Я знаю, что у этого мира есть своя изнанка…

Я знаю, что у этого мира есть своя изнанка…… ближе всего к ней наша Коми… земля племен — живущих в долинах Камы реки, земля памов — мужчин — шаманов. Коми, тоже Пермь, пермяцкая земля,  это — самый край и Север. И чем дальше на север — тем меньше шуток. Тем больше истинной веры и откровенного язычества. Учителя в кудымкарских школах все еще, как и сто лет назад  — учат детей, как обмануть лешего, чтобы не потеряться в лесу. Здесь часто лес начинается прямо за околицей. И это — не пара берез, в которых заблудится типичный городской житель.  А древняя тайга, существующая по своим законам тысячи лет, с тех пор как сошел великий лед, и на оставшемся после него болоте, выросли первые сосны, пронзающие антрацитовые небеса. 
Я тоже знаю, как обмануть лешего — Вöрись керку — поменять местами обувь с правой и левой ноги, вывернуть одежду наизнанку. Я скажу ему: чур, я помню имя своего деда и пра…  Рассмеется леший и обернется неясытью, оставив только следы огромных когтистых ступней на слежавшейся хвое цвета тусклого серебра и эхо гулкого смеха: веек — вьек — вьек…
*
Деды говорят, что однажды Бог, отправил ангела за живой водой, чтобы спасти одного из самых верных своих учеников. Но тот ангел, так и не вернулся на Небеса, засмотрелся, расчувствовался, прельстила его жизнь земная. За то, Всевышний, превратил ангела в ночную птицу. Чтобы не знал он дня белого, только ночь, и всю жизнь провел в слепоте, каждую секунду своего существования прислушиваясь, в ожидании гласа небесного. Так появилась среди птиц  — Неясыть — ночной охотник.
*
Мой дед и мой прадед были охотниками, знали лес, ходили в него с лета до зимы, скользя и ступая по снежному насту на широких охотничьих лыжах — лямпах. Они оба смотрели в ночное небо, чтобы не заплутать, туда, где россыпью звёзд светился Млечный путь. Эту россыпь древние коми называли Лямпа туй, что значит Лыжный след, след старого Бога.
*
Перед каждым выходом в лес и дед, и прадед, ходили в баню — мыться. «Зачем» — спрашивал я у бабушки Фисы. «Затем, чтобы зверь не почуял», — отвечала та. А дед и прадед только смеялись в седую бороду. Туда за кромку леса шли они как по ту сторону жизни, на изнанку, которая называется — смертью и не ведали вернуться.  
«Тун-еретик, я поясом опоясался, ножом оградился, железом закрылся. На твой зуб — камень, на твой язык брусок. Лучше не ввязывайся, лучше отвернись», — шептал дед, преступив кромку живого изумрудного шатра, в котором завывали бореи — холодные северные ветра.
*
А я не понимал всех этих слов. В нашем дворе, в доме по соседству жила девочка Света  с мамой. Мы часто смеялись над ними, когда они говорили слова, которых нет. «Зэр-зэр», — кричала Светка, когда начинался дождь, или «рыт» — говорила ее мама, когда наступал вечер.
Когда я был мал, для меня все люди были почти одинаковыми, а различал я их так:  женщины и мужчины, взрослые и дети, злые и добрые, свои и чужие. Я ничего не знал не про татар, не про коми, к  которым принадлежали Светка и ее мама. Света любила рассказывать страшные сказки —  про людей-зверей, и духов леса.   Я, конечно их позабыл, наверное от того что сильно пугался и поэтому выбрасывал их из своей головы. Я помню, что у Светки и ее мамы дома было пусто — покосившийся одежный шкаф и полосатый матрас, на котором они спали вдвоем, использовав его вместо кровати. Иногда, украдкой от взрослых, я носил Свете хлеб, потому, что она как кукушонок, вечно была голодна, а ее мама пропадала по своим взрослым непонятным делам. А мы со Светкой часто прятались от мальчишек вдвоем, чтобы те не тыкали в нас пальцем, и гуляли, держась за руки, обследуя заброшенные стройки и чужие дворы. Так было лет до двенадцати, а затем я начал взрослеть. Светка уже повзрослела и от этого мой первый поцелуй, это — она, а еще она показала мне, чем мальчишки отличаются от девчонок, я краснел, мне было сладко и стыдно. Но все равно наши пути разошлись. Конечно, пробегая мимо мы говорили — «привет», но больше не желали знать о друг — друге почти «ничего».  Когда ей исполнилось шестнадцать, я узнал, что Светка сбежала из дома. Ее никто не искал, мать Светы пила последние лет пять и в один черный день не вернулась домой, а в их со Светкой квартиру заехали какие-то незнакомые люди, и стали там жить, поставив железную дверь взамен старой — фанерной, на которой я тайно ржавым перочинным ножом вырезал свое сердце. 
Я встретил Светку через год, после того как мне самому исполнилось семнадцать лет, на колхозном  рынке  на улице 1905 года, там среди цыганского гвалта, она щербато улыбалась и держала за правую руку какого-то рыжего паренька, примерно ее возраста. Они вместе продавали душистую лесную землянику и зверобой, тогда у меня отлегло от души, но я так и не решился к ним подойти, чтобы сказать свой — «привет….»