Миссис Смайл (часть 2 и последняя)

Позавчера, увидев его, я чуть не упала в обморок. Но это, как я уже отметила, был не он, первый муж, а просто страшно похожий на него человек. Я давно уяснила: похожие внешне люди, имеющие одинаковое строение черепа и, так сказать, одинаковый экстерьер — имеют часто одинаковый голос. И самое удивительное — одинаковые привычки и даже в целом характеры. Поэтому я и сижу здесь. После нескольких первых минут наблюдения за «супругом», я уверовала, что это тот самый случай: похожесть сногсшибательная. Теперь получается, что я наблюдаю за своим первым мужем почти в открытую, а он об этом не знает. Я же говорила, что он сделал из меня идиотку.

Я многое ему не сказала, когда мы расставались. Он просто ушел и все. Остановить его и сказать все, что я о нем думала или добиваться от него уже ненужных, по статусу фактически разведенных, объяснений — не было смысла, да и не позволяла гордость. А если честно (что-то я в последнее время часто стала врать себе, как будто разговариваю не с собой, я с посторонним человеком), а если честно, то я и не знала, что можно было ему такого сказать. Настолько это было неожиданно. Теперь я понимаю, что он долго обманывал меня (когда надоело обманывать — ушел), но как — не ведала. Может быть, именно это я сейчас и хочу увидеть, узнать? Самое веселое было бы сейчас начать флиртовать с ним, тем более, что он время от времени дает мне, как говорится, основания надеяться: взгляды, пара вопросов («А вы не подскажите, в каком каталоге я могу?..») А потом, когда он «раскроется», в самый решающий момент отказать в какой бы то ни было взаимности: извините, гражданин, в чем дело, я вас не понимаю, и вообще, идите к черту!.. Примитивно. Осознание этой примитивности — признание моего бессилия. Как продолжения бессилия прошлого, или, вернее, настоящего. То есть постоянного. И от этого «супруг» становится мне еще неприятнее, чем в той, «настоящей», прошлой жизни. Тем более, я вижу его гнусное отношение к миссис Смайл, и моя неприязнь растет, доставляя мне неописуемое блаженство. А он издевается над миссис Смайл, получая удовольствие от чужих страданий. Все правильно, в этом, как оказалось, он весь. Насколько в разном, противоположном, мы с ним находим усладу. Какими, оказывается, мы были разными в «той» жизни!.. О чем это я? Я совсем сдурела. Где-то я прочитала, что каждый человек, проживший длительную жизнь, хотя бы раз свихивался. Для большинства это, к счастью, проходит, разум восстанавливается. Меньшинство попадает в психушку. Как бы не оказаться в меньшинстве. Хорошая метафора (мое нынешнее состояние — я осталась в меньшинстве), надо запомнить.

…“Супруг» мягкими шагами, как бы крадучись, подходит к миссис Смайл. Сейчас будет то же, что и вчера, позавчера. Судороги миссис Смайл вырываются наружу, она осклабливается. «Супруг» делает вид, что искренне отвечает на ее улыбку. Делает вид, что сразу не в силах понять причину этой улыбки, — поэтому только удивлен и польщен. Заказ на книги и журналы воркующим голосом. Голосом очарованного неожиданной улыбкой симпатичной ему женщины. Далее (он изощряется) — ее улыбкой, которая, якобы, дает надежду на быстрый и плодотворный результат. Еще дальше: он дает понять, что разгадывает эту улыбку, как улыбку проститутки. Миссис Смайл испепеляет его взглядом, ее слова — сухой холод, обрамленный вежливостью. Оказывается, она не такая сильная, какой кажется из-под своих яростных глаз. Она беззащитна. Вместе с радостной улыбкой, искореженной тем же ненавидящим взглядом, пробивается третье слагаемое ее сути — молящий о пощаде голос. (Для меня кольцо замкнулось: это я.) Но мольба о пощаде только распаляет «супруга»: нужные книги и журналы получены, прижаты к груди, но он продолжает нежно ворковать, глаза становятся блестящими, а губы влажными… Его задержка возле амбразуры для выдачи книг вызывающе неприлична. Все присутствующие в читальном зале подняли головы — кто-то осуждает, кому-то эта фарс-комедия доставляет пустой интерес.

Мне хочется встать, подойти, назвать «супруга» по имени первого мужа и дать ему по красивой физиономии. Хотя, делать это еще рано — мне нужен явный, настоящий повод. В то же время, мне трудно сдерживаться. «Супруга», можно сказать, спасает от меня следующий клиент, зашедший с улицы. «Супруг» отходит от амбразуры и садится на свое место, где уже сидел вчера и позавчера. Это место рядом со мной. Случайно. Эта случайность в моей власти. Кое-что я умею. Например: я беру себя в руки и начинаю с ним беседовать.

«Это хорошо, что ты еще жив. Сначала я хотела твоей смерти. Это было моим самым сильным желанием. Просто, чтобы ты шел с той, другой, по улице и вдруг упал и умер, или чтобы тебя задавила машина, или чтобы ты заснул и не пробудился: она проснулась среди ночи, хвать тебя за плечо — а ты холодный… Это чушь, конечно. Но было именно так: я хотела твоей смерти. Однако чуть позже я испугалась. Это произошло после моего второго быстрого замужества: на своей свадьбе я смеялась, хохотала, но внутри, слышишь, проклятый, — я плакала. Я обманывала Виталика. Нет, ты не должен умереть раньше времени, не умирай. Не умирай, пока я тебя ненавижу. Я должна тебе все сказать, я должна тебя ударить, избить, исцарапать, изгрызть. Так, чтобы ты после этого стал мне совершенно безразличен. Чтобы, вспоминая тебя (иногда, случайно), я — зевала!.. Я хочу, — знаешь, просто умираю, как хочу, — стать к тебе безразличной. Поверь, мне от тебя больше ничего не нужно».

Ты моя жертва. Моя месть пока только вот в чем: я наблюдаю за тобой, а ты ничего не понимаешь. Как ты, ставя мне рога, наблюдал за мной, зная, что я ничего не понимаю. Но этого мало. Конечно, мало. Этой идиотской власти над «тобой» — мало. Для большего нужен повод. Но настоящего повода пока нет. К сожалению. А провоцировать, ты прекрасно знаешь, я не умею.

Он действительно красив. Он всегда был красивым. Я изменилась за наши пять лет супружества. Надо сказать, не в лучшую сторону (мнение Виталика не в счет): появились морщины — пусть легкие. Хотя… Несомненно, я стала женственнее, до этого я совсем была похожа на мальчишку. Сейчас от того мальчишки — лишь небольшой рост, изящная — чего уж там! — худоба, манера одеваться, удобно для моей журналистской работы: джинсы, свитер…  (Я даже сумочку не ношу, все по карманам удобной, парусиновой репортерской куртки «супер-кенгуру», как я ее называю.) Словом, изменения, мне кажется, есть. Он же остался таким, каким я его впервые встретила: зрелым, уверенным и… красивым, черт побери. Высокий, черноволосый, слегка вьющиеся локоны, неизменная бородка с неизменной, наверное, врожденной, проседью. Под аккуратными усами — всегда красный, прямо-таки кровавый рот с «резными» губами… Это все, что мне в конце концов стало ненавистно. После того, как ему на все, что касается меня, стало наплевать. Обидное в том, что я долго не могла почувствовать этот момент, момент равнодушия. Когда почувствовала, то это было, во-первых, поздно по сути, по глубине, во-вторых, стало «вдруг» ясно, что этот пресловутый момент — по времени — наступил давно. В данном случае, повторяю, «поздно» и «давно» — не одно и то же: было (поздно!) — обидно за себя ту, более «давнюю», раннюю, дурную и неопытную, к которой — оказывается, давно — стали равнодушны. Я совсем запуталась. Шею можно сломать, распутывая и оглядываясь.

Сейчас, наблюдая за ним, я открываю его по-новому, убеждаясь, что это была действительно мразь (так я его назвала при расставании — единственное, кстати, что я могла тогда сказать — еще не веря в свои слова; сказала, чтобы что-то сказать). Теперь я убеждаюсь, что оказалась права. Это доставляет мне удовлетворение с одной стороны и, с другой, еще больше распаляет мою обиду. Необходима разрядка, но в чем она может заключаться по отношению к совершенно незнакомому человеку, которому невольно выпало играть чью-то, в данном случае отрицательную, роль. Это смешно, но мне не до смеха. Я вновь поднимаю глаза на миссис Смайл и понимаю, что у нас с ней есть что-то общее, что-то необъяснимое словами. Кроме уже понятого: того, что мы обе — смеющиеся в ненависти плакальщицы. Я тоже миссис Смайл. У нас даже один враг. Стоп!

Вот и выход.

«Супруг» уже виноват перед ней, значит заслуживает наказания. И совсем не важно, кто из нас, я или миссис Смайл, совершит правосудие. Как хорошо и удобно все поворачивается! Это притом, что я прекрасно понимаю: «удобный поворот» — следствие того, что у меня «едет шифер».

…Нет, все-таки есть какая-то высшая справедливость! Мне дан шанс, и я впредь уже буду недостойна божьей милости, если им не воспользуюсь. Это я поняла, когда заметила: «супруг» закончил читать, поставил несколько книг на стенные, доступные всем читателям стеллажи с рекламными экземплярами, несколько книг отдал миссис Смайл, опять двусмысленно улыбаясь, и торопливо ретировался. Эта торопливость понятна: одну книгу он положил в полиэтиленовый пакет и вместе с этим пакетом вышел. «Супруг» это и есть тот самый книжный вор!.. Мое трехдневное сиденье в этой библиотеке вознаграждено. Теперь я отомщу за нас обоих.

«…Я опозорю тебя на всю библиотеку. Сюда вызовут милицию. Потом об этом вопиющем случае сообщат на твою работу!.. И так далее. Это будет моя месть тебе за миссис Смайл и, самое главное, за меня. А потом, если хочешь, умирай!.. Или живи на здоровье, — это уже не будет иметь никакого значения! Ни для миссис Смайл, ни для меня, ни для моего Виталика, которому ты в подметки не годишься!»

Но, издержки чудесности, неожиданного подарка судьбы, — я замешкалась, «супруг» успел выскочить. Как я могла не спрогнозировать такую возможность — что «супруг» и есть книжный вор. Ведь у него же на лице это три дня было написано. Врешь, не уйдешь! Я бросаю пачку журналов на стол миссис Смайл и, провожаемая ее, ставшей вдруг удивленной улыбкой, выскакиваю из библиотеки.

«Супруг» уже на улице. В руках пакет. Лицо довольное жизнью, почти радостное. Я иду «шпиком» сзади. Подхожу совсем близко. Внимательно, насколько это возможно, осматриваю полупрозрачный пакет. Так и есть: книга. Большая. Кажется, именно такую я видела на стеллаже, какой-то справочник, видимо детский, тематический, хорошо иллюстрированный.

О чем ты думаешь? С детства читаю детективы, несколько лет профессионально занимаюсь «газетным» криминалом, но ни разу в жизни не могла смоделировать психологию воришки. Украсть у какого-то ребенка, чтобы отдать своему, и умиляться при этом сознанием того, как хорошо сделал, обеспечил чадо необходимым, и сердце сочится гордостью и умилением. Нет, ничего не получается. Вор — аномалия, выродок. А в шкуру выродка я, при всем желании, влезть не смогу. В чем-нибудь да ошибусь. Одно понятно: твое место в клетке. Но что я реально могу сделать: заломить тебе руку и отвести в милицию или обратно в библиотеку? При этом следить, чтобы ты, как опытный вор-карманник, не избавился от пакета. Смешно. Ты останавливаешь такси! Это катастрофа. Сейчас сядешь в эту грязную «Волгу», и прощай мои мстительные мечты! Хотя бы одно доброе дело из этой неудачной истории я должна выжать — хотя бы вернуть в библиотеку украденную книгу.

Ты открываешь дверцу, сгибаешься с намерением забросить свои драгоценные чресла на мягкое сиденье. В это время я обеими руками, маленькими, но крепкими (ты должен помнить!), хватаюсь за твой пакет и со звериной решительностью рву его на себя…

Я едва устояла на ногах, а у тебя в кулаках остаются только пластмассовые ручки от пакета.

…Ты бежишь следом.

Я ошиблась: полагала, что ты не будешь меня преследовать с целью вернуть нечестно добытое. Потом я решила использовать твою жадность в своих целях. Сначала притворялась немощной, бежала прихрамывая. Мне взбрело в голову таким образом, по примеру какой-то птицы, отвлекающей хищника от гнезда с птенцами, заманить тебя куда-нибудь поближе к милиции или библиотеке. Но потом я обнаружила, что бегу неизвестно куда. Просто бегу и все. Я элементарно заблудилась, не зная города, района.

Ты загнал меня в какую-то тупиковую подворотню. Я заметалась у стены. Зачем-то сняла рваный пакет с этой большой книги и, торопливо смяв, бросила его тебе в лицо. Ты завалил меня на землю и стал вырывать свой нечестно добытый талмуд. Я умею кусаться, — ты не знал об этом?!.. Тогда ты высоко размахнулся и ударил меня своим огромным кулаком в грудь. Ух, как хорошо! Ну, давай еще! Ты не просто бьешь — ты выбиваешь себя из меня… Но… мне больно. Все-таки ты подонок… Ты как будто услышал, ударил еще. Надавил коленкой на мой беззащитный живот. Я задохнулась, у меня потемнело в глазах. Сейчас изо рта полезут кишки. Еще один удар, и я потеряю сознание, а потом, может быть, умру.

На паническом, еще не равнодушном остатке сознания я вновь ощущаю книгу в своих руках, запрокинутых за мою дурную голову. В этой самой голове мелькают, разумеется, глупости: книга — источник знаний… знание — сила. Быстрыми толчками, синхронными со стуками крови во всем организме, я напитываюсь мыслью, которая удерживает меня в рассудке: знание — сила!.. Да, черт возьми: с радостью убеждаюсь, что книга еще не выпала из рук, закинутых за голову, собираю последнюю энергию и хлопаю этим гроссбухом, источником знаний, по твоей красивой голове. Затем еще. Еще! Хочу еще, но сил на большее не хватает.

Твои глаза превращаются в два белых шара. Ты медленно разгибаешься, выпрямляешь торс, отпускаешь от меня свои руки, как хирург от больного, и также медленно, как бы нехотя, берешься за свою красивую голову. Наверное, там сейчас колокольный звон и поют ангелы. Сидящий на коленках и покачивающийся, ты напоминаешь йога. А вместе мы напоминаем что-то из «Камасутры». Нокдаун.

Я выползаю из-под тебя. Дыхание еще далеко не восстановлено, но втягивать в себя воздух я уже могу, хоть это и невыносимо больно. Кроме живота, ты смял и мою грудную клетку и что-то там под ней, кажется, здорово отбил. К нам бегут какие-то люди. Ты силишься встать, держась ладонями за стену. У тебя поза, как будто выполняешь команду: «руки вверх, лицом к стене». Очень удобная поза, грех не воспользоваться. Это будет последним аккордом в моей мстительной симфонии. Я захожу сзади, прицеливаюсь и, на глазах у свидетелей, изо всех сил пинаю тебя в промежность. Ты охаешь и резко садишься на корточки. Под удивленные взгляды зрителей я гордо вынимаю из нагрудного кармана расческу, которую ты, оказывается, вывел из строя, и ее обломком расчесываю растрепавшиеся волосы. Фанфары. Занавес. Поклонников прошу не беспокоить меня в уборной.

Мне «пришили» мелкое хулиганство. Книга оказалась собственностью гражданина, на которого я из хулиганских побуждений набросилась, причинив моральный ущерб и незначительные телесные повреждения. Я не отпиралась — мне было безразлично. Свидетелями на суде были двое случайных прохожих, красочно описавшими мой прицельный «заключительный аккорд» и хладнокровное причесывание; миссис Смайл и заведующая библиотекой, которые характеризовали меня как аккуратного и добросовестного читателя, наивного борца с книжными ворами; и муж мой Виталик, который просил граждан судей отдать меня на поруки с непременной материальной компенсацией со стороны семьи ответчицы в пользу потерпевшего.

Естественно, находящимся в здании суда стало известно, что я веду криминальную хронику в газете. А муж, вообще, милиционер. В связи с этим судья смотрел на меня на всем протяжении процесса не совсем бесстрастно, скажем так. В его взгляде была смесь удивления, сочувствия и укора. Даже голову склонил на бок, как скрипач, так и смотрел на протяжении всего процесса.

Пострадавший-потерпевший был согласен простить мне нанесенный вред, без всякой материальной компенсации. Единственным его условием было следующее: я должна извиниться. Прямо тут же, на суде: громко и «с выражением». Я встала и сказала, глядя на него, от чистого сердца: я все тебе прощаю.

Никто не понял, что я сказала. Потом все подумали, что я оговорилась. Тогда я встала опять и повторила: Я. Тебя. Прощаю. Ты мне безразличен!..

У него захватило дыхание. Прямо щеки затряслись от возмущения. Только и смог выкрикнуть, почти провизжал: я попрошу вас не тыкать!..

За мою наглость мне дали пятнадцать суток. Когда меня уводили, Виталик, пользуясь разрешенным прощальным поцелуем, шепнул: зачем ты это сделала? Я успела сказать ему, на горячем выдохе, касаясь губами мочки уха, зная, что ему это приятно: этот тип похож на моего первого. Виталик, мой дорогой человек, мне поверил. Наверное, впервые. А мне впервые за много месяцев было просто хорошо. Я чувствовала себя революционеркой: только они идут в камеру с улыбкой. Все позади.

Мой Виталик скромный: он не пытался меня «вытаскивать» раньше времени. Просто устроился в местную гостиницу и стал ждать срока моей «отсидки». Он всегда такой: мягкий, принципиальный и упрямый. Его только недавно стали уважать бандюги нашего города. Раньше они относились к нему пренебрежительно, как к пансионной девице, надевшей милицейскую форму. Поэтому неизменно проигрывали. А сейчас уважают, но все равно проигрывают.

И все же через неделю я «освободилась». Помог мой главный редактор. Не выдержал, примчался. Виталик потом рассказывал, что его лысина сверкала и в отделении милиции, и в редакции местной газеты, и в мэрии… Я ему, редактору, за это образ придумала: лысый протектор. Что, конечно, несправедливо — добрый мужик. Да и как мой защитник — справился, добился «амнистии». Еще бы, работы невпроворот, а я тут прохлаждаюсь за свой счет. Общаюсь с дебоширками и хулиганками — милейшие, оказывается, девы.

(Как много я, оказывается, не понимала, когда писала об этой части общества. Теперь на все посмотрела другими глазами. Понять, значит простить. Уверена, мне это очень пригодится. Может быть, что касается профессии, как раз-таки этих присуженных суток мне и не хватало, чтобы достичь существенных — не халтурных, настоящих — вершин мастерства? Я даже поставила себе цель: серия очерков «оттуда». Вернее, «отсюда». Возможно, в результате получится книга. Часто ловлю себя на мысли, что впервые за много месяцев мысли мои вновь приобретают стройность и творческое направление.)

Да, работы, как уверяет шеф, невпроворот, а я тут подметаю, видите ли, тротуары, дышу свежим воздухом, сочиняю стихи под «вжик» метлы и шорох желтых листьев. Тарам-тарам… и жутко добрых мыслей… Не рифмуется и не надо. Зато появился румянец на щеках. Сходят синяки, перестала ныть изрядно помятая грудная клетка и все, что в ней последние месяцы болело.

Перед отъездом на вокзал мы с Виталиком купили цветы, и зашли в библиотеку. Букет миссис Смайл отдавал Виталик, так я захотела. Я увидела то, что и ожидала, согласно всем законам жанровой справедливости: миссис Смайл улыбалась, но в этот раз выражение глаз и лица соответствовали друг другу. Это была не гримаса природы, это была настоящая улыбка. Неизвестно, что произошло, какая там релаксация, следствие ли положительных эмоций, но вдруг больные нервы расслабились и перестали, пусть ненадолго, корежить лицо. Потом, когда мы уже были у двери, мне показалось, что она светло, без страдания, улыбнулась. Я «сфотографировала», запечатлела ее в памяти такой, закрыла глаза и отвернулась… Прощайте, миссис Смайл!