НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТОЛСТОМ И «АННЕ КАРЕНИНОЙ» ПО ПРОЧТЕНИЮ

Этот громоздкий роман, в тысячу страниц, разделен на две фабулы, которые хоть и тесно переплетаются между собой, могли бы вполне стать двумя разными повестями и жить под разными названиями и на обложках двух разных книг: «История адюльтера Анны Карениной с Вронским» и «История жизни помещика Левина».

Не смотря на то, что вопреки всеобщему заблуждению, наиболее значимым героем является вовсе не Анна, а именно Левин, - не смотря на то, что Левин есть никто иной, как сам Толстой, выразивший в его лице свои мысли и чаяния, - этот герой мне неприятен. Неприятнее даже Алексея Александровича. (Не удивительно, в общем, что Каренина, бросив ребенка, сбежала с Вронским от этого правильного зануды. Удивительно другое - то, что Кити не последовала ее примеру и не сбежала с каким-нибудь пришлым цыганом от самого Левина, в котором вопреки статусу, как и в самом графе, джентльменством и не пахло: как император Петр 1 был в душе плотником, так Толстой носил внутри себя крестьянина).

Его неслыханная популярность в СССР, его колоссальное влияние на формирование русской прозы двадцатого века и, кстати, самое негативное (натурализм, соцреализм и т.д.) – связаны как раз с подчеркнуто эгалитарным ходом мыслей и дел: плечом к плечу с крестьянином выходил в поле сено косить. Но моя негативная реакция на Левина-Толстого связана конечно не с тем, что он плечом к плечу выходил косить сено наравне с мужиками (вполне полезно для здоровья, хотя, конечно, и блажь), а с тем бесконечным ворохом самых мелких мыслей и нравственный исканий, которыми Левин не устает себя забавлять. На что джентльмену, вроде Вронского, будет стыдно обращать внимание и стремно тратить жизнь, - на все это Левин-Толстой смотрит, как бык на красную тряпку, всем этим мучается и страдает, и, наконец, как и многие моралисты, не умеющие или не могущие разрешить внутренних противоречий, предписывает природе моральный закон, сначала только желаемый, потом (как это будет видно в «Воскресенье») не только желаемый, но даже включенный, как и у Канта, в природу вещей: поскольку человек, в отличие от воробушек, червей, клопов, аллигаторов, не соблюдает моральный закон, а клопы, значит, соблюдают, он, естественно (в отличие от клопов), лишается в понятиях Толстого божьей благодати и права на спасение. На личном уровне такой взгляд может привести не к человеколюбию, а напротив, к человеконенавистничеству, а на историческом - к чекистам, расстреливающим людей по подвалам. Это моральная ограниченность Толстого-Левина тем более заметна, чем больше в остальных вещах писатель-герой развит. Да, он чрезвычайно умен, образован, он представляет собой тип высшего, мыслящего человека, но он не может не предписывать моральный закон природе, потому что это повредило бы его вере в Бога, потому что это разрушило бы ключевой для формирования его личности образ Бога (я никогда не понимал, почему люди с таким упорством и во все времена хотят превратить Бога в моральное чудовище).

В связи со сказанным очень любопытна судьба крестьянских детей, которых граф, сообразуясь собственной системой ценностей, обучал самолично: почти все они спились и все, без исключения, потом возненавидели своего учителя, именно потому, что по здравому размышлению, путь, предписанный им Толстым, – есть противоестественный путь, который в большинстве случаев приведет скорее к личной катастрофе, чем к обретению в душе Спасителя.

И это говорит, между прочим не воинственный атеист. Я верю в того, кого, наверно, можно было бы без греха для смыла назвать Великим Архитектором или Великим Зодчим, - в того, кто имел бы такую созидательную мощь, что мог бы преобразовать хаос и Первобытную ночь и выплавить из них миры и жизнь, подчиняющиеся некой гармонии. Кто знает, что скрывается в глубине Вселенной? Безусловно, есть миры, населенные разумными существами. И может быть в средоточие этих миров сияет огромное солнце, солнце разума, сокрытое шапкой-невидимкой от похоти всех телескопов Земли. В это я еще могу поверить. Но в абсолютного Бога христиан я поверить не могу в силу некоторого реализма: нельзя объяснить зла на Земле при наличие Субъекта всех предикатов. В этом случае Бог, как считал Шопенгауэр, был бы ничем не лучше дьявола: артистом, художником, насмешником, сеятелем и наблюдателем страданий, которые есть неизбежность в мире, где Принцип Индивидуации распространен. В связи с этим Моральный Бог моралистов, есть только маска, которой часто неосознанно для себя, но изнывая при этом от неописуемого ужаса, они пытаются покрыть лицо коварного демиурга.

Таков первый герой – помещик Левин. Какова же тогда героиня? А здесь-то как раз кот наплакал. Насколько дал понять граф – Каренина была инстинктивным, ладно сложенным изнутри и снаружи животным; она не любила мужа, скучного и противного ей человека, и когда пришла к возрасту близкому к увяданию розы, то, как и многие женщины, пожелала напоследок погулять. На горизонте нарисовался Вронский, и она отдалась ему. А дальше все развивалось как во французских романах, причем как в хороших, так и в плохих: страсти, размолвки, суициды, скандалы и так далее и тому подобное, пока эту историю во французском вкусе к моему облегчению не пресек появившийся на горизонте поезд.

Лучшее что есть в книге – это, помимо нравственных исканий Левина и круглой красивой обнаженной ручки Анны, которой она не устает поправлять сбившийся на себе гардероб, - это описание деревенской жизни и описание высшего света, будь то Москва или Петербург; масштабность замысла и осуществление его; ну и, конечно, знаменитый слог Толстого: могучий, гибкий, чрезвычайно выразительный, почти назойливый в этой своей выразительности, но не пересекающей этой запретной черты.

Худшее, что есть в книге – это вовсе не то, что я перечислил вначале, то есть не моральность ее автора, которую можно воспринимать двояко и которая является лишь характеризующей чертой, а ее скучность. Толстой – скучный автор. Все моральные фанатики, которых я читал: Платон, Кант – все они были скучны; это вам не Святые от греха – Достоевский и Ницше, это… это, увы, просто святые: есть в их манере изложения что-то нафталиновое от самой дурной породы учителей.

И все же, не смотря на сказанное, я, не задумываясь, рекомендую эту книгу всем и каждому к ознакомлению. И вот почему. Даже недоброжелатели Толстого, каковым я, по сути, являюсь, не могут не признать, что писал он чрезвычайно хорошо и полностью заслуживает статуса гения описательной литературы; что он, независимо от того заблуждался он или нет, глыба и мастодонт духа, на фоне которого всякие там пелевины и паланики кажутся не к месту жужжащей мошкарой. Не его, в общем, вина, что именно он, а вовсе не Достоевский или Гоголь – самые настоящие артисты слова, неподражаемые и бесподобные, - оказал решающее влияние на развитие русской прозы, которая под его руководством сначала скатилась до шутовского соцреализма, а уже в наши дни – до пропахшего всеми сточными канавами натурализма. Впрочем, и здесь был неожиданный весьма результат: нет никаких сомнений, что самый одаренный и имморальный русский прозаик двадцатого века – Владимир Сорокин, тоже вышел, как ни странно, из этой «толстовской школы». Его знаменитый роман – «Путь Бро», можно в принципе рассматривать, как «Воскресенье» шиворот-навыворот, как «Воскресенье», которое входит в души читателей не иначе, как передвигаясь на голове.