Деда

Моему деду Василию Петровичу Ватагину

 

Он был голытьба скобска́я,

Попович, да не Алёша.

Планида не всем такая,                   

Кому-то чуток поплоше.

 

На выпас гонял коровок,

Водил лошадей в ночное.                                                 

Не так уж была сурова,

Судьба при царёвом строе.

 

С рождения и до гроба

Обычен уклад крестьянский.

Лишь жаль братовьёв, что оба

Загинули на Германской.

 

Но шёл новый мир к селянам

Отрядами продразвёрстки.

Мандат — старший брат нагана

По Каину были тёзки.

 

Совдепам поднявши веки,

Куражась в угаре рьяном,

Повымели все сусеки

В будёновках уркаганы.

 

Менялись псалмы на горны,

Менялись на рожи лики.

И избы стояли чёрны,

Чтоб фраки надели фрики.

 

Скрутив под махру законы

Бронштейны да Бела Куны

Погнали, как скот в загоны,

В рабфаковский рай коммуны,

 

Грядущую автаркию

Под дулом с баландой ладя.

А неба глаза сухие

Застыли в зените, глядя,

 

Как дед по пути к теплушке

Шёл в лето своё восьмое.

Как батюшка у церквушки

Был пущен в расход комсою.

 

Как нюхали кокс матросы,

Как мать на пороге выла,

А кто-то крутя ей косы

Пыхтел: «Не реви, кобыла!»

 

И не было шлемов пыльных,

Воспетых потом Булатом.

А были шеренги ссыльных

И катов хмельных бушлаты.

 

***

 

Но гибок душой подросток,

И мачехой Совнаркома

Он был, словно в окна РОСТА,

Спелёнут в красную кому.

 

Был глуп, чтоб сбежать и мал, чтобы мстить.

Хоть, впрочем, смириться — не значит простить.

 

Лишь мёртвые срам не имут,

Сиро́ты ж родства не помнят —

Отцов домовины мимо

Шагают к станку и к домне.

 

Готовы хоть ВОХРой в зону,

Построившись нумерами,

Проклятия шлют Керзону,

А также евоной маме.

 

И дед, озвездён эпохой,                                                    

Вписался в молох Госплана,

А что хорошо, что плохо,

Учил по стишкам «горлана».

 

Вот так и попал босота,

Породу не оконфузя,

На флагман всея Балтфлота,

Что был, как сегодня — «Кузя».

 

Хоть, коль говорить без трёпа,

Линкором «Марат» был клёвым,

Не зря ж туда дядя Стёпа

Отправлен был Михалковым.

 

Чинами не был обласкан,

В те поры был деда молод —

Значок за стрельбу на лацкан

Да три кубаря на ворот.

 

Но всё же есть след в Биг дэйте,

Как он от старпома слева

Стоял на Спитхедском рейде

Под «Боже, храни королеву!»

 

***

 

А дальше — война и смерти,

И в девять кругов блокада,

И пробы на крепость тверди

Замёрзшего Ленинграда.

 

Нашиты на грудь две лычки

В помин о шрапнели-стерве.

Но деда — не в тыл с больнички,

А военспецом на верфи.

 

И все девять сотен жути

Тех дней и ночей он принял,

Своей не предавши сути,

Своей не отдав святыни.

 

Как ни было б лихо люто,

Он выжил в то время чёртово,

И плакал под залп салюта

Зимою сорок четвёртого.

 

Людей — по сосёнке с бора

Осталось, но вечны сволочи,

Раз в город вернулась свора

Малиновых рож и околышей.

 

И деда за крутость норова —

На нары. Что же в этом странного?

Он как-то отъевшимся боровом

Назвал товарища Жданова.

 

И похер, что два раненья

И то, что пахал бессменно.

Пунцовы скоты от рвенья,

Не стерпят в рядах измены.

 

Зачли приговор гнусаво.

От счастья пляши вприсядку:

Всего лишь семь лет без права

Да плюс по рогам десятку.

 

А бабке с двумя мальцами

Сказали — гуляй, коль свобода,

Сто первой версты жильцами,

Раз деда теперь — враг народа,

 

Что на Каме́нноостровском

В бывшей квартире деда

Сегодня с мандатом цековским

Жирует зампред Комбеда.

 

А деда «по тундре» уехал

Меняя пути и вагоны.

И вывернуты внутрь мехом

Его партбилет и погоны.

 

Упрямо молчал он, зная, —

Не дремлют «друзья-чекисты».

Статья пятьдесят восьмая

Ума прибавляет быстро.

 

Хватило одной лишь ходки

От верфи адмиралтейской

До Нерюнгри и Чукотки

Для мысли простой, житейской:

 

Раз стар, чтоб бежать и слаб, чтобы мстить,

Смирись, даже если не можешь простить.

 

Семь лет оттянув по полной

На выселках жил без ксивы.

Забыл балтийские волны

«Моряк, сам собой красивый».

 

И будто бы в детстве снова,

Хотя уж седоволосый,

На выпас гонял коровок,

Ходил на заре в покосы.

 

К спиртному не знал азарта,

Противны пьянчужек вопли.

Пил только пятого марта.

Зато каждый год и в сопли.

 

Он умер, как жил — достойно,

Не веря, что время лечит.

И нынче лежит покойно

От Пушкина недалече.

 

А небо к ночи синее,

И тише щебечут птицы.

Встают на землёй твоею

Пожаров иных зарницы.

 

https://bessmertnybarak.ru/books/person/193204/