Волны…. (Крым 1)

Волны..., изумрудные буруны, с шапками пены, нежные кружева, сотканные из микроскопических пузырей воздуха, катятся бесшумно, словно большие коты, крадутся, мчатся, мурлычут, устремляясь к линии горизонта, где бесконечно голубое небо сливается с морем, теплым как парное молоко и нежным как майский поцелуй.

А я сижу на бордюре и ем абрикосы, с рыжей бархатной шкуркой, благоухающие словно ты, зажмурившись, попал на цветущее поле. Липкий прохладный сок стекает с моих пальцев прямо на кристаллический белый песок.

*

Аквамарин, брожу по шумной набережной Ялты: уличные музыканты, гадалки по ладони, маленькая цирковая труппа с дрессированной обезьянкой и мимы. Я наблюдаю за художниками, которые пишут море. Оно притаилось, дышит рядом, за огромными белоснежными кораблями, маяками, обросшими водорослями валунами и волнорезами. Масляные краски, резкий запах растворителя, точечные мазки, наплыв за наплывом. Но я, влюблен в медовые акварели. Смотрю и погружаюсь глазами в аккуратные полутона пастели, главный аккорд — ощущение света, акробатические этюды солнечных бликов, аквамарин.

*

Где-то вдали спит Аю Даг, спрятавшись в дымке белоснежных курчавых облаков, Сопун-гора, тот, кто ведает мед.

*

Пушистые облака, занесенные ветрами с зюйд-веста, на малое время, укутав большое апельсиновое солнце, приносят блаженную прохладу. Я улыбаюсь молоденькой продавщице, покупая стаканчик гранатового фреша, приготовленного на моих глазах, терпкого, ароматного и густого словно бордо. Иду, шагаю, вдыхая соленый ветер.

*

Плутая в прибрежной акватории, по шумной набережной, где качают головами высоченные пальмы и цветут буйным цветом магнолии, где-то между кондитерской «Пчелка» и гастрономией деликатесов «Океан», довоенным зданием Почтамта, магазинами черноморских сувениров и новомодных бутиков, я ищу маленькую антикварную лавку. Последний раз я был в ней десять лет тому назад и очень надеюсь, что она сохранилась, прошла сквозь все бури и передряги. Да и кому мог понадобиться этот закуток, зажатый между двух домов — полтора метра в ширину и два в самую глубь, узкая длинная витрина, демонстрирующая те самые сокровища, при виде которых замирает сердце любого мальчишки от 7 и до 70 лет. Греческие монеты — старого хрупкого серебра. Крупные фрагменты амфор. Бронзовые тарги с полустертыми знаками и чеканами лошадей. Пуговицы с мундиров морских офицеров двух и трех столетней давности. Пара кортиков. Старая рында. Пожелтевшие фотографии и открытки с изображением кавалеров и дам, одетых в паутину и дерзкие модные шляпки, черные шелковые цилиндры и плащи с алым подбоем. И конечно, пейзажи, морские, пейзажи южных городов и портов, припортовых улочек и парусных каравелл, которые давным-давно канули в лету. Актеры и актрисы из прошлого, цирковые силачи. Из всего это сокровища, мне была нужна лишь одна монета в несколько колоссов, с мальчиком трубачом, которую я не купил десять лет тому назад, потому что не поверил и поэтому упустил это сокровище из любимой книги моего детства.

Конечно же, я не нашел ни этой антикварной лавки, ни того, что случается лишь раз в жизни, чуда, которое могло бы вывести меня на Дорогу, ведущую в никуда.

*

Гуляю, брожу меж таких же, как я, бродяг, когда неожиданно, вдруг наступает вечер, на юге всегда темнеет стремительно рано. Багрянец заката пронзает базилику, там, где под открытым небом кружатся пары, под музыку духового оркестра, как будто ты попал на балл, точно балансируют юные кавалеры — курсанты, их дамы похожи на сказочных балерин. Мне кажется, что это — балет, я на балконе в бархатной ложе, с биноклем, зажатым в правой руке, но на самом деле, я всего лишь замер на берегу, среди нескольких сотен таких же, как я, наблюдателей красоты.

Стремительно наступает полная темнота и над головой черная бездна, безлунная ночь пронзенная океанами звезд. Созвездия: Скорпиона, Стрельца, Козерога и Водолея, великолепная четверка южного неба Крыма. Стрекочут цикады. И я, вслед за мотыльками, тянусь к островкам света. К фонарям, похожим на огромных светлячков, присевших отдохнуть на черные металлические мачты. Когда возвращаюсь в то, место которое сегодня называю домом, только успеваю скинуть с себя всю одежду, перед тем как упасть, погружаясь в свои гуттаперчевые сны. 

*

Утро. Мы едем на очередную экскурсию, куда-то, за пределы Эйкумены — или обитаемого мира. Я закрываю глаза, ветер приносит ароматы степи, благоухают вызолоченные солнцем травы Тарханкута и алые маки, сладкая пыль, смешанная с вездесущей солью, здесь она бывает цвета закатных роз и продается как сувенир, уложенная столбиком и завернутая в коричневую крафтовую бумагу.

Если замереть, так, чтобы не бухало сердце, то слышно, как где то далеко — по бескрайней степи, обожженной до цвета терракота, летят кони, на них гордые всадники тавры — потомки разбитых скифами мифических киммерийцев. Куда они мчатся? Конечно в легенду....

*

Легенда... Молодая татарка, так похожая на Чулпан, которая еще не слышала о Зулейке, и поэтому доверчиво улыбается каждому из слушающих ее отдыхающих, рассказывает о том, каким был этот мир две или три тысячи лет назад.

Глотая ее слова как игристое вино, я вижу цветущую Джалиту — вассала княжества Феодоро. Богатую Эталиту, которой малую толику времени владели знатные генуэзцы. Брильянт в чалме турецкого султана.

— Ялос! Ялос! — кричит дозорный, взобравшись на нос корабля и мне тоже, хочется закричать, но я лишь растворяюсь в окружающем мире и плыву по волнам. Волнам невидимого моря, которое можно лишь ощущать.

Я слушаю сказки о Ахмете-ахае рассказанные устами чумазых меддахов. Про то, как вытаскивал он луну из колодца, и обучил грамоте высочайших простого осла, и про Гикию из священного Херсонеса, жестокую красавицу казнившую именем Артемиды своего жениха — предателя и три десятка захватчиков — его вассалов, с помощью священного огня. Думаю о русской княгине Ольге, которая когда то, спустя тысячу лет, тоже услышала об этой истории, и, не задумавшись, повторила подвиг жестокой красотки, лелея священную месть.

И нет рядом больше симпатичной татарки, так похожей на Чулпан. Босой старикан сидит на ссохшейся бочке несколько лет носимой по волнам и прибившейся к берегу с очередным приливом, на его ногах серебряные браслеты с бубенцами, его брови согнулись дугой и подкрашены черной сурьмой, борода до колен выкрашена рыжею хной.

Ветер в лицо доносит до нас брызги соленой воды.

Он клянется, что все это быль.

*

На храмовой площади, застыли статуи императоров, молодая девушка необыкновенной красоты тоже кажется статуей, она просиживает здесь в задумчивости каждый третий из вечеров, любуясь закатом, сбежав от опеки архонта Ламаха, отца, который без памяти любит свою единственную дочь.

— Гикия, ты ждешь?

— Да, — кивает она своей прекрасной головкой и смеется так заразительно, что чайки, перестают кричать свое Квей, имитируя звук ее смеха: Хей-хей-хей.

И тут, я просыпаюсь.

*

Я сижу в кресле экскурсионного автобуса, старого, но еще не растерявшего чувство достоинства и комфорта — Мерседеса, за моей спиной спорят о чем-то своем два брата спортсмена: Михаил и мой тезка — Кирилл. С этими двумя пермяками я познакомился практически в день заезда в гостиницу — хостел, бывшую когда-то духовной семинарией, затем какое-то время школой для мальчиков, а теперь ставшую бюджетным приютом для путешественников. Двухэтажное уютное здание, выкрашено в темно-зеленый цвет, с высоченными потолками в три метра и гулкими лестницами, выточенными из гранита, за прошедшее столетие истертыми ступенями, воздушными коваными балконами, и сводчатыми коридорами. Оно расположилось на горе, на самой границе между частным сектором и туристическими улочками, стекающими серпантином к морю и шумной набережной. Именно оно стало на время пребывания в Крыму, гордо именоваться мной, Кириллом и Мишкой — нашим домом.

Мишка и Кирилл с пяти лет занимаются профессионально вольной борьбой, оба в самой тяжелой весовой категории, более ста двадцати килограммов, выше меня на голову каждый. С ними так весело гулять по ночному городу, не думая, куда, и зачем ты идешь, сколько выпил, и зачем сказал те дурные слова, вон тому — лысому верзиле со злыми глазами. Они молодые, глупые, добрые и отчаянно беззаботные, ждали, что вот кто ни будь, решит к нам привязаться, но этого так и не произошло. Даже патрули Беркута почем у то обходили нас стороной. Три раза, они приносили меня домой. Я, положив руки на их широкие плечи, махал ногами — изображая, что иду, смеялся или просто спал. Все это — коварный розовый портвейн, легкий, словно апельсиновый сок и сносящий с ног неожиданно резко, отключая сознание, особенно если спутать его с густым Инкерманским ромом и домашним бальзамом — ликером на десятках местных трав и вересковом меду. Конечно же, я путал напитки и имена, всех тех, с кем мы умудрялись знакомиться в своих ночных загулах. Вспышки тех сумеречно-сладких воспоминаний: купание голышом с четырьмя девицами в небольшой лагуне на диком пляже усыпанным мелкою галькой, песни под гитару с матросами с парагвайского круизного теплохода, опытные путаны, смеющиеся и требующие водки вместо вина, узкие кривые улочки, крыши домов, благоухающие парки, и, конечно же, дискотеки. Мы, кажется, успели побывать на всех дискотеках города Ялта. Мишка называл это — танцами в темноте. Большинство из этих самых дискотек организовывалось на улице — в специально оборудованном дворике или огороженном пространстве, под звездным небом, потому что, в любом помещении в условиях южной ночи и парочки слабеньких кондиционеров просто нечем было дышать. И конечно организаторы здорово экономили на освещении, да и зачем оно было нужно: громкая музыка, диджейская площадка, куча столиков и барная стойка, создавали нужную атмосферу. Единственная проблема, когда объявлялся медляк, ты никогда не видел, кого пригласил, или ту, что вытащила тебя из компании весело ржущих друзей и просит сделать так, чтобы все было нежно.... Я слушаю ее дыхание и пытаюсь рассмотреть силуэт в тусклом свечении звезд. Как бы невзначай, мои руки соскальзывают с ее плеч, за спину, складываются в замок, и прижимают горячее тело, выгнувшееся дугой, прижавшееся ко мне. Сухие, влажные, прохладные, жаркие губы и шепот: мой мальчик.... Я каменею и таю, я хочу улететь, кружу ее, пока не стихнут все звуку, и не перестанет бухать кровь в висках.

— Спасибо..., если захочешь, я буду ждать тебя, там. .... 

— Хорошо...., — я отпускаю ее тонкую ладошку, походкой заправского моряка — враскачку возвращаюсь за столик к двум братьям.

— Как тебе она? — спрашивает тезка Кирилл.

— Мне было хорошо, — улыбаюсь я.

— А сколько ей лет? — смеется Мишка. Она красивая или нет.

— Не знаю..., — отвечаю я. — Я не видел... Но, кажется она похожа на восточную сказку.

— Ага, — весело ржет Михаил. — Может этой принцессе лет сорок и у нее дома осталось трое детей.

— Возможно, — отвечаю я. — Но совершенно не хочу об этом думать сейчас. Налей мне лучше Инкерманского рома.

Густой Инкерманский ром обжигает горло и прорывается куда-то в область живота, где распускается большой теплый цветок. Я смотрю, как качаются звезды, и вдыхаю полной грудью эту самую ночь.

*

Мы живем в одном небольшом закутке, комнате с четырьмя кроватями, одна из которых вечно пустует, четырьмя тумбочками, которые закрываются на ключ, и двумя огромными окнами в пол, все удобства в коридоре, четыре душа на этаж и пара туалетов, круглосуточный бар, совмещенный со стойкой рецепшен.

Всего этого мне и им хватает для счастья.

*

— Мне часто снится один сон, — говорит Мишка в полной темноте, мешая мне спать.

Нас три десятка, мы в медвежьих шкурах и ржавых кольчугах, стоим на стене, за нами город, который нужно спасти, а внизу враг, мы кидаем в них большие камни, пока те не кончаются и враг снова лезет на стену. Мы достаем топоры и булавы.

— А дальше? — спрашиваю я.

— А дальше они проходят сквозь нас, потеряв две трети своих, — вздыхает этот огромный сильный человек, по сути — мальчишка.

А потом?

— А потом, я помню только волны, они плещутся надо мной и во мне, как будто я стал одним из них, волною.

*

Я тоже часто вспоминаю волны Черного моря, в далеком и таком близком мире, с кратким названием — Крым.