Дорогой Чарли

Дорогой Чарли, зачем же ты это сделал? Не объясняй мне — я все равно не пойму,  я не хочу этого понимать, — я всё прекрасно понимаю.

— Посмотри на своего урода, — говорит мне отец. — Этот идиот ударил тюремного надзирателя шахматной доской по голове.

И снова, и снова перематывает видео из камеры наблюдения.

— Видишь? Видишь, что он творит?  — повторяет отец, словно большая говорящая птица, почти не размыкая губ. — Уррррод!

Я вижу. Вижу. Вижу, какой ты красивый в этом своем оранжевом костюме. А на третьей минуте я вижу, как у тебя ходят желваки на скулах. На пятой — твою руку с синей надписью «Лина навсегда». Я жалею только об одном в своей жизни: что я не Лина. Лина была когда-то до меня, только её больше в твоей жизни нет, а татуировка осталась. И мне кажется, ты очень любил её. Гораздо сильнее, чем меня. На седьмой минуте я вижу, как угол тяжелой шахматной доски рассекает лоб охранника, кожа расходится как ткань, иногда я слышу треск. А иногда — нет.

На этом месте отец останавливает видео и поворачивается ко мне:

— Вот так, моя девочка, он поступит и с твоей жизнью!

Вид у него торжествующий, но ненадолго.

Он смотрит на меня внимательно и с укором, а потом его взгляд начинает метаться, будто у испуганного ребенка. Он сердится и орет:

— Отойди от экрана! Перестань его гладить!

Я улыбаюсь, а потом плачу, потому что мне очень тебя жалко. В момент удара у тебя испуганные глаза.

Я не стану спрашивать, что сказал тебе этот жирный боров надзиратель, я знаю, что ужасную гадость. Наверняка что-то про твою мать. Или про Лину.

Я очень ждала этого дня. Дня, который должен был случиться вот-вот, через каких-то три дня.

Я уже почистила и порезала кубиками тыкву, она была перестоявшая и ужасно твердая. Я рубила ее несколько часов, порезала палец, а потом посыпала корицей. Не палец, конечно же, а тыкву. Еще тростниковым сахаром посыпала, тыква даст сок и станет пахнуть июльским полднем, когда я сижу на тёплых ступенях и смеюсь, а ты лежишь головой у меня на коленях и улыбаешься, медленно растягивая — дуу-рёо-хааа. Пирог с тыквой был бы готов к твоему приезду. К твоему освобождению через каких-то три дня.

Теперь мне придется подождать еще три года, любой пирог испортится за это время, хорошо, что я не пирог. Я не испорчусь, потому что умею ждать.

Отец снова привёл Билли Кэрригана.

Билли всегда садится так, чтобы я не могла видеть лужайку за окном, а любовалась бы его силуэтом, и начинает говорить мне всякие умные вещи о том, какой он молодец. Папа очень доволен им — вот тебе образец уверенного в себе, сильного и честного мужчины, — и не видит, что ногти у Билли обгрызаны до мяса, и не понимает, что всё это время Билли мечтает оказаться в темной комнате, подрочить и обгрызть ноготь на мизинце поровнее.

Меня начинает тошнить, и я пью лимонад.

— Видишь, она волнуется, ты ей нравишься! — громко шепчет отец, и Билли довольно улыбается.

Я ухожу в свою комнату и беру календарь в руки. На каждом дне — красный крестик. Я помню каждый. Вот это радостные крестики, они большие и толстенькие — я уже купила на распродаже платье, чтобы встречать тебя. Голубое, очень милое.

— Эй, Пэм! — орет из кухни Билли Кэрриган. — Пойдешь со мной в ресторан?

Я слышу, что у него ноготь или зубочистка во рту.

— Называй меня Лина, козёл, — отвечаю я и достаю новый календарь.

И ставлю первый крестик.