Про это

(старье)

Был обычный серый питерский вечер. Я ушол бродить в дурном настроеньи. Только — опа! — вдруг идёт не навстречу, то ли девушка... А ТО ли?

Слякоть этого города не окупят даже вылизанные до тошноты поребрики. Где-то над рекой Невой крейсер Аврора палит из пушки, адмиралтейский шпиль не спеша шпилит беременное небо промеж дряблых булок — всё на месте, все на местах. Где-то здесь в своё время ас Пушкин ломал целки легкомысленных дам, искалеченных поэзией, Ленин шатал трубу броневика, Достоевский бился в падучей от мощи своих креативов, а Есенин приглядывал свободный сук покрепче. Город революций и люстраций: матросы, папиросы, брюки-клёш, Петро первый, Катя, катеньки, доллары, проститутки. Всё в этом городе блеф, под ногами старина, во взглядах лёд, в карманах — х@уй. Продуваемый всеми ветрами город, разводные мосты гремят половинками, как ставни в грозу; где здесь я? На семи ветрах, с бамбуком в зубах. Туристы, всклокоченные изнутри гламуром и пидорасизмом, сверкают белозубым оскалом, ерепенятся и печатают друг друга гаджетами на фоне сложенных в стопки старинных булыжников и ажурных бойниц.

Я бездумно брёл по тротуару, словно вспять, ехидно стараясь сбить ритм мельтешащей вокруг плоти силой своего внешнего намерения.
Я их маму, и бал.
Внезапно!!! — моё внимание привлёк идущий впереди человек. Он выделялся тем, что стремился не выделяться. Его одежда, мимика, его шаги — всё в рамках легенды. Он шёл тенью, огибая столбы и прохожих, повторяя рельеф стен, пропадая в витринах. А мне было некуда деться, сжиженный неон вечера плавно перетекал в мои синие от бездействия вены, растекался по капиллярам, отчего зрачки и сухость во рту.

Человек остановился возле телефонной будки. Штирлиц во мне проснулся ещё до, поэтому я остановился тоже и полез за воображаемыми сигаретами. Их быть не могло, с озабоченным видом я похлопал по карманам и беспомощно огляделся. Человек тем временем зашёл в будку, повернувшись спиной, что-то достал из бокового кармана и стал жадно лизать. Я видел сбоку как мощно играют желваки на его серых скулах. Так голодающий пожирает краюху хлеба, а утопающий хватается за соломинку в смертной тоске. Кончив, незнакомец припал лбом к стеклу и постоял с минуту, чуть просев в слабых коленях и не дыша. Получив невидимую подпитку, он вновь ожил, расправил плечи и, встряхнув головой, вышел.
Теперь, шоб меня убили, я не мог его оставить.
Я двинулся за ним, заинтригованный до крайности. Пройдя два квартала, человек на перекрёстке остановился так резко, что я почти налетел на него. Он повернулся.

— Знаете, у меня есть предложение, — сказал он, взяв меня за пуговицу и бесцветно глядя из-под шляпы, — давайте выпьем, а?

Я молча развёл руками. Почему нет? Мы зашли в ближайший бар. Народу было мало, по углам жались тёмные личности, придавленные бездельем и обстоятельствами, никто не обращал на нас внимания. Мы сели у стойки, и заказали бармену чего-нибудь вечернего. Он налил нам по стакану вина.

— Я давно заметил вас, — сказал незнакомец, пригубив стакан, — но было интересно подпустить вас ближе. Не из страха, просто... Я должен кому-то отлить, то, что здесь, — он постучал по груди. — Выслушайте, больше ничего не прошу.

Я помню её с первого класса. Мы сидели за одной партой и я терпеть её не мог за плохой характер. Она была острой на язык кривлякой. Мне доставалось, да и ей тоже. Потом, в классе пятом, я вдруг стал замечать как от неё пахнет. Понимаете? Луковый запах её пота на уроках физкультуры, или карамельками, ванилью и чем-то цветочным, когда входила утром в класс. Я стал видеть сны с её участием, и там мы почему-то брались за руки, касались плечами и что-то ещё, от чего у меня выскакивало сердце из-под одеяла. Наши ссоры стали сладостны: я долго ломал ей пальцы, чего-то притворно требуя, она притворно стонала, могла укусить за запястье; я вижу и сейчас растрёпанные локоны, пунцовые щёки, набухшие редисочки ещё детской груди под крахмальным передником, её сбитое дыхание, от которого я мгновенно пьянел. Однажды после таких игр увидел длинный русый волосок у неё на плече. Я снял его, она заметила и попыталась забрать, но я зажал в кулаке. Она стала выкручивать мне руку, но тут начался урок. Я попросился выйти. Учительница отпустила и я, как был, не накинув пальто, побежал домой. Жил я не далеко. Зачем побежал? Этого сам не знал. Просто зажав в руке ЕЁ волос, как бриллиант, как золото, я чувствовал, что сегодня счастливейший день. К тому времени она уже стала постоянной иконой моих мастурбаций, и, запершись в своей комнате, я первым делом стал отправлять древний ритуал. Согласитесь, это похоже на молитву, и теперь я думаю, что если собрать всю энергию моих поллюций, посвящённых ей, то на небе просто обязан воссиять новый бог. Или богиня. Я держал этот волосок в руке, трогал его языком, нюхал, смотрел как он блестит в луче из окна. Да вот он, кстати, взгляните.

Он порылся в одном из карманов и достал чёрный бархатный футляр. В нём оказалось нечто вроде штатива с двумя или тремя рядами небольших стеклянных пробирок. Незнакомец вытащил одну с краю и открыл пробку. В ней была скрученная в спираль, длинная волосина.

— Хотите понюхать? — Он протянул мне пробирку. Его глаза мерцали нездоровым накалом — я это скорее ощутил, чем увидел. Нюхать я не хотел, но вдруг подумал, что мой отказ может разбалансировать без того шаткое будущее и усугубит ситуацию ненужной порцией дёгтя. Кто знает, что за чудовище дремало в этом господине. Тем более, видно без очков, что оно вовсе не спит, а внимательно наблюдает за каждым моим движением. Я понюхал. Там ничем не пахло, но я одобрительно выпятил нижнюю губу. Мол, вещь.

— Так я положил начало своей коллекции, — продолжил незнакомец. — Тогда ещё не знал, ничего не знал... Она играла мной. Я был ей не нужен. Знаете ли вы, что такое «не нужен»? Через год её портфель до дома носил уже другой, старшеклассник. Я ходил на уроки и удивлялся, как может её не обжигать моё электричество. Отныне я даже в шутку боялся к ней прикасаться, я знал, что искра убьёт нас обоих.

Иногда мне удавалось от неё избавиться. Школа закончилась, нас раскидало, но бог, которого я создал, всякий раз вёл меня туда, где она. И она снова вплеталась в мою жизнь. Она переступала через меня, наступала на меня, почему-то норовя попасть грязным каблуком в моё стерильное сердце, по яйцам, я задыхался от её улыбки, от её смеха становилось тошно. Бывало, я наблюдал за этой тварью из-за угла и понимал, что если бы у неё был хоть ничтожный физический изъян — выбитый зуб, синяк под глазом, косая, хромая, нож в спине — мне было бы легче. Тогда я смог бы зацепиться, тогда я мог бы устоять. Я мог бы спать по ночам. А так я летел вниз. Мне было больно смотреть на неё, меня добивал её беспощадный запах, её безупречность, я полз и вылизывал её следы, как гад, как падаль, что впитывает чужую жизнь. Я не мог разгадать природу этой верёвки, что связала нас — кто это сделал, скажите мне? Ведь это не нужно было ни ей, ни мне. Зачем этот код, я мог бы осеменить тысячи других, кто приговорил меня именно к ней?

Незнакомец замолчал, достал сигареты. Я прикидывал, возьмёт ли он ещё выпить, ибо я не священник, чтобы исповедовать кого попало бесплатно. Останови любого в толпе, он порасскажет и не такого.

— Мне приходилось терпеть год за годом. Много лет. Это стоило дорого, поверьте. Что-то безошибочно подсказало, что жизнь пошла под откос, ещё когда я увидел её в свадебном платье в руках какого-то счастливого болвана. Мы всегда шли рядом по жизни, как два рельса. Я видел её каждый день, слышал шорох её одежды, чувствовал её запах и даже физически мог к ней прикоснуться, если бы мог преодолеть многокилометровую толщину своих комплексов. И страх. Что ещё рассказать об этом дерьме? Однажды рельсы пересеклись. Вот всё, что от неё осталось.

Человек снова полез в боковой карман и вытащил симпатичную резиновую вагину, выполненную довольно реалистично. Да, ту, что мы уже наблюдали в телефонной будке. Она удобно помещалась в его руке. Золотистые волоски, сентиментально выстриженные в форме сердечка венчали алый помпончик клитора, любопытно выглядывавший из приоткрытого лилового зева. Вид этой штуки мог бы пробудить и мёртвого: у меня выступила обильная слюна и чтобы скрыть волнение, я отхлебнул добрый глоток вина.

— Прошу прощения, — сказал незнакомец, — я прервусь, мне необходимо принять. — Держа портативное влагалище в раскрытых ладошках как святыню, и молитвенно закатив глаза, он стал... Нет, не лизать. Здесь было другое, религиозное. Так играют на дорогом музыкальном инструменте, или принимают святые дары. Бармен, подкупленный увиденным, вскочил и поставил что-то из классики, лирическое и щемящее настолько, что у меня увлажнились глаза. Но музыка служила лишь сопровождением к главному соло.

К тому, что играл незнакомец.

О, как он играл! То неистово ускоряясь, будто аллюром по снежной степи, то медленно с расстановкой, полноводной рекой растекаясь по барной стойке; в ход шло всё — и красноречие порхающих бровей, и шторм морщин на лбу, и крупная дрожь, пробивающая его из пола до макушки так, что подпрыгивала шляпа, и трепетные плечи, и изящные дирижёрские взмахи локтей, уверенно ведущих либретто, и каблук, отбивающий ритм, и главное — клокочущее горловое пение без слов, которое он не смог сдержать внутри себя.

Так огромный кот, нацепив шляпу и пенсне, держит в лапах кувшин со сметаной и славит мир, вздыбившись от наслаждения шерстью.

Наконец, тщательно пережив несколько последних, наиболее ценных содроганий, человек откинул голову, выставив острый кадык. Я видел наркоманов — последствия их потусторонней насолоды не спутаешь ни с чем, и в этом парне так же медленно затухали плавные волны прихода, как эхо далёкого взрыва. Его рот блестел липкой слизью, с подбородка свисала прозрачная тонкая нить, руки бессильно опали и разжались, я еле успел подхватить эту аппетитную резиновую штуку. Глядя на влажные, ещё горячие волоски, я воочию ощутил, как сладостно они бы ласкали и мой язык...

Стакан был пуст, но тревожить живое существо в такой момент было слишком даже для циничного подонка.
Я подождал, пока он придёт в себя.

— Да, — сказал наконец мужчина, возвращаясь из страны грёз и встряхивая головой, — вот так. Кстати, чучело её пизды я сделал сам. Как вам?
— Вы таксидерьмист! — Я восхищённо всплеснул руками.
— Да нет, — он неопределённо махнул куда-то в сторону. — Просто люблю. Главное, чтобы оригинал был ещё тёплым.
— Вы используете гипс? — Деловито поинтересовался я.
— Нет, только алебастр. Ну, а потом, каучук, пайка, горячая вулканизация... Волоски восхитительны, не правда ли? Я сам придумал технологию. Хотите попробовать? — Он протянул мне своё угощение.
— О, благодарю вас! — Я приложил руку к сердцу, — но давайте сначала выпьем. А то я забыл дома кошелёк.
— Да, да, конечно.

Бармен освежил наши кубки. Мы выпили.

— А сейчас вы над чем работаете, если не секрет? — Уважительно спросил я.
— Вот, смотрите, — он придвинул ко мне свой штатив с пробирками, — здесь есть разные: брюнетки, шатенки, негритянки. Даже старые матюры — вон, седая волосня. В данный момент я ищу свободную натуру. Я ведь художник.
— А какой жанр? И вообще, что вам нравится в женщинах больше всего? — Спросил я, как художник художника.
— Жанр... Я работаю с женщинами, что ещё. Этим всё сказано. Мне нравится в них почти всё — и глаза, и губы, и печень, и всякие восхитительные хрящики. У некоторых лучше пальчики, у других задняя, ляжки... После той, первой я понял, что мир безграничен, познавать женщину можно бесконечно, и творить. Некоторых можно увековечить, как мою первую любовь, другие отлично годятся в кулинарии, третьих стоит использовать матримониально-анально, и не больше. Но знаете, я заметил интересную деталь...

-Какую? — Я нагло подмигнул бармену и легонько щёлкнул по стакану. Он налил.
— У всех женщин одинаковые сердца. Не знаю, мистика или нет, но они все жёсткие и твёрдые, сколько ни вари. Гадость. А вот их печень, перекрученная с салом и луком — ммм!
— А сырое... сердце, в смысле? — Робко заикнулся я.
— Ну что вы. Я же не людоед, — мягко улыбнулся незнакомец.

Тут меня улыбнул смех. Я вспомнил о сеансе кунилингуса с одной мало знакомой дамой. Тогда неплохо легла карта, звёзды располагали к общению, у неё были месячные, а напротив кровати висело огромное зеркало. Я поднимал голову к зеркалу и оттуда на меня глядел людоед, пожиравший ещё живую добычу.

Мы просидели до полуночи. А потом художник, вконец захмелев и решив, что сегодня уже не сможет держать кис-тень, засобирался домой. Я проводил его до дверей, по-товарищески приобняв, и вернулся назад с лопатником этого загадочного ценителя женской красоты. В нём оказалось несколько сочных купюр. Мы с пониманием переглянулись с барменом, и он откупорил бутылку.

Впереди меня ждала ночь и город. Каких ещё персонажей выплеснет ночь на берег утра.