Гарь

И на кой им сдались эти развалины?

До останков скита добирались битых три часа сквозь недружелюбный лес. Просека давным-давно заросла цепким кустарником. Деревья, тесно обступившие её с краёв, так и норовили ветками-лапами хватануть за куртку или выколоть глаз. Время от времени тропу пересекали глубокие полные тухлой воды овражки, похожие на следы от гигантских когтей.

Первым, как и следовало ожидать, выдохся Коля.

— Сусанин, ты куда нас завёл? Сидели бы у баб Вали сейчас, вареники кушали. Со сметанкой...

— А тебе бы только жрать, Толстый, — хмыкнул Артём, шагавший первым. — Небось сухпай доел, вот и хнычешь.

Володя с Олей сильно отстали. Успевали на ходу и щебетать, и целоваться, и ягоды рвать. Артём оборачивался, хмурился, окриками подгонял влюблённых. Но те лишь отмахивались.

И какой приз ждал их в конце пути? Пустой кирпичный короб. Обильно заросший мхом и плесенью, серо-зелёный снаружи и пепельно-серый внутри, он каким-то чудом не развалился на куски. А ведь со времени постройки два столетия минуло. От бревенчатых срубов, что когда-то окружали часовню, и следа не осталось.

Да и деревянная крыша исчезла. А стены стояли — наперекор природе, времени и здравому смыслу. Явно монахи свой малый храм ценили и на века строили. Умудрились в лесной глуши такие кирпичи налепить и так их обжечь, что по качеству современным заводским фору давали.

— Слушай, запах гари до сих пор ощущается, — удивлённо прошептала Оля, когда они вошли внутрь.

Артёму тоже почудился лёгкий, но настойчивый «аромат». Хотя и списал поначалу на игру воображения. Видать, пожар был такой силы, что вонь въелась в стены и будет жить в них, пока не рухнут.

— Прикиньте, — хмыкнул Коля-Толстый, — не меньше сорока человек тут сгорело. Как уместились-то? Интересно, хоть косточка осталась, на сувенир?

— Дурак! — шикнула Оля. — Тут люди погибли, а ты лыбишься. Дети малые, их то за что... — И отвернулась.

Артём приложил ладонь к стене и зажмурился. Хотел понять, как здравомыслящие люди могут добровольно обречь себя и близких на такое. Какой силой не воли, но веры нужно обладать?

О заброшенной часовне им за бутылку самогона рассказал местный старожил. Даже с учётом того, что мог и приврать, история выходила жутчайшая. Сложно её уложить в мозгу жителя современного мегаполиса.

Скит основали старообрядцы. В начале девятнадцатого века официальная церковь их сильно уже не притесняла, но и признавать права не спешила. Многие раскольники так и продолжали скрываться по чащобам от властей.

Доподлинно неизвестно, что тогда произошло. С чего вдруг миролюбивому наставнику пришло в голову сжечь и себя, и паству свою — от старцев до младенцев. Может, угрозу почуял. Или просто голова прохудилась.

В один прекрасный день он приказал обложить часовню хворостом и соломой по самую крышу. Потом самолично запалил сухостой и вместе с остальными заперся изнутри на пудовый замок. А ключ выбросил в оконце, видимо, чтоб Сатана не прельстил и не заставил двери открыть.

Деревенские поздно заметили чёрный дым над лесом, канатом уходящий в небо. Примчались в скит, но спасать было некого. Дверь, выгорев, рухнула, открыв взорам незваных гостей страшную картину. Маковка церквушки обвалилась внутрь, погребя почти полсотни головешек, которые когда-то были людьми.

Оля не выдержала и десяти минут — выбежала наружу. Судя по звукам, её выворачивало наизнанку. Володя побежал следом, хлопотал вокруг, но близко не подходил.

— Ой, какие мы впечатли-и-ительные, — протянул Коля вслед.

Охотничьим ножом, который всюду с собой таскал, он скоблил стену. Взглянув на смурного Артёма, пояснил:

— Без сувенира не вернусь. Хоть кусок, но отковыряю. Зря что ль в такую даль пёрлись.

И добился-таки своего — вытащил почти целый кирпич из кладки. Замазка со временем ослабла, и часовня рассталась с частицей себя. Пусть и неохотно, как десна со здоровым зубом.

Кирпич оказался непростой. В окаменевшей глине угадывался вдавленный отпечаток, очертаниями похожий на лик какого-то святого. Толстый на обратном пути чуть не облизывал новую игрушку.

— Это ж как артефакт в ролёвках. Реликвия. А я буду её хранителем.

Радость его никто не поддержал. Обратная дорога вышла грустной и молчаливой, как с кладбища. Впрочем, так оно и было.

***

— Прикиньте! Человек за семь часов сгорает до костей. Да и те лопаются как попкорн. Пыщ-пыщ! А горящее тело, знаете, как пахнет? Как свиные рёбрышки на барбекю. В жизнь их теперь не закажу...

Друзья недели две как сменили деревенскую псевдоромантику на аудитории родного универа, а Толстый не унимался. Чуть не каждый день выкапывал в Интернете свежую муть о массовых самосожжениях. Гарях, как их раньше называли.

Вот и сейчас, только вышли с пары, затянул ту же волынку. Артём лучше бы лишнюю минуту наедине с Олей побыл. Пока их общий дружок не нарисовался.

И как сглазил.

В дальнем конце коридора показалась кудрявая шевелюра Володи. Краса и гордость баскетбольной сборной Бауманки на голову возвышался над толпой.

Оля тоже его заметила и, бросив поспешное «парни, я вас оставлю», уплыла навстречу. Её больше всех коробили россказни Толстого.

У Артёма возникло острое желание заткнуть рот старому другу. Хорошо бы даже навсегда. Но он лишь вздохнул:

— Хорош, Толстый, аппетит себе портить. Пойдём в столовку что ль, голодно мне.

Трюк, как всегда, сработал. Толстый, едва услышав о еде, тему сменил и поспешил за Артёмом.

***

Следующим утром Толстый опаздывал на пары. Сидя за кухонным столом, бегал глазами по конспекту, тщетно пытаясь спросонья ухватиться за суть. Попутно запихивал в себя бутерброд с карбонадом, запивал крепким чаем, обжигающим нёбо. Рядом уютно шкворчала яичница.

Коля поморщился, потирая виски, — никак не давалась особенно трудная формула. Глянул на плиту — как там завтрак — и обмер. Челюсть отвисла, обнажив серое колбасное крошево на розовом языке.

Пламя конфорки, нарушая законы физики, уже не лизало тефлоновое пузо сковороды, а висело над ней. Вечный огонь кухонного масштаба.

И, словно почуяв взгляд Коли, он начал расти. Дружелюбный синий цвет превратился в хищный оранжево-алый.

Пламя замерцало, подмигивая Коле, как старому другу, и поплыло к нему по воздуху. Толстый не шелохнулся. Глаз не мог оторвать от чуда. Тело обмякло и не слушалось команд мозга.

Пламя исчезло из поля зрения и, похоже, свило гнездо у Толстого на макушке. Только тогда он отмер.

Мигом вспыхнули волосы, запузырилась кожа. Потянуло палёным.

Коля заверещал и рванул к ванной, но задвижку заклинило. Вторую неделю обещал матери починить. Про раковину на кухне даже не вспомнил — боль помутила рассудок.

Зрение вдруг пропало. Толстому показалось, он слышит, как шкворчат глаза в глазницах.

Хотел было заорать, позвать на помощь и... ни звука. Горло словно изнутри распирало огнём и газом.

Коля, силясь вздохнуть, поковылял в прихожую. Наощупь, по стенке. Нашарил ручку входной двери, потянул, но ладонь соскользнула. К металлу приварились лоскуты обугленной кожи и мяса.

Второй раз поднять руку сил не хватило. Толстый сполз на коврик. Огонь забесновался на его теле, вытапливая жир. Жир тут же загорался, поддавая жара.

Пожарные, когда взломали дверь, сильно удивились. От Толстого мало что осталось. В основном, выгоревший силуэт на полу. Похожий на те, что рисуют на местах преступлений в голливудских фильмах. Ничего, кроме коврика, в квартире не пострадало...

***

— Слушай, фигня какая-то получается. Как он мог сгореть, когда хата цела-целёхонька? — говорил Артёму Володя, нервно стряхивая пепел мимо заплёванной консервной банки.

Они сидели на кухне однушки, в которой после смерти матери Артём жил в одиночестве. Ранее в этот же день, после долгих дней экспертиз и опознаний, всё, что осталось от Коли, предали земле.

— А ты вспомни. Он же сам нам о самовозгораниях задвигал. Сколько, мол, случаев в истории было. Этот, как его... дьявольский огонь! Когда люди моментом вспыхивали как спички. Был человек — стал уголёк.

— Да я, чесговоря, к той хрени и не прислушивался. Может, он перечитал всего этого? А мысль она ж материальна...

Артём задумчиво посмотрел на третий пустующий стул.

— А Оля-то куда после похорон делась?

— Ты ж знаешь, какая она впечатлительная, — ответил Володя. Потом посмотрел в глаза Артёму и ни с того ни с сего спросил: — Скажи честно, любишь её до сих пор? Я ж вижу, как ты на неё пялишься...

Артём только хмыкнул:

— Завязывай эти глупости. Дело прошлое, ни к чему поминать. Давай лучше Толстого помянем, земля ему пухом. Хоть и дурак был, но друг хороший.

Звякнули рюмки. Застучали вилки о дно банки, нашаривая корнишоны.

***

Володина голова гудела как улей, иной раз синхронно вторя пронзительным сигналам попуток. Тогда становилось ещё больнее.

Не надо было накануне столько пить. Артём виноват. Сам, главное, с утра вскочил аки огурчик, а Володя еле-еле от кровати отлепился.

Рука поминутно тянулась за минералкой, но сушняк сдавать позиции не желал. Таксист нервничал на битком забитой трассе, бормотал вполголоса на неизвестном языке. Судя по тону, костерил всех остальных водителей.

Володя опять приложился к горлышку, обстоятельно облизал губы и только потом набрал номер Оли.

— Привет, мой хороший! — раздался в трубке знакомый хрипловатый голос. — Ты где?

— К тебе еду. Минут через двадцать буду.

— Головка — вава?

— Не то слово. Полечишь? Чего-то мы с Артёмом пересидели вчера.

— Приезжай скорей. Я знаю одно чудотворное сре...

Водитель неожиданно вильнул влево. И телефон, выскочив из Володиной руки, исчез в зазоре между сиденьем и дверью.

— Какого хрена?! — завопил Володя, повернувшись, но тут же осёкся.

Водитель, выпучив глаза, смотрел не на дорогу, а прямо на Володю. Из его раскрытого рта и ноздрей текли струи дыма. Он отпустил руль и схватился за горло. Чересчур длинные грязные ногти впились в кожу, прорывая сочащиеся кровью борозды.

Ещё миг — и изо рта водителя вырвался язык пламени. Голова будто взорвалась изнутри. Кровь, ошмётки плоти и чёрт знает чего ещё полетели прямо в лицо замершего от ужаса Володи.

Отплёвываясь и матерясь, он стал тянуть и рвать дверную ручку. Но та не поддавалась.

Володя не сразу понял, что двери заблокированы. Протерев глаза, потянулся к приборной панели, стараясь не задеть водителя. Когда палец уже был у заветной кнопки, руку скрючило от боли.

Из-под ногтей вылетели струи огня, разрывая плоть. Мгновение — и кисть заполыхала как факел. Огонь резво побежал к локтю, к плечу. Володя что есть мочи заорал и стал дубасить по всему подряд, пытаясь сбить пламя.

Машина потеряла скорость и, жалобно скрипнув шинами, развернулась боком. Вокруг яростно загудели клаксоны. Люди высыпали из автомобилей, злые, расхристанные. Готовые проучить недоумка, который перегородил дорогу. Но ярость быстро сменялась недоумением.

Все стояли и смотрели на объятые пламенем фигуры внутри такси. Пассажир ещё двигался, мелко-мелко стучал тем, что осталось от кисти, в окно. Один за другим зеваки доставали смартфоны.

Заплакал ребёнок. Толстая пожилая женщина схватилась за сердце и всё равно не отвела взгляд.

Первым пришёл в себя водитель побитой шестёрки и ринулся спасать. Обмотал тряпкой руку, попытался открыть дверь, но безуспешно. Кто-то принёс огнетушитель. Но толку с него было мало — горели только люди внутри машины, а не она сама.

К тому времени, когда спасатели вскрыли дверцу, от Володи мало что осталось. А вот автомобиль почти не пострадал...

***

Тогда, в первый раз, Оля поклялась, что больше никогда в жизни ноги её не будет в этой Богом проклятой часовне. Ан нет, зря зарекалась.

Осенью добираться было вдесятеро тяжелее. Тропу размыло, во многих местах её пересекали ручьи, которых летом не было. Овражки стали шире, глубже и опаснее.

Не раз и не два за время долгого и нелёгкого пути Оля спрашивала себя — что она тут делает? Но упорно продолжала шагать за Артёмом. То ли ради себя, то ли ради памяти Володи.

Когда Артём после похорон в первый раз подошёл с этим разговором, Оля только отмахнулась. Но он мог быть настойчив. И убедителен. К тому же смерти их друзей были настолько необъяснимыми, что поневоле поверишь во всё что угодно.

— Говорю тебе, проклятие это, — настаивал Артём. — Помнишь, Толстый забрал кирпич из часовни? А что если неупокоенные души тех, кто там сгорел, мстят теперь? И не успокоятся, пока мы не вернём то, что забрали. Артефакт этот, мать его, я у родителей Колькиных выпросил. Ты как хочешь, конечно, а я намерен его вернуть. Чего бы оно мне не стоило. Умирать так, как они...

Оля разглядела за маской решимости страх и поняла — ни за что не отпустит Артёма одного.

Правда, у часовни смелость как дождём смыло. На место они добрались к полудню, но в чаще, под густыми кронами вековых елей день обернулся сумерками. Хмурое, плотно занавешенное тучами небо добавило пейзажу мрачных красок. А тут ещё мысль покоя не давала: что если предположения Артёма верны, и в часовне их ждут десятки злобных призраков.

Но Артём смело нырнул в чёрный проём. И Оля, глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, последовала за ним.

Внутри ничего страшного или необычного не обнаружилось. Те же пепельно-серые стены, подёрнутые мхом и паутиной. Нужно разделаться скорее со всей этой мистикой и забыть как о дурном сне.

— Давай я. — Оля протянула руку, и Артём передал ей злосчастный кирпич.

Она отыскала глазами брешь, вложила кирпич на место, легонько стукнула по нему. Помедлила, а потом, приложив ладонь к стене, зашептала молитву. Единственную, которую знала: «Отче наш, иже еси на небеси...»

Сзади раздался смешок. Затылок Оли похолодел, в груди кольнуло.

— Молитва тебе не поможет.

Оля медленно обернулась и посмотрела на Артёма.

Губы его кривились от ухмылки. А над разведёнными в стороны ладонями трепетали оранжево-алые языки пламени.

— Не верится, да? Папашка мой когда-то тоже глазам не поверил. На «белочку» небось списал. Только, когда одежда вспыхнула, понял, что взаправду. А горел-то как, любо-дорого было глядеть! Не зря ж всю жизнь спиртом пропитывался.

— Так это ты их? — поняла Оля. — Володю-то понятно за что. А Коля в чём виноват?

— Достал он меня... Но если уж откровенно, иначе я бы сюда тебя не выманил. Нечего было от меня нос воротить... Будь добра, возьми-ка верёвку из рюкзака, помоги мне...

Оля мотнула головой и отступила в дальний угол.

Артём опять ухмыльнулся, огонь над его ладонями вспыхнул ярче.

— Не заставляй меня делать тебе больно...

Он сделал шаг к Оле, но вдруг встал как вкопанный. Брови его изумлённо поползли вверх. Ладони Артёма развернулись и, будто против его воли, медленно поползли к его же груди.

Артём закричал, когда пламя с ладоней перескочило на куртку. Огненные дорожки, разбрызгивая искры, побежали по его телу, жадно пожирая одежду, вгрызаясь в кожу.

Не смея двигаться и даже дышать, Оля смотрела, широко распахнув глаза. И когда от горящего Артёма в часовне стало светло, как днём, она увидела их.

Десятки полупрозрачных лиц, фигур. Детей, женщин, мужчин в старинной одежде. Они все тянулись к Артёму, цепко держали его за руки, ноги, горящие волосы. И улыбались.

Оля услышала песню. Хор десятков голосов. Слов она не могла разобрать, но поняла, что это молитва. Похоже, мёртвые помогали ей.

Скинув оцепенение, Оля ринулась к выходу. Выскочив за порог, откашлялась и втянула воздух всей грудью. Свежий, морозный, пропитанный запахом хвои и смолы.

Подумала: «Пора уходить от всей этой чертовщины», шагнула.

И тут ощутила прикосновение на плече. Потом на спине, на щеке. Сильный толчок в спину опрокинул Олю на землю. Призрачные, но хорошо ощутимые кисти схватили её за щиколотки.

Оля завопила, вонзила пальцы во влажную землю. Но тщетно. Десятки рук тащили её назад, в часовню. Хор звучал всё сильнее и сильнее.

Исчезая в чёрном проёме, Оля успела лишь подумать:

«И на кой им сдались эти развалины?»