Темнота
Хочешь, я расскажу тебе, как я полюбил Темноту?
Ну, если не хочешь не слушай, мне просто нужно выпустить эту историю туда, ну, куда она полетит, пусть она вырвется наружу, прочь из меня, и больше не мешает мне спать.
Так вот, если ты хочешь, то слушай...
*
Гавань. Я отчалил из дома, спустя час после того как написал той, чье имя давно потерял и забыл. А нашел я ее в вездесущей сети Интернет, на очередном из сайтов знакомств. Там не было ее фото, смайлик сказал: «привет» и спросил: «не люблю ли я встречать закаты, затаившись у балконной двери, глядя на розовеющие облака, что уносит ветер перемен». Я ответил: люблю... Хотя, конечно, совсем не любил. Но очень хотел найти ту, что способна видеть мир также, как я. Как два сумасшедших, мы сговорились встретиться у городского почтамта, там, где отмечен нулевой километр, ровно час спустя и не минутой позже. А если опоздаем, то разойдемся как в море корабли, каждый в свою тихую гавань привычного одиночества. Я тогда успевал лишь почистить зубы и причесаться. Нужно спешить, меня волновала такая игра, вся необычность складывающейся ситуации. Новая встреча.... Мне уже хотелось быть с ней, с той, которую я не знал и еще не любил.
*
Газель, потные хмурые люди, все скрипит, и вот — вот на голову посыпятся разные гаички, если усатый джигит — водитель газели, снова попадет этим чертовым колесом с лысой резиной в очередную яму в асфальте, каверну в иудейской смоле.
А, я думаю о ней, о своей незнакомке, и представляю героиню романа, отчаянную герцогиню, с глазами, созданными на погибель мужчин, способную заворожить, утопить в глубине, она тонка и гибка словно гимнастка. Пытаюсь определить и выстроить гипотенузу ее тела...., или улыбки. Я представляю ее голой. Я хочу разгадать ее тайну, или просто — хочу..., как никого никогда не хотел.
*
Спина. Вначале я вижу только ее спину, спрятавшуюся в сарафан —- легкомысленного розового оттенка. Спина затаилась, она хочет казаться частью здания, частью воздуха, частью этого города, или этого чертова мира.
Мне показалось, что в ее точеной ладошке гладиолус или острый клинок, но это был зонт — трость, совершенно белого цвета. Загорелая, гладкая кожа — руки, сжатые в предчувствии встречи — хрупкие плечи.
— Обернись, — шепчу, я склонившись над ее правым ухом, не секунды не сомневаясь, что это — она. Ее глаза — голубая лазурь, пурпур губ, длинная шея. Обернувшись, она как будто совершает глоток, глубже, глубина глядит на меня, сдерживая, готовые сорваться с губ слова.
— Говори, — шепчут ее пурпурные губы.
А я молчу, только смотрю на ШРАМ.
Неровный, похожий на молнию, он начинается от ее левого уха и сбегает вниз до самого подбородка, обезображивая некогда красивое личико девочки — ангела.
Проглотив этот шрам, я говорю: Привет. Беру в свою руку ее тонкую ладошку, похожую на лепесток неведомого цветка и предлагаю: Пойдем.
— Куда? — спрашивает она.
— Куда глядят твои глаза, — улыбаюсь я.
— Мои глаза, глядят на тебя, я вижу, как волнуется твое море. Лучшее средство его успокоить, это пойти и смотреть на Каму, ты знаешь, что она когда-то — очень давно, была морем?
Я киваю в ответ.
*
Уже потом, после нашей прогулки по набережной большой реки, двух порций мороженного, разговоров о разном, и странном, и после того, как в гостинице «Центральная» мы займемся любовью, выйдя от туда, как будто в совершенно другой — изменившийся город. Быть может, это мы тогда изменились. Я узнаю, что в детстве, когда ей было семь лет, ее укусила взбесившаяся собака, прямо в лицо. Ей сделали несколько операций, но шрам остался. Конечно, она много говорила о том, что накопит на пластику и избавится от него окончательно, как от какого-то кошмара, который мешает ей жить и чувствовать себя не хуже других. Я молчу. Только жду, когда она успокоится и можно начать говорить о чем-то другом, или начать целоваться. Вот только закрою глаза.... Тогда был первый, и последний раз, когда мы занимались любовью при свете дня, дальше мы делали это, только в темноте, желательно полной...
*
Я полюбил ТЕМНОТУ, так я называл про себя девушку со шрамом, и, наверное, от этого быстро позабыл ее настоящее имя, или была другая причина..., не помню, не знаю, или просто не хочу.... думать, об этом.
*
Я помню, как лежал в полной темноте, под тонкой простыней, или просто так — без всего, скинув с себя последний лоскуток своей оболочки, и ждал, кода она появится из ванной комнаты.
Мне казалось, что вот, покатилась бесшумно волна, я чувствую прохладу ее дыхания, и то, как она опускается медленно, и накрывает меня с головой, прохлада и нега, ее сладкий поцелуй, как, будто я целую темноту, и сразу становится жарко, огонь растекается по венам от кончиков губ до пальцев на ногах. Если она волна, то я — море, волна становится мной, я растекаюсь, сливаюсь с тьмой, вспышка, рождение новой звезды и падение вниз, шепот ветра в мое правое ухо: давай, я хочу, все позабыть, будь огнем. Я горю, насколько хватает сил, и, истратив последнюю искру, начинаю ощущать свое тело и ее. Мы как два выброшенных после шторма, лежим без сил, слизывая соленую влагу с искусанных губ.
Она голая и я. Легкое головокружение. Голос. Голубка. Гордая. В окне горит горизонт. Рассвет. Я беру ее руку в горсть, горячая, пахнет мускусом, потом. Эти глаза. Моя, моя... Ты. Гравитация. Грань...
— Это — грех, — шепчет она.
— Глупая, я тоже, люблю, — отвечаю, целуя ее остывшие губы, которые стремительно покрываются льдом. Чтобы их растопить, я целую, целую ее в уста. Как будто пытаясь спасти, зная, что она давно готова шагнуть с моста в ПУСТОТУ и стать той кем я привык ее называть — Темнотой.
*
Мне казалось, что я люблю Темноту. Целую неделю мы все свободное время проводили вместе, и как дети держались за руки, гуляя по улицам этого родного и такого незнакомого города. Над нами смеялись прохожие, нам нагло улыбались в лицо пубертатные мальчики. Но мы ничего и никого не замечали. Кажется, мы ходили в кино, в музей бабочек, на какую-то выставку из Санкт-Петербурга, все это ничего не значило, нам просто нужно было быть где-то вместе. Конечно, мы занимались любовью, теперь только ночью. Спустя еще одну такую неделю я неожиданно для себя начал замечать чужие взгляды. Особенно старались женщины и молодые девчонки, они смотрели на мою Темноту как-то по-особенному, а затем на меня, как будто хотели спросить: «Зачем мне вот эта, со шрамом, когда есть они...». Быть может мне все только казалось, но в моей голове как тараканы завелись нехорошие мысли, часть из них начиналась с того же слова — «зачем...?». «Зачем» сворачивалось змеею и кусало за сердце. «Зачем» касалось любви. А еще я думал о том, смогу ли я показать свою Темноту друзьям или привести в дом, к маме....
Наши встречи стали все реже. Темнота как будто не желала замечать случившихся со мной перемен. Она строила планы, в которых мы вместе.... Едем летом в ее старый дом, доставшийся ей от деда, в деревню где-то — под Кизелом. Копим на море, и будем вместе сидеть на балконе, встречая морские закаты, когда огромное алое солнце, опустится за горизонт. Пойдем за грибами, когда наступят слепые дожди. И будем, будем вместе — всегда. Я слушал ее с замиранием сердца, и сердце сжималось от боли, я уже знал, что всего этого с нами не будет, никогда.
Я думаю, она все поняла, когда на очередное свидание я принес ей бордовую розу.
— Ты меня разлюбил?
В глазах ее слезы.
— Почему ты так думаешь?
Такие цветы, приносят, тогда, когда, кто-то умер....
Ты говоришь, глупости...
Она разрыдалась.
Я не стал ее успокаивать, а просто развернувшись, ушел.
Она звонила мне раз пять или шесть, писала мне письма.
Но, я уже выстроил стену из своего упрямства и мыслей о том, что правильно сделал. А ночами, кусая подушку, скулил, словно побитый хозяином пес.
Спустя три месяца, ТЕМНОТА пропала, и наступила ТИШИНА.
