САМАЯ ПЬЯНАЯ ГАЗЕТА В МИРЕ (гл.58 — Возвращение блудного отца)

В кафе «Шаурма» мы смотрелись странно. Я-то — в чумазой куртке и с набитой рожей — был как раз органичен. А вот Илона в шубе из чьих-то лохматых хвостов смотрелась восхитительно, стильно, но и чужеродно. Мы сидели за шатким столиком, а на нас таращились.

Шаурма для нас готовилась — я это прямо своими глазами видел, а вот дряхлая официантка-уборщица к нам не спешила. А пиво было нужно — прямо жизненно необходимо. На утраченные позиции возвращался страшный враг — бодун. И снова крутило желудок (хотя, может, от голода), снова в горле скопилась слизь, снова жизнь казалась говном, а я сам себе — чудовищем.

— Почему мы сидим в этом странном ваны? — спросила Илона.

Она с большим сомнением опустилась на стул. Её можно было понять — шуба-то с хвостами была ослепительно белая, и если кто-то соусом из шаурмы на стул наляпал, то встреча пятна и меха могла обернуться катастрофой для одного из участников этого ужасающего саммита.

— В последний раз твоего отца я видел здесь, — Я решил раскрыть карты.

— Почему ты решил, что тот, кого ты видел, — мой ытлыгын?

— Он играл на гитаре, — сказал я. — У него была такая же шляпа. И когда ты показала мне фотографию, я понял, что человек на ней очень похож на того музыканта, которого я видел здесь.

— Как его зовут?

А как его зовут?

— Борода, — припомнил я.

— Это ы`ттъын нынны, — нахмурилась Илона. — Собачье имя. Кличка. Её в справочном бюро не назовёшь.

Я развёл руками.

— Он сюда придёт? Ты с ним договорился?

— Я? Что? Нет, конечно. Боюсь, что у меня плохие новости. Он давал здесь овэчвынкалорыквыргын...

Да-да, я запомнил это жуткое слово, переводившееся, как «концерт». А запомнил потому, что решил назвать так свой новый магнитоальбом, который выпущу уже здесь.

— Здесь?! — ещё сильнее нахмурилась беглая принцесса. Она словно прочла мои мысли, но имела в виду совсем другое.

— Да, вот на той сцене, где стоит стол. Но теперь, судя по всему, твой ытлыгын здесь не играет.

Повисло тягостное молчание, которое прервала дряхлая официантка, принесшая на подносе два комплекта пива и шаурмы.

— Я не буду, — отказалась Илона.

— Ты не голодна? — удивлённо спросил я.

— Я испорчу себе увэгпэран.

— Шубу?

— Нет, фигуру.

— Кстати, шуба у тебя красивая.

— Спасибо. Это из дома. В Москве таких не продают, — пояснила Илона, потом повернулась к бабке, которая ещё не успела отшаркать слишком далеко от нас. — Можно попросить меню?

Меня терзали голод и похмелье. Не знаю даже, что в большей степени. Первую шаурму я втянул в себя как пылесос кучку мелкого мусора. Впрочем, и пиво вылилось в ревущую яму моего желудка тоже как-то стремительно.

Абсолютно не комплексуя, я стал расправляться со второй порцией. Бабка шлёпнула по столу заламинированным меню, принялась испепелять нас взглядом. Я помнил это старую сволочь — она развела меня, свежеприехавшего, на две пятьсот. Фактически разорила!

— Тут музыканты играли, — осторожно начал я. — Мы хотим их найти.

Я понял, что до этого вопроса лицо у бабуси было, оказывается, доброе. По-настоящему злым оно стало только сейчас. Причём злость была предельная, у самой грани, за которой — потрошение заживо.

— А вот свинячить не надо! — перешла бабка на визг. — Они там наблевали, загадили всё, а я — убирай?

Кажется, она имела в виду музыкантов.

— На сцене? — спросил я.

— Пел, тьфу ты, гадость всякую. Аж самого стошнило! — туманно повествовала официантка.

— Прямо когда пел?

— Да там одно от другого не отличить. Что поёт он, что блюёт. Тьфу на него!

— Ещё и публику перепачкал, — вмешалась печальная тётка за стойкой. — Сам уполз, а нам с посетителями разбирайся.

Печальная история Бороды вставала перед моим мысленным взором. Плохо всё-таки быть старым панком.

— Нормальные музыканты публику привлекают, а эти отпугивают, идиоты бухие, алкаши! — заключила печальная рассказчица.

— Мне «Завтрак туриста», — определилась Илона.

Что-то мне этот заказ напомнил.

— Вот видишь, — сказал я Илоне, когда официантка ушаркала прочь.

Лицо принцессы не выражало ничего, а вот глаза сияли — чем? Стыдом, наверное. Каково это — узнавать про своего батю такое?

— Зря я, наверное, спросил, — сказал я.

— Не зря. Ты всё правильно сделал. Ты очень быстро ешь.

Действительно, челюсти мои работали, как сверхзвуковой механизм. Поесть досыта, горячей шаурмы! Если это не концентрированный кайф, то что ещё?

— Жё не манж па... сколько там... труа жур! — сказал я. — Три дня не ел.

То ли Илона посмотрела на меня с сочувствием, то ли я как-то не так расшифровал её взгляд. Но жалеть меня было не надо. Сейчас я был самый счастливый человек на свете. Ведь у меня было ещё и пиво. Почти полный пластмассовый стакан. Холодное, несущее благодать, аннигилирующее химическое похмелье. Тело переполнялось сытостью, а дух — бодростью. А разум стал вдруг способен генерировать хорошие идеи.

Прямо сейчас перед моим мысленным взором сверкнула одна из них.

— Я знаю, где искать твоего отца, — сказал я.

***

События пятидневной давности были ещё относительно свежи в памяти. И я шёл по этим отпечаткам событий, как охотничья собака по следу. Вот здесь мы со старыми подонками спустились в переход, подошли к этому ларьку.

— А водку обязательно покупать? — спросила Илона, когда я повторял действия пятидневной давности.

— Боюсь, что да, — не совсем искренне вздохнул я. — Без горючего твой батя, может, и разговаривать не станет.

— Я поняла, что он — алкоголик.

— Он — старый панк. Это чуть лучше, чем просто алкоголик.

— Лучше? — удивилась принцесса.

— Панкование придаёт алкоголизму видимость смысла. И по-своему даже стиля. Мол, человек не просто бухает, а с идеей.

— Что же это за идея?

— Если коротко, то такая: весь мир — говно.

— А сам панк, значит, нилгықин и рыгрыг? Белый и пушистый?

— Как твоя шуба, — не удержался я. — Нет, конечно. Он утверждает, что сам он — говно ещё хуже.

— А какой смысл?

— А смысла нет, — пожал я плечами. — Есть обман. Сам-то панк не думает, что он хуже других. Он по секрету уверен в другом — что, типа, он самый лучший, и все ему обязаны.

— Большой нэнэнэқэй, — поставила диагноз Илона.

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Положи-ка водку к себе в сумку.

Мою просьбу она выполнила безропотно.

В метро было немноголюдно. Нашлись даже сидячие места. Мы сели рядом. Илона, похоже, не особо хотела со мной общаться. А я как раз хотел. Но не знал, о чём. Поэтому неловко молчал. А вот принцесса молчала на удивление ловко, органично. Словно так и должно было быть. Потом и вовсе решила от меня отгородиться, достала из сумки книжку в мягком переплёте с цветной картинкой на обложке. Профиль принцессы был прекрасен, ворошил палкой затхлый и похмельный водоём души. Волдырь незаконной любви наливался соком.

— Что ты читаешь? — нашёл я тему для разговора, когда мы переходили с «Тверской» на «Чеховскую».

— «Охоту на овец» Харуки Мураками. Хотя вряд ли ты знаешь...

— Чо это? — удивился я. — Я про неё в журнале «ОМ» читал, вроде хвалили. Интересная?

— Да! Там дело на Хоккайдо происходит. А это рядом с нами.

Ещё Илону впечатлил образ человека-овцы, которого преследовал главный герой.

— Хм, — сказал я. — Я вот с человеком-чебуреком меньше часа назад общался. Подумаешь, человек-овца.

— Сам что-нибудь напиши, а потом критикуй.

— А я и написал.

Принцесса застыла. Хорошо, что произошло это на эскалаторе.

— Ты ттэкэлиңыльын?

— А вот обзываться не надо.

— Ты писатель?

— Ну, да, — Я даже чуть покраснел от лёгкого удовольствия.

— Странно, ты совсем не похож на писателя. Скорее, на аракыльэн.

— Меня сегодня чуть не арестовали за то, что я на вот этого, как ты сказала, похож.

Я был молод и даже не догадывался, как много писателей похожи на бомжей. Эту правду жизни мне ещё предстояло постичь.

И так получилось, что до самой «Петровско-Разумовской» я рассказывал о себе. С большим удовольствием. Илона внимательно слушала, реагировала, смеялась.

А в моей душе расцветали цветы любви. Но вот из плодородной почвы вдруг попёр бамбук, а клумба превратилась в джунгли. Любовь извивалась, змеилась, испускала побеги. Душа ощущала трепет и щекотку. Здравый смысл летел в пропасть. И сколько счастья было в этом падении!

На «Петровско-Разумовской» мы сели в маршрутку — кажется, в нужную. Во всяком случае, там, где мы тогда садились с Бородой и его другом. Мы с Илоной снова сидели рядом. Я изнывал от поросячьего восторга. Но и не забывал смотреть за окно. Маршрутка должна была ехать прямо и долго по шоссе. Если куда-то свернёт, значит, водитель завёз нас в неведомые ебеня.

Но тревожился я зря. Маршрутка шла прямо. Мы вышли там, где нужно. За нашими спинами снова возвышались невероятно мрачные трубы ТЭЦ.

Дальше я тоже помнил. Мы пошли в глубь квартала. Миновали мрачного пацана, который держал в руках охапку странных дров.

— Биты, бейсбольные, недорого! — отчаянно предложил он.

— Не самая нужная вещь на свидании, — сказал я.

— Но этот человек обратился именно к нам.

— Видимо, стоит взять. Хотя вот удивится твой папа, если мы придём к нему с бейсбольной битой!

Илона засмеялась. О счастье! Она смеялась моим шуткам! Так, может, дела мои — совсем и не плохи. А девчонки, судя по всему, любят писателей. И что это я раньше стеснялся признаваться в своей приверженности маранию бумаги? Как будто писательство — это что-то постыдное.

***

Вот он — тот самый дом. Пятиэтажный хрущёвский уродец. Нужный нам подъезд и сейчас выглядел, как портал в Преисподнюю. Хотя с чего бы ему изменяться? Разве только к худшему.

Нам везло. Стоило нам лишь приблизиться к подъездной двери на кодовом замке, как та открылась, и из подъезда вылетел Паша. Вот удача, так удача! Тот самый чувак, что играл в «Кентаврах» на ударной установке из пионерских барабанов! Который подарил мне игрушечного Кинчева. У которого жена похожа на... Ну, да ладно. Он был одет в чёрт-те какие штаны, нечистую куртку и шапку-петушок.

Паша, когда я его окликнул, обернулся, мазнул по мне равнодушным, совершенно стеклянным взглядом. Он меня не узнавал. К тому же, как я немедленно, понял, он был очень сильно пьян.

— Паша! — повторил я.

Изготовитель кинчевых, очевидно, решил со мной не связываться. Чем-то я ему досаждал. Паша отмахнулся и очень неровной походкой устремился вглубь квартала.

Я ощутил, как вцепилась мне в локоть Илона.

— Это мой ытлыгын? — спросила она, и в голосе слышалась некоторая жалость.

Я покачал головой. Мы прошли в подъезд и стали подниматься по лестнице. Какой там этаж? Четвёртый? Нет, пятый. Да! Вот же эта дверь!

Как сверло в ночи заверещал дверной звонок. И тут же из-за двери послышался рёв. Но не младенца, а разгневанного мужика:

— Блядь! Какого хера! Так рано! Иди потусуйся!

— Олег! — я вдруг вспомнил, как его зовут. Олег, точно! — Это Эдуард, журналист. Помнишь?

— Пошёл нахуй! — последовал немедленный ответ.

— Олег, нам надо задать всего один вопрос. Не хватает для публикации!

— В пизду!

Это был цугцванг. Ни туда, ни сюда. Всюду клин.

— Олег, я с водкой, — выложил я последний аргумент.

Лязгнул засов. Дверь открылась и появился Борода — взлохмаченный, с безумными глазами, в халате.

— Покажи, — потребовал «кентавр».

Илона раскрыла сумочку.

— Так это меняет дело, — сказал Борода.

Он пристально и мутно смотрел на меня.

— Тебя я, вроде, знаю. А вы, сударыня?

— Илона, — готов поклясться, что глаза принцессы сверкнули.

— Тогда проходите, что уж. Можете не разуваться. Тут срач.

Я помог Илоне снять шубу. На вешалке болталась ковбойская шляпа.

— Так, наверное, на кухню, — сказал Борода, как-то чересчур поспешно закрыв дверь комнаты с Кинчевыми, в которой мы заседали в прошлый раз. — Хотя и там тоже срач.

Кухня, действительно, не блистала чистотой. Хотя до кукурьевского стандарта ей было ох, как далеко. Вдоль двух стен громоздился заваленный непонятными тряпками угловой диван.

Борода поставил на стол стеклянные рюмки.

— Я не буду, — сказала Илона.

— А ты? — спросил меня «кентавр».

Я кивнул. Борода открыл дверцу старого советского холодильника, с сомнением вынул банку с огурцами, без рассола.

— А Паша куда пошёл? — спросил я.

— Сигареты стрелять, — буркнул Борода. — У него жена к маме уехала, в Серпухов. Денег на курево и пельмени оставила, а мы всё...

— Пропили, — догадался я.

— Ничего не осталось. Пиздец. Даже курева. Пошёл Пашка стрелять.

— Понимаю, — сказал я.

— Да что ты, сопляк, можешь понимать?

Но я понимал. Я сам проснулся таким же не далее, как сегодня утром.

Мы выпили, и Борода подобрел. Сейчас в организме этого грубого, циничного человека происходило обновление, возрождалась радость жизни, робко поднимала голову. Борода хрустел огурцом. Оживал.

— Бля, — хрустел этот свежеспасённый. — Всё-таки чудеса в жизни случаются. Я-то думал, белочка началась. Бывают, когда выпить нечего, глючить начинает. И притом черти под людей маскируются, дразнятся: «Эй, мы тебе выпить принесли!» Ты им поверишь, понимаешь, всей душой так поверишь, а они тебе — хуяк! По всей роже тебе...

— Вы можете не материться? — спросила Илона.

Борода посмотрел на неё.

— Вы такая охуенно красивая, что... не могу. Без обид, сударыня.

Илона поморщилась, но промолчала.

— И я думал, что вы — глюки. А вы, бля, реальные, да ещё и с водкой.

Борода поспешно наливал по второй. Кажется, наступал ответственный момент.

Сейчас надо задать коварный вопрос. Как учил Головлёв. Чтобы потом не увильнул.

— Что ты там хотел узнать? — спросил Борода.

— Ты, наверное, много путешествовал... — начал я.

— Было дело, — хрустел огурцом Борода.

— А куда дальше всего?

— М-м... дальше всего? На Чукотку!

Илона застыла, засверкала глазами.

— Посёлок Эгвенкинот, и от него ещё — на аэросанях! 300 км! С ветерком!

— А как тебя туда занесло?

— Как-как... Концерты надо для чукчей проводить, а нормальных артистов туда не заманишь. Вот и посылали туда... ну, скажем так, артистов третьего эшелона. А я тогда при филармонии чалился, то есть, числился. Ну, вот мне и говорят: «Езжай, чукчей развлекать!» Деньги, смотрю, приличные дают. Ну, и согласился. И не пожалел. Чукотка охуенно красивая. Я просто ехал в аэросанях и любовался. А как меня встречали в стойбище! Как Джо Дассена! Какой пир мне закатили! Какая там была рыба! А потом... потом самая красивая девушка стойбища отвела меня в чум и оказала особое гостеприимство!

— Папа, — сказала Илона.

Борода словно подавился. Он повернулся к Илоне.

— Что ты сказала?

— Я ваша дочь.

Принцесса раскрыла сумочку, достала фотографию. Борода смотрел на снимок — не с ужасом, но с неким удивлением. Может, это был шок.

А потом упал с табуретки на пол.

***

Борода оказался жив. Он дышал. Просто, похоже, упал в обморок. Илона отодвинула меня, присела над телом.

— Отец, не вздумай умирать, когда я тебя нашла. Слышишь меня?

— Я не умираю, — отозвался с пола Борода. — Блин, это я от счастья... в обморок... Ох!

Этот циничный, прожжённый «кентавр», пытавшийся встать с пола. Он плакал.

Илона обняла его.

— Я нашла тебя!

— Дочь... я такая свинья. Я забыл о вас. Я даже не думал, что ты есть на свете.

— А я есть.

— И вдруг ты приходишь в самый пиздецовый момент жизни. Ты! О ком я не подозревал! Это же чудо?

— Да, — прошептала Илона. — Это йыққайъым.

Грохнула дверь в прихожей, в кухню ввалился Паша.

— Слы, Борода, я, короче, ни хера не настрелял. Вот, окурков посуше набрал... Ой, а что тут за ху...

— Я дочь встретил, Пашок! Родную.

На лице изготовителя Кинчевых промелькнуло сомнение.

— Дочь! Я свинья!

— Нет, — это уже была Илона. — Не и’мпыргук. Ты и не должен был обо мне знать.

— В самый пиздецовый момент! Пришла! Пришла!

— Да ещё и с водкой! — Паша, похоже, не до конца верил в происходящее.

Он, как встревоженный зомби, направился к столу, недоверчиво наполнил одну рюмку, обнаружил моё существование, наполнил вторую.

— Тебя я где-то видел.

— Ты мне Кинчева дарил.

— Точно.

Мы выпили, отец с дочерью не обращали на нас внимания, а потом Паша зачем-то пошёл в комнату, и оттуда донёсся крик:

— Блядь! Борода! Это что такое? Что за хуйня?!

Особого срача в комнате с Кинчевыми не было. Зато было кое-что похуже. На потолочном крюке, по соседству с непритязательным абажуром, висела мокрая петля из белой бельевой верёвки.

— Борода! Ты вздёрнуться у меня хотел? Ты охуел вконец?

— Хотел, Пашок, хотел, — Борода уже был здесь.

И Илона тоже стояла, смотрела.

— Жить стало незачем. И вдруг приходят вот они — эти двое. «На, — говорят, — тебе водку! И вообще, вот она — твоя дочь!» Теперь не хочу я уже туда. Спасли они меня, эти ребята. Наверное, не бывает чудес просто так. Наверное, дальше всё будет хорошо.

— А я тебе о чём говорил? — воскликнул Паша. — Вон, весна уже пришла. На Арбате будем играть. И чо нам та рыгаловка?

— Конечно, Пашок! Денег зашибём!

— Ну, блять.

— Будем жить, Пашок, будем!

— За это надо выпить, — сказал этот мастер оф Кинчев`с паппетс.

— Шампанского, — сказала Илона. — Мы будем пить шампанское.

***

Принцесса дала мне полторы тысячи. Я что-то пытался возразить, но Илона сказала:

— Это мой личный праздник. Поэтому пить сегодня мы будем шампанское. За мои.

И мы с Пашей пошли за шампанским. Идти было недалеко — в угрюмый магазинчик через два дома. Там на нас смотрели, как на гуманоидов. Два явных бомжа затаривались шампанским. Впрочем, каких только чудес не бывает в Москве.

Паша настоял, и мы контрабандой взяли бутылку водки. Ещё купили сигареты — синий «Голуаз» мне, «Нашу марку», две пачки — «Кентаврам». Была ещё и большая красная коробка конфет. И десять бутылок «Советского» — три пакета. На сдачу взяли пачку «Примы».

Когда мы вернулись домой, Илона и Борода всё ещё стояли, обнявшись. Растительность на лице глав-«кентавра» пропиталась слезами, а, может, и соплями. Он стоял и тряс этой своей мокрой мочалкой. А Илона обнимала его.

И мы пили шампанское. Хохотали. Мы с Пашей наладились контрабандой бодяжить шампанское с водкой. Это был ёрш чудовищной силы. Всё вокруг стало золотым и пузырящимся, растекалось драгоценными реками.

Кроме Паши, на меня никто не обращал внимания. Борода и Илона были заняты только собой. Они даже не разговаривали, Илона смотрела отцу в глаза, а циничный старик таял, как апрельский снеговик.

Направившись в туалет, я вдруг принял душ. Санузел, в точности, как у Кукурьева, оказался совмещённым. Только на несколько порядков чище. Первая заповедь бомжа — принимай душ при первой же возможности. Нашлось сухое полотенце, почти нетронутый кусок мыла, шампунь. Я не раздумывал. И вскоре горячие струи хлестали по моему телу. Я воскресал к жизни. Алой кляксой расплывался на груди идиотский автограф. Его я смыл без сожаления.

Моего отсутствия ничто не заметил. Кто-то включил радио, и Борода вместе с Илоной отплясывали под модный хит Gorillas. Шампанский ёрш, кажется, сразил Пашу. Он спал прямо на кухонном уголке.

Мне на самом деле тоже хотелось спать. Я выпил ещё один бокал шампанского, и понял, что сейчас засну стоя. На одном инстинкте я проник в комнату с петлёй. Я не ошибся в своих предположениях — на полу в этой комнате лежал матрас, окружённый, как осаждённая крепость, армией пассионарных Кинчевых. Перешагивая через них, я рухнул на полосатую ткань. Какой же это был кайф — спать на настоящем матрасе!

***

— Двигайся!

— А? — Я вынырнул из сна.

Где я? Как я здесь оказался? Что это за де... Илона?

Я подвинулся, робея.

— Я хочу сделать тебе рэқулымңэ.

— Что?! Что?!

— Спасибо, глупый. Обними меня.

Она была не одета. Только в трусиках, ну, и в лифчике. Стройная, прекрасная.

— Я сейчас обижусь. Ты меня гладишь, не обнимаешь. Крепче. Ну?

Такое совершенное тело. Королева, не принцесса. Всё ещё робея, я приблизил свои губы к её губам. И она жадно ответила на мой робкий уквэтык.

Мы целовались. Наша страсть перерастала в ярость. Наши языки сплелись как кобры в брачном танце, наши губы поедали друг друга. И неистово велик и стенобитен сделался мой Великий Змей. Илона поймала его ладонью и направила в себя. Так Великий Змей оказался в Чертогах Блаженства. Луна плясала в отражении петли в оконном стекле.

Я был героем. И получал заслуженную награду. В жизнь всех этих людей я принёс счастье. Так получилось, что этот дом с петлёй на потолке этой ночью стал самым счастливым в мире.