Псалом пятидесятый

Выхожу ночью поссать. Смотрю — етит твою мать нехай — куст у забора горит. Думаю — вот сволочи, цыганята соседские подожгли. Хватаю ведро с водой, бегу тушить, и у самого куста уже слышу:

— Эдуард! Я — Господь, Бог твой.

Я, конечно, оторопел. Говорю:

— Да нихуя.

А мне из куста:

— Хуя-хуя. Он самый.

Я ведро поставил, куст обошёл, осмотрел со всех сторон. За забор выглянул. Нет никого. Ну, думаю, приехали. Говорю кусту:

— Господь, значит. Базаришь?

— Базарю, — говорит.

Чешу бороду, спрашиваю:

— А почему вот так? Не голубь, не столп света, даже без ангелов явился.

— Образ этот больно люблю. Эффектно получается, согласись, — отвечает мне Господь.

— Ага, — соглашаюсь. И мнусь весь, не знаю, что сказать. И Бог тоже будто застеснялся — покашливает неловко, кряхтит, ветками трещит. Ну, думаю, он разговор начал, мне, значит, поддержать надо.

— Чего, Господи, хотел-то? — спрашиваю. — Как-то тебя сорок лет неслышно, невидно было, а тут прямо вона как.

— Занят был, дела. Сам понимаешь. Но это ладно. Ты знаешь, Эдуард. Я тут подумал. Жертвы хочу.

— Здрасте-приехали, Господи. Сына моего, что ли?

— Боже упаси, с ума сошёл? — удивляется Господь. — Откуда такая кровожадность? Ты же русский, а не ацтек какой. Нормальной жертвы хочу. Псалом Пятидесятый помнишь?

Чешу репу, пытаясь выудить что-то из глубин, а там только смешанные в кашу обрывки из «Отче наш» и «Символа веры».

— Ну, так, не особо, — говорю.

— Да я, — говорит Господь, — сам, если честно, его с молитвослова только читал. Понаписали вы, конечно, за эти две тысячи лет — будь здоров.

— Слушай, Боже — говорю, — помню было там про жертву что-то. Жертва Богу — дух сокрушен или что-то вроде того.

Одна из веток обломилась, и в воздух поднялся сноп искр.

— Да-да-да, — радостно говорит Господь, — оно. Я тут понял, что не торкает меня больше ваш дух сокрушённый. Толку от него, как от ягнёнка в молоке его матери.

— Да ну, — говорю.

— Ну да. Всесожжения хочу, — говорит.

«Нихуя себе», — думаю.

— Жёстко? — спрашивает Господь.

— Жестковато.

— Пу-пу-пу... — задумчиво произносит куст и выпускает в небо несколько дымных колечек. — Давай, Эдик, тогда не всесожжение, а такое сожжение — лёгенькое, частичное. Давай вон хату соседскую спалим.

— Боже, — говорю, — там же люди спят! Разве так можно?

— Да какие они люди? Они же некрещёные! И вообще, очень уж на цыган похожи.

Действительно, похожи, тут не поспоришь. Так похожи, что прямо вот самые натуральные цыгане. А цыган я, признаюсь, не люблю. Другой вопрос: а кто их вообще любит? Мне кажется, они даже сами собой брезгуют.

Достаю пачку сигарет, хлопаю по карманам в поисках спичек — нету, дома оставил. Спрашиваю:

— Боже, разреши от тебя прикурить.

— Разрешаю. Прикуривай.

Я подношу лицо ближе к огню, вдыхаю в лёгкие божественный жар, пропускаю через себя дым и задумчиво бормочу фразу, всплывшую откуда-то из детства, из еженедельных походов с бабушкой в церковь:

— Всякое дыхание да хвалит Господа...

— Что говоришь? — спрашивает Бог, не расслышав.

— Говорю: Боже, давай, наверное, не будем уж дом жечь. Как-то это неправильно, что ли. Не по-христиански.

— Вот откуда, Эдик, тебе знать — что правильно, а что нет? — я слышу лёгкое раздражение в его голосе. — Не хочешь дом, хорошо. Тогда давай, не знаю, сарайку сожжём.

Задумываюсь. Затягиваюсь.

— Сарайку, пожалуй, можно. Не убудет уж с цыган. И, тем более, это же не моё решение, это же Твоя воля.

— Она самая. На, возьми, — снова сноп искр, на землю падает крупная горящая ветка. — Неси мой свет нехристям в сарай, Эдуард.

Ну, я и понёс. Вот, собственно, и всё.

— Вот, собственно, и что? — спросил внимательно слушавший мой рассказ участковый и всплеснул руками. — Эдик, блядь, ты дурак? Во-первых, больше никому эту хуйню не рассказывай. Скажи, мол, пьяный был, не помню — и то за вменяемого больше сойдёшь. А во-вторых, ты сам-то понимаешь, что сделал? Это же...

— Это — воля Божья, — перебил я его.

— Нет, Эдик! Это, блядь, умышленный поджог, статья 167 УК РФ, — участковый покачал головой, завёл мотор. Бобик, в котором мы сидели последние полчаса, несколько раз прокашлялся и затарахтел. — Иди, переодевайся, Герострат хуев. В город поедем. Пять минут у тебя.

Я вышел из машины, достал сигареты, похлопал по карманам — точно, забыл: спички дома. Заглянул в окошко бобика.

— Есть зажигалка?

— Не курю. Иди вон, — кивнул он в сторону дотлевающего куста, — от купины своей неопалимой прикури.

Я подошёл к кусту, оглянулся — не пошёл ли за мной мент? Прокашлялся и шепотом спросил:

— Боже, ты тут?

Тишина. Только слышно, как суетится у почти потухшего сарая цыганский табор.

— Боже?

— Да, да, я здесь, — донеслось из куста. — Извини, отходил.

— Господи, — прошептал я, — что мне делать? Мы насчёт тюрьмы не договаривались.

— Что? Говори громче, связь плохая.

Я снова оглянулся.

— Говорю — что мне делать-то?

— Куст почти закончился, очень плохо слышу! Эдик, мне идти надо, я потом с тобой свяжусь! — сказал Господь, потушил последние огоньки и оставил меня наедине с собой.

— Ну етит твою мать нехай! — выругался я, плюнул и поглядел на рассветающее небо, пытаясь высмотреть там хитро выглядывающего из-за облаков Бога, наблюдающего за последствиями своей шалости. Но Бога там не было. Так же, как его не было всю мою жизнь до сегодняшней ночи.

— Эдик, заебал! — крикнул высунувшийся из машины участковый, — Иди умойся, переоденься, возьми паспорт и поехали.

Я кивнул и послушно двинулся в сторону дома, представляя, как охренеют жена с сыном, когда приедут утром из города. Зайдя внутрь, я двинулся было в сторону шкафа, но остановился. Не. В пизду. Сгорел сарай, гори и хата. Хотел, Господи, всесожжения — будет тебе всесожжение!

Я закрыл на засов дверь, подобрал со стола спички, взял лежавшую у печки газету и стоявшую там же баночку с жидкостью для розжига. Газету свернул в трубочку, поджёг и поднёс её сперва к одной занавеске, потом другой, распространяя пламя по комнате, словно благодатный огонь на пасхальной службе, попутно окропляя всё вокруг ацетоново-парафиновой водичкой.

Пожар разрастался так стремительно, что я недовольно крякнул: у меня угли в мангале никогда не получалось так быстро разжечь, а вот спалить дом — тут всё легко и просто, оказывается.

Под треск огня, приближающийся вой пожарной сирены и крики участкового, долбившегося в дверь, я сел за стол. Закашлялся. От дыма начало резать глаза.

— Не устраивает его дух сокрушённый, ты посмотри, — пробормотал я, закуривая, — всесожжения он заблаговолил. Вот вам, пожалуйста — нате и распишитесь. Пошутил он и сбежал, связь у него плохая, гляньте.

Я затянулся. Зазвенело разбитое камнем оконное стекло, отчего огонь загудел ещё сильнее.

— Столько лет молчал, не отвечал, а тут появился. Ну, ничего. Вот сейчас, шутник, приду и поговорим с тобой с глазу на глаз. И по поводу сарайки, и по поводу всего остального. Сейчас вот приду... и... поговорим...