Оранжевое солнце

Пять тысяч километров и каких-то еще двенадцать — по городу. Ты хотя бы знаешь, каково это — трястись в провонявшем такси, считая даже не минуты — метры? Считая мысленно чуть ли не каждый щелчок счетчика, с грохотом отдававшийся в голове. И сердце каждый раз проваливалось вниз вместе с очередным щелчком — а узнаешь ли?

Примешь?

Какого вкуса твои губы, Птица?

И такое ли оранжевое солнце на двоих, как мы думали?

— Все, приехали, — обернулся толстый пожилой таксист ко мне. — Двести рубликов с тебя, парень.

— Держи.

Я хлопнул дверью, и вытащил сигареты, лихорадочно соображая, куда сунул зажигалку, пока не обнаружил, что держу ее в руке.

Ее дом. Старый, трехэтажный, с потемневшей крышей. Здесь...

— Такси! — крикнул я, увидев разворачивающуюся машину.

— Ты чего? — удивился таксист, притормаживая. — Передумал?

— Точно. В гостиницу отвезешь?

 

— ...и мы рады представить вам автора! — радостно, слишком радостно бросил конферансье в застывший зал. — Приветствуем! Алекс Дайн!

Проняло. Зал взорвался аплодисментами. Даже кто-то заулюлюкал. Я улыбнулся конферансье и вышел на сцену. Зал зашумел громче...

— Здравствуйте, — сказал я.

И все, как отрезало. Я увидел ее. Там, в глубине зала, где-то за тысячами глаз. Она пришла...

— А давайте неформально, а? — спросил я зал. — Сейчас вот сяду и буду отвечать на ваши вопросы? Ура?

— Ура! — довольно откликнулся зал.

Что ж ты делаешь, Алекс?

 

...Я не мог остановиться. Я писал о нас. Каждый день, нетерпеливо вводя пароль в чате, как новую дозу в вену. И облегченно вздыхал, словно наркотик отправлялся гулять по телу, когда видел, что она в сети.

Птица...

Так она значилась в сети.

— Ал?

— Что?

— А солнце... Каким оно бывает? Оно ведь оранжевое?

— Да.

— Врешь. — Я даже чувствую, как она морщит нос, улыбаясь.

— Вру. Но оно оранжевое.

— Льстец.

— Нет.

— Люблю тебя.

И я тебя люблю, Птица.

Никогда ее не видел. Потому что с самого начала договорились — никаких фотографий. Она замужем, есть ребенок, муж, работа. Я — сетевой автор, холост, безбашенный. Но я не могу без нее. Она — Птица.

— Ты летишь со мной?

— Куда?

— К небу. Ну, или хотя бы на море. Я буду типа тонуть...

— А я тебя спасать? Ладно.

— Слушай, я тут читала про знаки Зодиака. Ты ведь Рыбы?

— Ага. А ты?

— Скорпион я. Интересно...

— Что?

— Написано, что страсти много у нас с тобой. Как думаешь?

— Не без этого, Птица.

Я никогда не видел ее, не слышал ее голос. Знаю только ее пальцы, тонкие, нервные, нежные. Знаю каждую интонацию ее букв, простых, безликих, за которыми — она...

 

— С чего все началось? — спросил кто-то из зала, я не увидел его, из-за бьющего в глаза света софитов.

— С рассказа, с чего же еще.

— С какого?

— Вы читали роман?

— Да.

— Это и есть рассказ. Только выведенный в роман.

— Спасибо.

— А скажите... — ворвался в зал через микрофон девичий голосок. — А вы и вправду ее любили?

— Я и сейчас ее люблю.

— Ой...

— Ну... все писатели обязаны любить своих героев, иначе труба.

— А-а-а... — разочарованно. — А я думала, что это реальная женщина. Жалко...

Я улыбнулся, физически ощущая, как улыбается и Птица, сидя там, в темноте. Как покусывает губы, как обычно делает, когда ей весело.

— Алекс, скажите, пожалуйста, в чем секрет успеха вашего романа?

Так и знал, что зададут сей банальный вопрос... А не ответить — не могу.

— Не знаю, — вранье, но зато предельно честное.

— Ясно, — вздыхает мужчина. — А почему вы приехали с презентацией сюда, в наш маленький город? Автору книги, разошедшейся огромным тиражом, надо ехать куда-нибудь в столицы. А вы к нам...

Я глубоко вздохнул. И прыгнул в омут:

— Просто главная героиня романа — она живет здесь.

Зал замер. Даже юпитеры удивленно мигнули.

— Здесь? — растерянно переспросил мужчина. — Ничего себе... Вы... написали книгу, чтобы попасть к нам?!

— Верно.

Так и не научился увиливать от ответа.

И зал взорвался аплодисментами, сметающими ту стену, которую я старательно возводил целых два года, пока говорил с Птицей в чате, будь он неладен...

Мне страшно.

 

— Ал?

— Что?

— А как ты выглядишь?

— Высокий, красивый... Нет, вру. Я маленький, хромоногий, и у меня больное сердце.

— Врешь?

— Немного.

Я никогда не комплексовал по поводу своего невысокого роста. Но то, что был хромоногий — это правда. Травма с детства. Но зато научился ходить вразвалку, пряча хромоту. А вместе с хромотой — эмоции, когда узнал, что у меня тяжелый порок сердца. Девушки находили это даже мужественным, такую походку враскачку...

— Приедешь?

— Да. Подождешь?

— Ладно.

— Я не буду смотреть на солнце без тебя, хорошо?

— Договорились.

Только она не знала, что я даже из дома не выходил вот уже почти пять лет...

 

— И нам приятно, что героиня нашумевшего романа «Оранжевое солнце» — жительница нашего города! — радостно, слишком радостно возвестил конферансье, наслаждаясь эффектом. — Аплодисменты Алексу Дайн!

Зал согласился.

— Простите... — ворвался во всеобщее ликование мужской голос. — Вопрос!

Конферансье дернулся, но я остановил его взглядом и кивнул:

— Давайте.

— Ты ее любишь?

Как оплеуха. Зал замер.

— Да.

— Спасибо.

— Аплодисменты! — вклинился конферансье.

 

Она уже ушла. Это будто сдернули теплое одеяло. Ты ощущаешь тепло, негу — и вдруг оно пропадает. Холодно и зябко становится. Ты шаришь руками, ищешь одеяло, но оно сползло на пол...

Я шел к гримерке, чтобы забрать сумку, когда за спиной раздался тихий голос:

— Алекс?

Этот голос я тут же узнал, и без усиления микрофоном.

— Что? — обернулся я.

Он — высокий, сильный, поседевший. Как она и описывала.

— Ты ее правда любишь?

— Да.

Он словно на стену налетел. Медленно опустился на колени, тяжелый, сдавшийся:

— Отдай.

Я тоже опустился, напротив:

— Я не забираю ее.

— Уже забрал. Отдай, а? Ты ж всю жизнь поломал, сука... Отдай.

— Я уеду, сегодня же, обещаю.

— И хочешь, чтобы все окончательно сдохло? Отдай? Дочь ведь есть, Алекс.

— Уеду!

— Нет.

Он сунул руку в карман и вытащил что-то. Сунул мне в руку, сжав мой кулак до хруста:

— Все, о чем прошу. Дочь у бабушки, я поеду к другу. Не убивай.

Встал, с потемневшими от боли и ненависти глазами, и растворился в темноте коридора. Я разжал кулак, потом развернул кусок плотной бумаги. Ключ. А на клочке — адрес, написанный нервным, жестким почерком...

 

Я сволочь?

Или я кто?

Сволочь. Так нельзя.

Лучше б он убил меня...

Но не согласиться не мог, чтобы расставить все точки над «и». Потому что уже все, я уже сделал это, два года назад, вклинившись в ее жизнь. В их жизнь, со своим дурацким «Привет!»...

К черту Зодиаки. Неужели обязательно этим чертовым звездам устраивать нам страсть? Но устроили. И я не могу остановиться.

Ее дом. Старый, трехэтажный, с потемневшей крышей. Здесь...

Третий этаж, под крышей. Я каждую ступеньку знаю. Ты знаешь сколько раз я поднимался по ним? И знаю каждую щербинку на потемневшем бетоне, Птица.

Ключ легко вошел в замочную скважину, так же легко провернулся, и дверь открылась.

— Лёш, ты? — раздался ее голос из глубины квартиры.

Никогда не старался представить, как он звучит, все равно не угадал бы.

— Здравствуй, Птица.

— Ал...

Не получилось контролировать трясущиеся пальцы. Я тронул ее губы, тонкие, нервные, любимые и вздохнул.

 

Два года. День в день. Я сказал, что у меня чат на работе. Она сказала, что сидит с ребенком. И все. Два года, день в день...

Мне было с ней интересно. Она знала все обо всем. Я тоже. Она смеялась беззвучно, принимая мои неуклюжие попытки ухаживать за ней виртуально. А когда на ее день рождения муж остался на работе, выполняя срочный заказ — я сделал виртуальный праздник, устроив ей экскурсию по Индии, и пригласив в ресторан на берегу океана. Тогда я узнал, что она не любит розы и орхидеи. А она узнала, что почему-то не люблю острую еду.

 

— Уходи же! — толкнула она меня в грудь, и тут же рванула к себе: — Поцелуй меня, Ал...

И впилась губами, жадно, сладко. Сдергивая тонкими знакомыми пальцами рубашку с меня. Тихо тенькнула пуговица и тут же звонко запрыгала по полу, радуясь свободе.

Я отмахнулся от этого стука, прижав Птицу к себе. А она, не отрываясь, потащила в комнату. Почти с силой швырнула на диван и села сверху:

— Ты приехал из-за меня? Солги, а?

— Да.

— Ал...

 

Я задохнулся от ее поцелуев, незатейливо-сбивчивых, россыпью, по моей шее. Обхватил ее и зашептал:

— Погоди... Птица, нет!

— К черту...

Она накрыла мои губы своими, вцепившись в волосы пальцами, притягивая и обнимая. И тут же негромко судорожно вздохнула, ощутив меня в себе.

— Ал...

Я закрыл глаза, притягивая ее к себе. Она замерла, не шевелясь, жаркая, встревоженная, нетерпеливая. Чуть шевельнула бедрами, устраиваясь удобнее, наклонилась, ища мои ладони пальцами, и выгнулась навстречу, когда я нашел ее сосок губами...

— Птица...

— Молчи!

Уперлась ладонью в грудь и начала двигаться, буквально впитывая все ощущения. А я взлетел с ней вместе, срастаясь и растворяясь.

Не ощущал, как ее ногти почти пробили кожу на моем запястье. Как медленно застыло время мелкими каплями, стекающими по стеклу. Как не заметил, что она немного побледнела, застонав. Я летел с ней, ощущая каждое движение мышц, в одном ритме, сломано-бешенном, неистовом.

Рванулась навстречу, выворачиваясь, обхватив меня, и перевернулась на спину:

— Ал... Еще, пожалуйста... Ал...

Теперь неистовым стал я, сдаваясь ее поцелуям. Я так не умел, как она. Но очень быстро учился, как научился за два года видеть любое ее настроение всего лишь по буквам.

И опять не смог отказать, постепенно сходя с ума. Целовал, осторожно подложив ладонь под тонкую шею. А рука уже гладила ее живот, запоминая, лаская, ища. Она задохнулась, обхватив меня ногами, сжала ладонями мое лицо:

— Оно ведь есть, Ал?

— Что?

— Солнце? Оно ведь оранжевое? И это ты?

— Да. Есть. Я и ты.

— Ты ведь не уйдешь?

— Я...

— Молчи.

Подтолкнула меня легко ладошкой чуть ниже поясницы, задавая ритм, и улыбнулась:

— А у тебя глаза зеленые... Рыбка.

— А у тебя карие.

Я входил все глубже, наращивая темп, ловя каждое движение ее пальцев, подминая под себя, ища ее губы. И отвечал, когда она открывала глаза, изумленно-возбужденные, сумасшедшие, любимые, искала мои руки. И направляла опять, кончиками пальцев, всего лишь легким касанием. И я не мог оторваться от ее сосков, дерзко торчавших, манящих, возбужденно-жарких. Одним касанием губ я мог вызвать у нее крик боли и наслаждения. Но не старался, будто мог причинить ей боль касанием. Боялся. И опускался губами ниже, целуя или впадинку на ключице, или ложбинку на груди.

— Ал... Хочу тебя...

А я уже не мог остановить этот шквал, нарастающий где-то внизу живота, дразнящий, давящий неумолимостью. Впрочем, заметил, что и она близка к этому, по-своему тайно, по-женски. И, дождавшись, когда мир померкнет, я судорожно вздохнул, расслабившись...

Она закричала. Беззвучно, сильно, вцепившись ногтями мне в спину. И я вслед за ней, оглушенный, обессиленный, истощенный, заполняя криком всю эту сошедшую с ума Вселенную...

Шквал не хотел уходить, опускаясь ниже, и устраиваясь в груди...

Она судорожно хватала воздух белыми губами, и растерянно улыбнулась:

— Оно ведь было, правда, Ал? Оно было, наше солнце на двоих?

— Оно и не ушло никуда, Птица. Вот оно, видишь?

Жгучее, горячее и оранжевое, солнце все больше затягивало меня, лаская и принимая.

— Вижу! Ал... Я с тобой. Побежали?

— Да. Ты любишь меня, Птица?

— Очень. Поцелуй меня?

 

«Скандал! Автор нашумевшего романа "Оранжевое солнце" Алекс Дайн был найден вчера мертвым в квартире его знакомых. Труп мужчины был обнаружен хозяином квартиры, который и вызвал милицию и "Скорую помощь". Слухи о том, что жена хозяина квартиры найдена так же мертвой, подтвердились. Следователи, проводившие расследование, отказались хоть как-то комментировать произошедшее... Наш корреспондент узнал, что Алекс Дайн не так давно перенес операцию на сердце, но следствие пока не подтверждает версию, что смерть могла быть вызвана остановкой сердца...».

 

Высокий, рано поседевший мужчина сложил газету и швырнул ее в мусорную урну. Достал из кармана помятый кусочек плотной бумаги, с криво нацарапанным адресом, и швырнул вслед за газетой. Потом встал и медленно пошел куда-то через парк, подняв воротник, защищающий лицо от ледяного ветра, заставлявшего слезиться глаза.

Или это солнце, оранжевое, колючее? Может быть. Этого больше никто и никогда не узнает, так же, как никто и никогда не узнает, почему исчезло это солнце, а вместе с ним — большая серая птица, с больным, надломленным сердцем, так любившая оранжевый свет...