Лав из...

1

— А помнишь, как Джейм Гамб в «Молчании ягнят» танцевал перед зеркалом? Каким свободным и счастливым он казался, помнишь?

— Но он же шил сюртук из женских кож! 

— Сюртук? Хм. Не думаю, что это был именно сюртук. Тебе непременно хочется ввернуть какое-нибудь вычурное словцо. Сюртук! А почему не камзол?

— По кочану. Что, по-твоему, можно шить из женских кож? Пуловер? Худи?

— Глупости. И память дырявая. Платье он шил. Из куколки в бабочку, помнишь? Из мужчины в женщину. Только через платье. Из тончайшей женской кожи. Без оборок и шлейфа. Простое, элегантное, для торжества над природой.

— Неувязочка! Платья шьют в ателье. Их шьют обычные люди для обычных людей. Гамб не должен был шить платье. Оно роднит его с нами, обычными. Он бы даже не подумал о платье. Первым, что мелькнуло бы в его чумовой голове, было бы что-то наподобие сюртука.

— Не станем спорить. Споры приводят к рукоприкладству. У нас, у обычных людей, ладони рефлекторно сжимаются в кулаки, а губы делаются скобочкой, когда оппонент пренебрегает нашими аргументами.

— Зверь в тебе смог бы выпустить когти и вонзить в моё горло? Скалился бы, предвкушая мою гибель?

— Можно просто ударить. Несильно. Отвесить пощёчину. Они сами срываются.

— Вот уж сами! Наши рефлексы на такие пошлости не заточены. Мы сознательно бьём по лицу. Чтоб красивый хлопок. Чтоб унизить. Чтоб на щеке красный след. Мы заводимся от таких картинок. Пощёчины искусственны, кинематографичны, отрепетированы заранее в воображении — просто ждут подходящего случая. Я увернусь от пощёчины. Будешь просить прощение у воздуха.  

— Угу. Как ты просишь прощения у вещей? Злишься на пробки — бьёшь по рулю, что есть силы. Спохватываешься — просишь у него прощения, поглаживаешь примиряюще по обивке. Просишь прощения у всего мирового автопрома. Заодно уж. Бросаешь чашку в стену (привет кинематографу!), потом целуешь осколки, прощения вымаливаешь. А они такие в ответ: всё окей, мы не в обиде, сейчас дружненько все склеимся! А отчаяннее всего винишься перед всеми уличными и подземными музыкантами, мимо которых прошагала в наушниках своего «Walkman». Брезговала живыми, выбирая мертвых.

— В сети был иностранный ролик о преображении бомжа. Пятидесятилетнему дядьке, обросшему и зловонному, прикола и альтруизма ради предложили вспомнить свой человеческий облик. Бомжа помыли, подстригли, напомадили, накормили. Видео с чудесным преображением отсняли и отпустили расфранченного бродягу восвояси. Уместно ли в этом случае было извиниться перед его уличными товарищами по несчастью, что бюджета организаторов ролика хватало только на одного бомжа? Уместно ли было преобразившемуся бомжу извиняться перед нечёсаными камрадами за обретённый хипстерский имидж, а?

— А ведь этого бомжа могло и не быть! Представь себе изобретение: вакцина от взросления. Не от старения, не от смерти. Именно от взросления, делается до 18 лет. Растёт у М и Ж милейший малыш — щёчки сдобные, взгляд ясный, любознательный, хохолок на макушке — как нежнейшие былинки. Он ещё ничего не натворил, никого не успел разочаровать, книга его жизни ещё не написана. Они, родители, смотрят на него и вздыхают: вот бы он всегда таким и был! Переглядываются заговорщицки и шмяк ему укольчик в розовую попку.

— Архиэгоистично. Постапокалиптично.

— Вообрази: мир оставленных беспомощных младенцев. И вроде всё в порядке: дети, как и полагается, пережили своих родителей, и…

— Хорошо, что её не придумали. Хорошо, что её не придумали до нашего рождения, и она не стала мейнстримом. А то сидели бы сейчас с тобой в песочнице. Я лепила бы куличики, а ты бы долбил по ним совочком. Чтоб я ревела.

— Мокрый от слез песок легче лепится. И куличики прочнее.

— Хм.

— А вот передо мной ты извинялась всего раз. И хорошо. И не нужно больше.

— Почему.

— Потому что у извинений всегда есть плохая причина.

— Прости.

2

«Хочу посмотреть, как ты боишься!» — заявила ты и повела меня к стоматологу.
«Все мужчины боятся бормашин!» — всё так же безапелляционно.
«Обещаю: тебе понравится! Ещё проторишь туда дорожку!» — не унималась ты, зловеще улыбаясь.
Я храбрился, кивал, даже смеялся.
Я тебе верил.

 Двадцать минут в комфортном, массажном кресле, современное, усыпляюще жужжащее оборудование и нежные умелые руки чистенькой докторши — о чём ещё можно мечтать после интенсивного рабочего дня? — ты бы и дыбу сумела отрекламировать.
Двухметровый человек-гора в голубой «пижаме» гостеприимно вдавил меня в кресло, укутал, как младенца-неряху, белоснежным слюнявчиком и с удовольствием садиста наполнил огромный шприц лекарством.

— Его не берёт обычная анестезия! — протиснулась ты в кабинет и ловко сунула в нагрудный кармашек протестующего доктора головку гербер. Ну кто устоит перед цветочком в «петличке»? Громила с кулачищами молотобойца растроганно всхлипнул и подвинул тебе стул.

 Ты расчехлила скрипку и запиликала что-то только что тобой сочинённое. Вольное, взбалмошное, поощрительное — как карамельный голосок Сандры. Но жутко фальшивое. Дантист включил бормашину, и вращающийся наконечник засвистел у меня во рту. Моя сжавшаяся в кулак ладонь разжалась и замолотила по подлокотнику.

— Ой, ну что вы его так зверски сверлите! Как Шпак! — завозмущалась ты и скрипнула смычком по струнам.

— Барышня, ну что вы! Это он вам так дирижирует. Успокойтесь и продолжайте играть на его нервах! — не отвлекаясь от работы, примирительно сказал «Шпак».

— Хм. Хм. Хм. — кривоброво, как Джек Николсон, ты нахмурилась и принялась подстраиваться под мой тремор.

 Так родилась «Соната Страха». Крадущаяся на цыпочках, замышляющая — в начале, сотрясающая, нервная — в середине, кроткая, почти колыбельная — в финале, с томной, поднывающей кодой.
Мы со «Шпаком» трижды вызывали тебя на бис, прежде чем окончить процедуру. Ты заливалась румянцем и кланялась. Театрально и размашисто.

— В следующий раз попробуем сочинить «Оду к зубу мудрости»! — ты чмокнула меня в одеревенелые губы и повела на ресепшн записываться на второй приём.
Мы вышли на улицу. Осенняя прохлада была острой, кусачей. Ты достала банан из сумки.

— Тебе нельзя. Свежая пломба. — заявила ты мне с деловитой категоричностью. — Приготовлю тебе вечером рыбу. Фугу.

— Почему вы не жёлтые? И где ваши шкурки? — подал голос банан.

 Мы переглянулись и пожали плечами. В этом вопросительном мире ответы нужны всем. Даже бананам. Но вопросов всегда будет больше, чем ответов. А когда станет наоборот — планета изменит форму с вопросительного знака на точку.

3

 Сегодня мы снимаем короткометражку для Каннского фестиваля. Точнее снимает Фёдор Фигарчук. А мы консультируем. За основу фильма взята история нашего с тобой знакомства. Ты въедливо, придирчиво сверяешь каждый эпизод, уточняешь каждую реплику, каждую ухмылку, споришь с Фигарчуком. Я недоверчиво присматриваюсь к Даниле Козлодоеву, который должен играть меня. Тебя же, по твоему настоянию, сыграет Сергей Криворуков. Мы долго спорили на эту тему, но ты как всегда победила. «Годунова сыграл — сыграет и меня!» — ну как тут поспорить? Ямайские кудри, которые ему плели тоже под твоим чутким руководством, сделали вас практически неотличимыми. «Как быть с родинкой на щеке?» — консультировалась с тобой гримёрша — «Может, татуаж?» Но ты просто прихлопнула так удачно севшую на криворокувскую щёку муху, чуть придавила, расправила, — и вот я уже вас не различаю.

 Мы с тобой жили в соседних домах. Я каждое утро наблюдал, как ты куришь в открытое окно, прихлёбывая что-то из пузатой прозрачной чашки. Наверное, кофе. Сигаретный и кофейные дымки, как два параллельных столбика, одновременно уползали вверх, потом сливались, взрезали друг друга, диффузировались.

 Я купил себе джинсовый комбинезон, соорудил пропеллер из старого вентилятора, который закрепил на спине. Каждое утро, подгадав время, спускался по аварийной лестнице к твоему окну. Присаживался на подоконник. Мы курили и пили кофе — словно соблюдая молчаливую договорённость о хандре. Ты жила на высоком этаже, а на высоте воздух и осень пахли резче, ядрёнее. Мы шумно вдыхали, делали шумные глотки кофе и бесшумно выдыхали себя, свои помилованные от гильотины мысли.
Я назвался Карлом, ха! Живущим на крыше. Ждал ответного «Клара», но ты не любила оправдывать чужие ожидания. Я даже не услышал компромиссного «Кларисса». Тебя устроило простое «Эй».

— Моя подруга говорит, что ты мошенник. Обычный бомжара, живущий на крыше. — как-то выпалила ты.

— Если ты рассказала ей, что я украл из тумбочки кораллы твоей прапрабабушки, то неудивительно!

 Я и правда спёр у тебя прапрабабкины кораллы для своего аквариума. Для нашего. Никогда не понимал всех этих мещанских шаблонов — хранить наследственные ценности в капроновых чулках. Хранить надо воспоминания. Например, такие, как мы ели варенье из крыжовника на крыше, свесив вниз босые ноги. Или сводили с ума твою приходящую домработницу, гренадёрскую тётку с усами Сальвадора Дали.

— Интересно, а кто у кого украл идею с ожившим креслом? Астрид Линдгрен у Эдогавы Рампо и его «Человек-кресло», или наоборот?

— Я думаю, творческим людям иногда приходят в голову одинаковые идеи. — соврал тогда я. Потому что не верил в совпадения. Мироздание их не допускает. Природа их не допускает. И то и другое — расчётливые демиурги, с чётко прописанным бизнес-планом.
«Снято!» — гаркнул Фигарчук после страстного французского поцелуя Козлодоева и Криворукова, прервав мои воспоминания. Ты скептически нахмурилась и в тридцать-восьмой раз попросила переснять финальный эпизод.

— Я всегда хотела увидеть, как мы смотримся со стороны, когда целуемся! — шепнула мне и хихикнула.

 На премьере, по болезненно красной дорожке, мы шли обнявшись. Я отрубил за тебя кисть, хоть ты и не стала моей Мур. Ты стала Фостер. Вспышки фотокамер назойливо, трескуче били по глазам. Месть обывателей своим кумирам.

— Когда-нибудь нас оставят в покое? — загундел гундяев в тебе.

 Ты остановилась и повернула меня к себе. Наклонилась и поцеловала культю. Мазнула по воротнику сорочки напомаженными губами, чтоб никто не позарился на добро. Поправила скособочившуюся бабочку. «Теперь уже не взлетит и умрёт» — вспомнилось почему-то. 

— Вперёд, любитель задвоенных согласных!

 Оставшаяся верхняя конечность потянулась к тебе. Это она хорошо умела. Под аплодисменты и щелчки затворов мы продолжили путь. К любви, славе и бессмертию. Путь к нам.