Простое

— Дедуль, а как ты с бабушкой познакомился?

Меня всегда интересовал этот вопрос, а задать его всё никак не удавалось. Мои старики, познакомившись в ранней юности, так всю жизнь и прожили вместе, рука об руку. Они не ругались — они шумели, ворчали, смешно негодовали. Но ни разу не поссорились по-настоящему.

Оба были деревенские, с образованием в семь классов, всю жизнь работали: он на заводе, она на почте. Вырастили двоих детей, четырёх внуков и пару правнуков. Судя по их здоровью имели все шансы дождаться и праправнука.

— Так мы же рядом жили, в деревне нашей, — дед шумно отпил из любимой чашки чая и почмокал губами, — ну как рядом, деревня-то у нас большая была, тыщ десять душ, почитай. Раньше-то, до революции, у нас народу и пары сотен не набралось бы, бедно жили, а потом нашли рядом, на Семёновом бугре, песок какой-то особый. Такой только там и в этом... как его, дьявола, у буржуев, в общем. Так тут же народ и набежал. Добычу организовать — это вам не ешака купить, хе-хе, — он не преминул вставить одну из своих любимых цитаток, коих знал превеликое множество.

— Поставили производство, технику нагнали, а её обслуживать нужно. А людей поселить, накормить, обстирать. Так потихоньку и выросла деревня-то. Правда, потом, в революцию, народ шалить стал. Начальника, инженера главного, да помощников их — в расход, как классовых врагов. Дома их, соответственно, новая власть себе прибрала, это тогда раскулачиванием называлось. Рабочие большей частью разбежались кто куда, в общем, встало всё.

— Дедуль, погоди, это всё, конечно, здорово, но ты про вопрос мой не забывай. Как познакомились-то?

— Да не перебивай ты, ради христа. Всё я помню! Вот и говорю же — захирело производство. Потом в гражданскую, когда к нам всякие империалисты понаехали, так мы от них не только горя, но и новшеств ихних нахватались. Люди то ведь тогда не только друг в друга пуляли, но и о будущем думали. Поэтому нашлись в партии светлые головы. Ведь что ни говори, а песок тот шибко ценен был. Привезли инженеров забугорных, моторы английские поставили, линию запустили, да мал-помалу пошла добыча.

— Знакомство, деда, знакоооомство!

— И так этот песок стране пригодился, что даже в войну производство не тронули. Благо линия фронта досюда не дошла. А после войны народ обездоленный сюда массово приезжать стал. Их дома-то, почитай, пожгли-повзрывали, вот и ехали кто куда. А тут один бугор срыли к тому моменту, как есть под корень, и на этом месте строиться начали, прибывшие-то. Да основательно, с детсадами, школами и почтой. С райцентра линию провели, вечерами фонари горели — красота.

— Бабушка наша красота, дедуль, не увлекайся!!!

— Вот и я говорю — красота! Дорогу на большак отсыпали! Не нужно было пять вёрст до автобуса грязь месить. Потом клуб поставили. Кинобудка два раза в месяц приезжала, шутка ли по тем временам. Молодёжь на танцы ходила. Правда, не без хулиганства. Деревня-то уже на дальнюю и ближнюю слободку поделилась, а ещё были заводские и с лесозаготовки. Одному ходить и думать не моги, враз получишь по самое не балуйся.

— Дедуль, ну всё, хватит уже, про бабушку-то когда будет?

На кухне звонко дзинькнула о раковину кастрюлька, послышались мягкие шаги, и в комнату, похожая на встопорщенную совушку, вошла бабушка. Дед, сделав невинное лицо, снова шумно отпил чаю. А бабушка, подойдя к нам, сказала с ехидным смешком:

— Да чего ты, старый пень, кота за мудя тянешь-то? Стыдно, так и скажи. А по мне так ничего стыдного нет. Я ведь, Сашенька, у почты жила, на Ближней слободке, а он заводской был. На танцах познакомились. И как меня провожал, так вечно разукрашенный ходил от шпанюг наших. Вот я ему и сказала тогда: «Женись уже давай, непутёвый, а то совсем тебя, дурака, изведут!» Вот и женились. А семейных у нас уже не трогали, те же шпанюки нам на свадьбе «Горько!» кричали, а потом пошли в клуб друг друга мутузить.

— Да чего ты, мать, в самом деле! Я им тоже давал жару, а то понарасскажешь тут! — дед возмущённо поставил чашку на стол.

— Сиди уже, жарщик! А то я не помню, как тебе бульоны носила, когда тебе челюсть расшатали, ага!

Я слушал их милые пререкания, и во мне жило и пульсировало такое огромное и такое простое счастье.