножа, и непроизвольно поигрывала остриём, неуверенно и пугливо протыкая воздух, вот так, вот так. Ощущение ножа в руке странно волновало её, привносило какую-то дикую свежесть, словно обещание далёкой перспективы.
Иногда она видела сны, не закрывая глаз, — жизнь в Мондеевке научит и не такому, — просто ломался некий щит, и в реальность проникали сущности, довольно узнаваемые, она находила с ними общий язык, понимала их действия, удивляясь себе.
Татьяна Александровна по профессии зоопсихолог. Крысы — её любимые твари. Крысы, они всегда бегут в одну сторону — с корабля, и в этом главное. Они проникают в сны, крысы с лицами людей. Люди с душами крыс. Когда-нибудь они заменят нас. И будут правы. Хотя и они когда-то дали маху, поведясь на банальнейшую флейту. В заложниках у музыки даже крысы. Что же говорить о тебе, правда, Таня? — Вопрошала она своё отражение в стекле, покачиваясь в «Газели» под восточные ритмы.

Соседка снизу, Шафика. Вид в профиль: пожилая татарка, провяленная на солнце вобла, по ней проехался асфальтоукладчик, её достали из стиральной машины, прямо так, в одежде. Анфас — сволочь, бездушное насекомое с полинялым взглядом, которое держит в квартире стадо коз. Она на шестом этаже, в центре города. Татьяна Александровна живёт над ней. Вокруг двадцать первый век, американцы со дня на день свинтят на Марс, конец света к великому сожалению так и не наступил, ньюсмейкер Азаров вот-вот заговорит на чистейшем албанском, а Шафика держит в квартире стадо коз.
А, собственно, в чём дело? Не любите животных? Люди держат собак, кто-то котов, и много, птицы, гады, мухи — вокруг нас кипит жизнь, никуда не деться. И если шесть, повторяю, шесть коз в квартире снизу кому-то портят кровь, то стоит немного изменить мировосприятие.
Плетью обуха не перешибёшь.

Шафика выгуливала коз запросто, как собак, на поводках. В пять утра они шумной гурьбой высыпали из квартиры, бодро гремели копытами по ступенькам и каждый их шаг навеки впитывался в стены и оседал в окаменелых душах соседей. Татьяна Александровна помнила каждый звук. Она бережно копила их и откладывала в особый ящик. Правда, соседи смирились, — человек ко всему привычлив — их уже почти не будоражил пряный запах навоза на лестнице, некоторые находили робкий повод гордиться перед знакомыми: мол, вот как у нас, прикинь, козы туда-сюда шляются, дурдом, скажи?
Даже Татьяна Александровна нет-нет, да и покупала молоко у Шафики. Принимая банку, она едва не роняла её, пристально и с вожделением глядя не на молоко, а на горло зачумленной татарки. Руки её в такие моменты дрожали. Сквозь пол из квартиры Шафики к Татьяне Александровне проникал гремучий, ядовитый, неистребимый запах козьего говна.

— И вы ещё спрашиваете, зачем мне сеансы групповой психотерапии? — Она поднимает тяжёлое лицо, разгоняет рукой остатки сна и смотрит на доктора сквозь амбразуру воспалённых глаз.
— Да, кстати, а зачем вам сеансы групповой психотерапии? — Вольдемар Борисович устало снимает очки и мнёт глаза, будто заранее знает ответ.
— Как зачем? Мне нужен рецепт.
— Рецепт чего? — Доктор профессионально терпелив.
— Рецепт приготовления ЭГДН. Этиленгликольдинитрат, по-русски.
— Вы хотите приготовить его в домашних условиях?
— Да, у меня есть почти все компоненты, серная и азотная кислоты. Я даже сама приготовила этиленгликоль из обычного тосола. Теперь мне нужен синтез. Дело в том, что бризантность этой взрывчатки…
— Боже, да зачем такие сложности? — улыбнулся Вольдемар Борисович, — всё гораздо проще. Возьмите кураре –его же можно приготовить из обычного «Строфантина». Это гликозид, от сердечной недостаточности. Крепкая вещь. Только надо купить бутылочку «Чмеричной воды». Вот смотрите…
Некоторое время доктор подробно объяснял технику приготовления кураре. Члены группы, около десяти человек, рассевшись полукругом, усердно конспектировали каждое слово.
— … применяется только в качестве «стрельного». Его можно наносить на любые колюще-режущие снаряды. Применять кураре внутрь, для еды и напитков, неэффективно, из-за разложения оного в желудочно-кишечном тракте. Пульс клиента слабеет и замедляется. Через 3-5 минут пострадавший окочурится от паралича сердца. Откачать такого счастливчика практически невозможно.
— Вы знаете, мне это не совсем подходит. — Покачала скорбной головой Татьяна Александровна, — я хочу их всех. Скопом.
— Я понимаю ваше желание. Оно естественно, ничего в нём плохого нет. Но, как бы вам объяснить… Оно трудно выполнимо, чисто технически. Понимаете? Да, это прекрасно, если бы головы ваших врагов имели одну общую шею. Об этом мечтал ещё Калигула — а у него возможностей было поболее ваших, согласитесь.
— Так что же делать-то? — Плечи Татьяны Александровны поникли. Она безнадёжно уставилась в пол.
— Не унывайте. Выход всегда есть. На вашем месте я бы двинулся от центра к периферии. Сделайте что-нибудь радикальное, нестандартное, вопреки здравому смыслу. Например… полюбите музыку.
— Да я от неё с ума схожу!
— А вы сойдите с ума. — Доктор веско ткнул в неё указательным пальцем. — Не бойтесь. Только запомните место, где сошли. Чтобы вернуться назад. Начните слушать трэш, панк-рок, блэк-металл. На полную громкость. Бегите не от безумия, а к нему. Так вы обманете своё подсознание, заведёте его в тупик. Оно перестанет вам докучать.
— И вот ещё, — добавил он с мягкой улыбкой, — не стоит забывать о кураре. Я дам вам парабеллум, ой, простите, рецепт на «Строфантин» я вам выпишу. Будьте смелее, начните с малого — с Джеммы, или Шафики. Всего пара царапин — и они ваши вечные друзья. Признаюсь, с ваших слов я уже успел их полюбить.