Планета (окончание)

Пятница. Тринадцатое. Для кого как, а для меня... Зловещий дуэт. Как «ВИЧ» с гепатитом «Цэ», как молоко и уксус, как обезьяна с гранатой... Умение делать правильные выводы из пережитого всегда было моей сильной стороной. Из дома — ни ногой. Окно плотно зашторено, в одиноком солнечном луче клубится пыль. Я лежу на диванчике, досматриваю четвёртую кассету, прикладываюсь к горлышку второй бутылки. В такую жару белый сухач — то, что надо. О трёх бутылках вина и десятке фильмов из видеопроката я позаботился в четверг. И на работу позвонил в четверг, мол, горло болит так, что просто — жопа, температура под сорок, жду врача, болею, позвоню завтра. Не обманул, позвонил ровно в восемь утра. Фолликулярная ангина... врагу не пожелаю... такие дела. Позвонил... Позвонил... Господи! Телефон! Где он!? Отключить! Отключить! Отключить!

Поздно. Мелодия «Nokia Tune». На экране «Дачник». Не принимать входящие вызовы — это не вежливо и не логично. Зачем тогда иметь телефон?

— У аппарата, бля.

— Алло, Макс. Ты где?
— Я в домике.
— Свадьба у меня. Подтягивайся давай. Мы уже на месте.
— Где?
— Да база эта... мусорскАя... «Динамо».
— Как это тебя угораздило, Серёжа? Такой знаменательный день, а ты в «Динамо» с ментами.
— Тесть — генерал МВД. Банкует дятел. Их тут целая династия.
— Дятлов?
— Кабак называется «Планета».
— Принял.

 

Ехать? Не ехать? Быть или не быть? Этот голос. Дачник говорил монотонно, без эмоций. Жизненный опыт подсказывает мне, что затишье это — верный предвестник бури, что раздраженный Дачник прост и понятен, а такой вот тихий... Только один человек на свете мог когда-то повернуться к нему, к такому тихому, спиной, ничем не рискуя. Его мама. Царствие ей небесное... А там тесть — генерал МВД. А там Серёгины кореша из девятиэтажек. Там Рома-Красавчик. Не поеду, у меня фолликулярная ангина в конце концов... Так я думал, меняя наполнитель в кошачьем лотке и подсыпая корм в миску. Там будет весело. Там будет стрёмно. Как это по-научному? Забыл. Надо было в институте внимательно слушать лекции по культурологии, а не пялиться на выдающиеся сиськи Марины Аркадьевны. Что-то там на «-изм»... Весело и стрёмно одновременно... Короче, — дурдом. Пятница. Тринадцатое... Он сказал «подтягивайся». В определённых кругах это слово звучит как приказ. Не подтянуться в ответ — это не вежливо, крайне не вежливо. Но я не из их круга. Я сам по себе... И что я подарю? Пересчитываю свои сбережения. Восемнадцать соток... База «Динамо» далеко, таксист запросит не меньше пятихатки. И что в сухом остатке? Бутылка сухача и тринадцать соток. Опять тринадцать. Не поеду, ангина, я в домике. Весело и стрёмно одновременно. Дурдом.... В луче клубится пыль... Скучно то как. Невыносимо скучно...

Увеличиваю порцию корма, меняю во второй миске прокисшее молоко на свежее.
— Алло. Такси? База отдыха «Динамо». Ресторан «Планета».

Белый силикатный кирпич. Гуси под соснами. Пруд. Футбольное поле. Воздушные шарики подковой обрамляют вход в «Планету».

 

— Ни пуха, ни пера, — говорит таксист.
— Будь человеком. Возьми три сотни и вино. Итальянское. Сухое.

— Итальянское не пью. Пятьсот.

Столы расставлены «П»-образно. По левую руку сторона жениха, по правую — невесты. Направляюсь к президиуму, по пути меня останавливает одиноко танцующая под Сердючкину «Дольче Габбана» девочка лет пяти. Розовые ленточки в косичках, розовое платьице:

 

— Дяденька, танцуй!
— Хорошая девочка, — осторожно глажу ребёнка по затылку, её волосы так туго убраны, что кажется, одно неловкое прикосновение ногтя к розовому пробору, — и головка треснет как арбуз. Учтиво кланяюсь в сторону родни невесты. Да уж. Династия... Женщины — на отчаянного почитателя Рубенса. У мужчин характерные розовые лица с обвисшими щёчками и сальными подбородками. Такие лица бывают у людей государственных, которые не могут заснуть без «малышки» водки и не могут проснуться, не побрившись.
Сердючка заглохла. В тревожной тишине вручаю жениху конверт, говорю в микрофон:

 

— Сергей, поздравляю. В конверте могло бы быть больше, если бы не обстоятельства непреодолимой силы. Ещё вино. Сухое. Вот проснётесь утром и...
— Макс, забей... Это моя жена.
— Какая шикарная, даже завидно, — замечаю я без всякой иронии.

Она подаёт мне руку в белой, почти по локоть, перчатке. Целую локтевой сгиб.
— Правильно, Макс... Всё как мы любим. Настоящая валькирия. Ни в мать, ни в отца. И слава Богу.

— Серёжа, я тебя обожаю. — Красавица впивается Дачнику в губы, белые перчатки загуляли по телу жениха.

Звуки долгого, судя по всему, французского поцелуя тонут в криках «Горько».

— Макс. Ты это... Не ошибись стороной. Наши вон там. Иди к Настюхе. Настюха, ты не против?
— Говно-вопрос, ёпта! Я за ним пригляжу!
Сердючка ожила, ещё раз глажу девочку в розовом по затылку. А вот и наши.
— ЗдорОво, Шило!

— Здорово, Макс!
— Здорово, Ганс!
— Хайль Гитлер!
— Привет, Настюха. Как дела?
— Одна полоска, ёпта. Ты сейчас дрочишься надо мной? Да?
Она копается в сумочке.
— Верю, Настюха, верю. Прости.

— Держи свою полоску. Это тебе на память.

Я прячу тест на беременность в карман пиджака.

 

Официант ставит передо мной салат с морскими гадами.

 

— Ммм.. обожаю морских гадов. — Прицеливаюсь вилкой в осьминога.
— Это потому, что ты — извращенец, ёпта! Все вы, которые из хрущёб, — извращенцы бестолковые.

Её требовательная рука ложится мне на колено и начинает медленное, но верное движение вверх.

— Настюша... Тут дети.

Моя мошонка перестаёт быть только моей.

— Я знаю, Максим. Их здесь миллионы. А полоска одна. Почему?
— Какая муха тебя укусила?
— Цокотуха, ёпта. Закусывай, родной, закусывай. Набирайся сил. — Свободной рукой она наливает мне водки и скидывает своих морских гадов к моим. — Чтобы всё было съедено. На базе свиней нет. Одни гуси.
— Ну, что тут у вас, Настюха? Рассказывай.
— Горячее — так себе. Музон гомосячий. ТамадА — дура нерусская. Всё стихами говорит. Диджей — сынок ейный. Томасом зовут. Чует моё сердце, ещё чуть-чуть и пиздец этой «Планете». Ты только посмотри на нашего агрария.

 

Дачник с Красавчиком будто в зоопарке. Бесцеремонно разглядывают родственников невесты и пьют, не закусывая. Их лица бесстрастны и бледны, как и у большинства наших. Один лишь Ганс развлекается — высоко подбрасывает оливки и ловит их ртом. Потусторонние лица смущённо заняты едой и шёпотом, глаза в тарелках.

 

Сердючка закончилась. Свет выключился. Тамада, похожая лицом и голосом на Анне Веске, по-эстонски растягивая гласные, долгими стихами рассказывает собравшимся о том, каким славным мальчиком был когда-то жених. На стене появляются и исчезают чёрно-белые картинки. Серёжа голенький, Серёжа в садике, Серёжа на даче. Серёжу с олимпийским мишкой сменяет Серёжа в школьной форме, нюхающий букет гладиолусов. Ведущая, повернувшись к молодоженам спиной, завершает очередное четверостишье строчкой:

 

«Наш Серёжа! Первый класс!»

— Овца!! Ты кого пидарасом назвала?! — Дачник подрывается с места. Добротный, массивный стул летит из президиума в тамаду, задевает её голову и собирает в одну кучу музыкальную аппаратуру вместе с Томасом. Настюха убирает руку.
У свидетеля тоже есть стул. Бросок. Промах. Визг. Кто бы мог подумать. Женщины разных национальностей визжат примерно одинаково. Свет включился. Грохот отодвигаемых стульев. Пожилой мужчина, по всем признакам — тесть, резким движением поворачивает к себе лицом зятя. Это он зря. Дачник сегодня в ударе. Генералу МВД прилетает в центр лица. Уязвленный неудачным броском стула Красавчик решает реабилитироваться, и тесть вынужден убрать руки от окровавленного рта. Я его понимаю и даже сочувствую. Рома — левша. Удар в область печени ему с руки. Тесть исчезает под столом. Невеста повисает на женихе, свидетельница — на свидетеле, Ганс смеётся, государственные мужчины снимают с запястий часы. Шило — тихий как омут, лучший друг Ганса — достаёт из кармана заточку с т-образной рукояткой, зубами снимает с острия колпачок от шприца. У меня жесточайшая эрекция, поэтому сижу на месте. Знал бы прикуп — надел бы джинсы, а не просторные брюки.

 

— Томас! Томас! — Тамада склоняется над сыном, он корчится на полу, стонет, держится за живот, кровь из головы матери капает ему на лицо. Она говорит что-то неразборчивое, что-то на своём.
— По касательной прошло! По касательной! Это заживёт! Я врач! — Пожилая женщина, по всем признакам — тёща, оставляет падшего мужа, вытаскивает из ведёрка со льдом бутылку шампанского. — По касательной! Затылочная область! Волосистая часть! Никто и не заметит! Нужен холод! Холод!
— Вы за всё ответите! Вы за всё заплатите! Уберите бутылку! Больно! — визжит Анне Веске. — Томас! Томас!
— Мы всё уладим! Мы всё решим! Никуда не надо звонить! — Из-под стола выползает генерал.
— Это будет дорого вам стоить! — предупреждает тамада. — Томас! Томас!
— Что уставились, господа офицеры!? Ссыте!? Шило, за мной!! — жизнерадостный Ганс переводит ситуацию в критическую фазу, делает движение в сторону краснолицых.
Раздаётся детский плач. В центре танц-пола, закрыв лицо ладошками, стоит та самая девочка в розовом. У её ног расползается лужа.
— Стоять! Свиньи! Ганс! На место! Шило! Убрал железку! — Настюха вместе с другими женщинами, нашими и не нашими, спешит утешить ребёнка. — Так! Наши! Все на улицу! Убью! Дачник! Красавчик! Я сказала «на улицу»!!

 

Футбольное поле. Курим. Пинаем мяч. Ганс пошёл знакомиться с гусями. Девушки играют в «вертуху». Это такая увлекательная беготня вокруг теннисного стола. Из ресторана выходит невеста и с заметным воодушевлением сообщает, что наконец-то она сможет переодеться в «человеческое», что та сторона с родителями, тамадой и Томасом отчаливает на дачу, что «Планета» и гостевой домик останутся в нашем распоряжении. Мы рады, поздравляем супругов с отличным началом семейной жизни, кричим «горько», по рукам блуждают бутылки и косяки.

 

На воздух выходят представители династии. Персонал заведения выносит коробки с бутылками и закусками. Подъезжает автобус. Быстрая загрузка.

 

— Чего он ждёт? Может, ему помочь? — Дачник неодобрительно поглядывает на тестя. Тот долго что-то выговаривает Настюхе, поглядывая то на часы, то на уходящую в лес дорогу. Задерживает эвакуацию.
— Гуся! Гуся возьмите! — к автобусу, подволакивая ногу, семенит Ганс с птицей под мышкой. Водитель успевает закрыть дверь. Легкий подзатыльник от Настюхи, гусь убегает восвояси. Наш одобрительный смех прерывается, едва разразившись. Из леса выезжает второй автобус, окна зарешечены, на борту зловещие буквы. ОМОН. Настюха с Гансом направляются к нам. Мне очень хочется в туалет.
Из автобуса выгружаются пассажиры, очень здоровые люди в форме, в руках шлемы и дубинки.
— Десять. — сообщает аутичный Шило. — Их десять. И нас десять.
— Идиот. — Настюха запускает руку ему в карман, изымает заточку.
Омоновцев возглавляет короткостриженый бугай. Тесть даёт ему указания, делая рубящие и колющие движения обеими руками. Пассажирский автобус уезжает.
Бугай подаёт знак своим, мол, стойте тут. Приближается.
— Здравия желаю, молодые люди. Как тут у вас накурено. — Омоновец кладёт шлем с дубинкой на теннисный стол.
— Хайль Гитлер! — Выкрикивает Ганс из-за плеча вышедшего чуть вперёд Ромы-Красавчика.
— Я так понял, ты здесь главный. — Великан смотрит, не моргая, в глаза Красавчику. — Так вот. Знай и передай своим, что, во-первых, мои парни не очень рады сверхурочной работе, они раздражены...
— Что во-вторых?
— Во-вторых, у меня приказ. В случае чего, живыми, кроме невесты, никого не брать. Особенно, — немцев... Мы будем неподалёку. Расклад такой — вы никому не мешаете, и мы не мешаем вам. Договорились?
— А знаешь, зачем водителю лобовое стекло? — Красавчик, не отводя глаз, щёлкает пальцем по защитному стеклу шлема.
— Зачем?
— Чтобы щётки стеклоочистителей по ебалу не били.
— Хахаха! Красавчик! — Омоновец демонстрирует зубы. Они у него металлические. Все до одного. — Так мы договорились?
— Договорились, Пётр Алексеевич! А где ты зубы потерял?!
— Анастасия?!
— Пётр Алексеевич!!
Они обнимаются.
— Это тренер мой! Первый! Классный мужик! Так что с зубами то?!
— В Приднестровье обронил! Ты прикинь! Поссать вышел! И конец войне!
— Да ты счастливчик, ёпта!
— Анастасия!
— Пётр Алексеевич!
Объятия. Разрядка. Мир. Иду, наконец, в туалет.

 

Настюха увлеклась продовольственным снабжением омоновцев и общением с Петром Алексеевичем. Они вдвоём ушли смотреть гусей и надолго пропали. Без её пусть грубоватых, но таких приятных ласк, я почувствовал себя брошенным и одиноким, загрустил и перестал закусывать. Из цепочки дальнейших событий память сохранила лишь фрагменты.

 

Фрагмент № 1
Томас увез музыку. Ганс со словами «мир не без добрых людей, а люди на базе отдыха должны быть добрыми» ушёл в сумерки поискать магнитофон. Через две минуты его, тихого и задумчивого, принесли обратно люди в берцах.

 

Фрагмент № 2
Отдыхать без музыки сложно. Темно. Мы танцуем под автомагнитолу у омоновского автобуса. Теннисный стол уставлен бутылками. Рома-Красавчик уверяет Дачника, что менты не умеют играть в футбол.

 

Фрагмент № 3
Футбол в свете фар. Не помню, кто победил, но я стоял в раме. Это точно. Помню, что Пётр Алексеевич сказал кому-то: «Тренируйтесь».

 

Фрагмент № 4
Мы в «Планете». Президиум. Ганс передаёт косяк Петру Алексеевичу со словами «А ты не боишься, начальник? А вдруг генерал узнает». Тот затягивается и отвечает: «Есть такое понятие, дружок. Оперативная необходимость». Протягивает косяк мне. Настюха объясняет ему, что чуваки из пятиэтажек все извращенцы, алкаши, а от шмали совсем дуреют. Я с ней не согласен. Разглядываю тест на беременность, считаю полоски, их много. Не менее трёх.

 

Фрагмент № 5
Рома-Красавчик в центре танцпола. Он тренируется, набивает на ноге мяч и считает вслух: «двести один, двести два, двести три...». Шило следует заданному такту. На каждое попадание по мячу он отвечает попаданием заточки в воздушный шарик. Шариков много, ими украшены шторы. Дачник играет на пианино и поёт:

 

Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь....

 

— Двести двадцать..., — Красавчик теряет контроль, расстраивается и со всей силы бьёт ногой по потерянному мячу. Мяч летит в стену, на которой нам показывали мальчика с гладиолусами, и ударяется об электрощит. Искры. Свет гаснет.
— Рома! Красавчик! — раздается со стороны пианино.
— Разгильдяи! — говорит Пётр Алексеевич.

Вспыхивает штора, помещение озаряется огнём, пламя перекидывается на полистироловые панели подвесного потолка и медленно, но верно двигается к президиуму.

Наши с омоновцами срывают шторы, становятся друг другу на плечи, выбивают из каркаса ещё не тронутые пожаром панели. У меня эрекция, Настюхина рука... Это так приятно...

— Настя... Я тебя люблю.

— Заткнись, лектор.

Я силюсь вспомнить слово на «-изм». То самое слово, которое так любила повторять на лекциях по культурологии Марина Аркадьевна. Ничего, кроме её выдающихся сисек, вспомнить не получается. Дым.

— Это... Это... Это какой-то дурдом.
— Постмодернизм, ёпта. Пойдём. На гусей посмотрим.

 

P. S.

— Привет, Настюха! Как дела?

— Две полоски, ёпта! Сейчас покажу.

— Вижу. Две. Чей ребёнок?

— С этой свадьбой поди теперь разберись... Мой.