Рёва-корова и Платон

Собирать яблоки заставили меня. Тошто, сказали, поспели они уже. Назрели. Будто я сам не вижу, что они поспетые. Будто бы я их в карманы не набираю, когда гулять иду. А то я не знаю, когда приходит пора их убирать и превращать во всякое повидло. Не то чтобы неохота, а просто очень скучно. Ну, что это такое за приключение: вышел и собирает яблоки? В ведро. В два ведра.

Для начала, я прогнал камнями чужого кота со двора. Потом эти камни, конечно же, собрал и, обратно, вокруг клумбы разложил. Тоже мне красота: навалить камней около какого-то куста. Затем я подкрепился. Чем карман послал. Сухари-и-и, конфета «Маскарад» и половину яблока съел. Половину тошто птица села низко. Я ее хотел оглушить. Чтобы стать коллекционировать оглушенных птиц. Но она улетела. И никакая не она, а он. Воробей. Разнесчастный воробьишко. Что ли с воробья начинать огромную коллекцию?

Стал я уже прям, считай, собирать урожай, но ко мне через забор перелезла Натаха. Тошто она соседка. Я бы тоже не стал до калитки ходить. Такую даль. Натаха мелкая. Лет нам одинаково, а ростиком она мелкая. Я ее называю Натаха-мелкаха. Такую кличку я ей смешную дал. У Натахи новые джинсы. Она вчера их маленько порвала, когда мы старый рукомойник со свалки тащили для хижины. У нас будет хижина потом. Мы пока в одном месте мебель складываем для заселения. У нас есть одно место. Секретный склад. Ну, вот. Она зацепилася и порвала маленько. Я ей сразу подарил место, куда мы рукомойник поставим в хижине. Она покажет, где ему стоять и так тому и быть! За это она дома не сказала, что я с ней был, когда она маленько джинсы порвала. А то мне будет от родителей. Еще заругают, что я шарюся везде и всех с собой таскаю. А это неправда! Мы вместе шаримся. Никто никого не подговаривал никогда. Почти что.

— Коровы плачут, понял? — Натаха говорит. 

— Да ага, — я говорю.

— Коровы плачут. На лугу тёть Викина Малинка сейчас. Я до нее ходила. Она плачет. Сейчас плачет. Понял? Показать? Спорим? — Натаха говорит.

— У меня яблоки. Мне будет от родителей, — я говорю Натахе.

— Да пушто ты ссо. Ссо — обоссо. — Это мне Натаха говорит.

— А ты порванка! — это я ей, тошто она новую одежду постоянно маленько рвет.

— Я кину чем-нибудь, — она сразу говорит. 

А Натаха может здорово чем-нибудь кинуть. И мы моментально договорилися поэтому. И мы пошли. Отправились. До тёть Викиной Малинки. Через забор, а то мне дома будет, когда через калитку если. У нас улица: вот так вот идет-идет, а потом сразу стаёт луг. И там Малинка. Больше коров нету. Никто не держит. Не модно. Да то ли молока в магазине не завались? Завались! Хоть какого, хоть сто сортов. Хоть тысячи сортов!

Пришли мы с Натахой на луг и начали головами вертеть-крутить. А никакой тёть Викиной Малинки и нету отродясь совсем. Совершенно нет. Зато есть Платоха. Тёть Викин племянник и наш дружок летний. Тошто его на лето родители сдают тётке, а потом она им в конце лета, когда оно прям полностью закончится, его выдает обратно. Стоит Платоха грустный. С бичиком. Для коров плётка такая, чтобы их бить, коров-то. Бичик. А можно таким и по петуху лупануть. И по кошаку тоже. Я таким бичиком, однажды, Натахе врезал по куртке. Она ее потом маленько порвала. Да хоть по кому можно! Отличная вещь — бичик.

— Коровы плачут, понял? — Натаха говорит ему. Она никогда не приветствует человека, хоть я ей и делаю примечания на этот счёт. — И Малинка ваша плачет, спорим? Я видела, спорим? Спор?

— Малинка куда-то это... Запропастились, — Платоха говорит.

Запропастились, говорит. Он говорит такие слова: запропастилась, измаялся, колобродить, полоться заместо «пропалывать». Его тёть Вика научивает этим словам дремучим-старушачьим, а он потом с ними ходит. Да и вообще. Он, например, в лапту ходит играть в чистом. Кто же в чистой одежде играет в лапту? Она же для школы! Мы с Натахой всегда в грязном играем, чтобы падать можно или маленько порвать. Или, скажем, в самый разгар игры он может пойти на обед. Когда идет прям разгар игры. Самая что ни на есть игра идёт, а он такой: «Мне на обед». Книжки какие-то читает. Кто ж книжки читает когда лето? Он может запросто с нами не пойти подсолнухи грабить, например. Я такое не делаю, говорит. А семечек будто неохота? Говорит, можно семечек и в магазине купить. За деньги что ли? Да кто же покупает семечки?! За деньги можно купить, скажем... Да хоть что! Но уж не семечки точно. Их, вон, завались везде. Щелкай — не хочу.

— Малинку нужно найти срочно, — Натаха говорит. — Это она плакать ушла куда-то. Я это точно знаю.

Платоха окидывает взглядом кажущийся бескрайним луг, морщит лицо, будто собираясь взреветь маленькой девкой, крепко сжимает бичик.

— Надо найти, — он говорит.

Я смотрю вдаль, где коренастыми великанами встал лес. Я трусливо смотрю в сторону своего дома. Я вижу яблоньки — строгие, тяжёлые от урожаю.

— Надо найти, — я говорю.

Натаха никуда не смотрит и ничего не окидывает. Она сразу говорит:

— Надо найти.

И сразу идёт искать. Идёт к лесу. Идёт несколько шагов и резко падает в полынь:

— Мамка!

— Спотыкалкина! — обзываюсь.

— Какая спотыкалкина, — шипит она. — Мамка с магазина идёт моя. Загонит. 

Но уже всё:

— Наташа! А ну-ка! Бегом домой!

Натаха обречена. Брызжа пыльцой полыни, цвета папкиной камуфляжной куртки, она поднимается из укрытия.

— Попадет? — участливо лезет Платоха.

— Пофига! — она говорит.

Она мчит к мамке. Она получает подзатыльника. Она принимает у тёть Лиды пакеты. Она невесело бредёт домой. Натаху загнали. Всё. Капец. Стали мы с Платохой быть на лугу вдвоем. Лишилися, можно сказать, командира. Я, как дед мой, сделал торжественное лицо и говорю:

— Но ничего. Дело-то надо делать! Надо идтить, — я говорю.

Отправились искать Малинку. Но мы, тоже, как искали... Я нашел палку здоровенную и начал ей лупить вымышленного неприятеля. Целые армии неприятелей. Сильных и отважных. Платоха насмотрелся на мои сражения и предложил мне свой бичик в обмен на палку. На время поиска коровы, разумеется. А бичик, я же говорю, отличная вещь. Стали мы искать стеклянные бутылки из-под алкашей, ставить их на холмик и сшибать со звоном. Бичик шипит, бутылки звенят — праздник. Приключение настоящее. Не яблоки собирать тебе. Чем глубже мы заходили в лес, тем чаще попадались бутылки и всякие пакеты. Пакеты ведь тоже можно приладить к игре. И, пока мы не придумали им применение, то собирали их за так. Доигрались мы так ажно до самого заброшенного котлована. Я снова вселил в себя торжественность деда.

— Дальше-то котловану ни одна коровенка не пойдет. Там воды, погляди, полно! — я говорю.

— Вроде неглубоко, — прикинул Платоха. — Но Малинка бы, конечно, не пошла бы сюда. Здесь и пастись нечем.

Кругом тихо. Взрослые, когда папиросы курют внутри такой тишины, говорят: «Деньки стоят. Последние». Тошто потом станет зима, и не будет деньков они имеют в виду. Потом будут, когда закончатся дровишки. И уголек. Тогда опять настанут деньки. Чтобы успеть приготовится к очередному концу деньков.

— Смотри, какая ондатра внизу! — Платоха говорит громко-звонко. — Палкой ее!

Он подскочил к котловану и приметился швырнуть палкой в грызуна. В мускусную крысу, драной мочалкой дрейфующую в ржавой воде. Где-то, недалеко от нас, лениво протрубила корова, повествуя о переполненном вымени. В этой печальной коровьей песне и правда слышались слезливые нотки. Может, это плач о загубленных людьми быках, которые, когда-то, были ее телятами, а стали говядиной. Или же это русская коровья былина о том, как все перестали держать буренок и она шляется по полям одна-одинешенька.

Пласт земли, с потертой щетиной отцветшей травы, мягко преломился под Платоном и ушел вниз котлована, прихватив с собой случайного пассажира. Увидев, как стремительно исчез с платформы Платоха, я упал на живот и пополз на край. Тошто он не умеет плавать, мы с Натахой миллион раз уже обсмеивали. Извечно он сидит на бережку, пока мы плещемся. Как можно не купаться когда жара?! Курить он, главное, этим летом научился, а плавать не научился! Я вижу его. Так забавно, сверху кажется, что он лег в лужу и со всей силы бьет по ней. Для брызг и веселья. Но я понимаю, что он потанывает. Бросаю ему конец бичика и громко говорю. Прям криком говорю:

— За бичика хватайся! Хватайся, Платоха, за бичика! — я говорю криком. — Скорее, Платоха, хватайся за бичика! Хватайся за бичика, Платоха, быстрее!

Только я вижу, конечно же. Таких бичиков нужно с десяток, чтобы он дотянулся. А у меня столько бичиков нет. Он там, внизу, удивленно всхлипывает, вспенивая воду. Он бьется с чернотой застоявшегося омута. Он хочет взлететь птицей. Но он потанывает бревном. Я начинаю орать. Я уже не говорю криком. Мне нечего сказать. Я ору. И Платоха, слыша моё отчаяние, тоже начинает орать. Говорить криком.

— Нихуя. Нихуя себе. Нихуя себе «неглубоко», — он говорит. — Нихуя себе. Нихуя себе «неглубоко». Нихуя неглубоко. Нихуя себе, — он говорит. — Нихуя себе «неглубоко», — он говорит. — Нихуя. Нихуя себе. Нихуя. Неглубоко, — он говорит. — Нихуя себе. Нихуя себе. Ну нихуя себе «неглубоко», — он говорит.

И больше не говорит. Несколько раз еще над водой возникает его молчаливая голова, но даже не пытается ухватить хоть сколько-нибудь воздуха. Потом он больше не появляется. А потом мутная жижа вновь становиться гладью.

Некоторое время мне боязно подниматься. Тошто, казалось мне, если я буду лежать, может произойти что-нибудь наподобие чуда, Платоха вылезет из пучины и мы пойдем навстречу ещё каким-нибудь приключениям. Но если я встану, то всё. То это будет считаться, что случилося насовсем. И тогда...

— Мне дома будет, — я говорю вдруг. — Мне дома будет очень сильно, — я говорю.

Затравленным тарантулом подпрыгнул я вверх и беспорядочно пустился бежать. Наугад. Прорываясь сквозь репейник, спотыкаясь о капканы древесных корней я бежал. Бежал, мелькая кронами лесов, крышами домиков, вертикалями многоэтажек. Бежал через обитые пороги сельской школы, через вечерние коридоры институтов, прохлоренные окопы больничных туалетов и пустые разговоры бесчисленных приятелей. Сквозь Натахины свадьбы, похороны далёких и близких родственников, оглушительные удары судьбы и утешительные подзатыльники карьерных побед. Бежал в самый темный, в самый пыльный угол, под изъеденный клопами ватник среднего возраста. Чтобы забиться, забыться, забраться в немое месиво беспамятства. В счастливый колодец избирательных воспоминаний, удачных цитат и анекдотиков к месту. Миллениал, завёрнутый в линолеум детских травм. Сколько раз я клялся себе вернуться к этому месту. Чтобы отпустить. Взвыть от боли в последний раз. Чтобы отпустило. Выорать, безвольной коровой выреветь из себя ту ребячью трусость, что закатилась мелочью в карманы всего моего гардероба. Чтобы вытряхнуть, отряхнуть, встряхнуться.

Яблок с тех пор я не ем. Не знаю, связано это с прошлым или нет. Просто не люблю. Попадаются какие-то... С кислинкой. И ещё в нос бьёт резкий аромат чего-то перебродившего. Нежизнерадостного. Омертвевшего. Гнилой сорт. Нехороший. Не ем. А бичик, который я спрятал в заброшенном доме, сниться перестал. Скорее всего, кто-то его нашел.

<2020>