полёт

В среду днём знакомо накатило, и он, пряча от жены глаза, объявил, что сильно тревожится за отца, и что надо бы опять слетать в Новосибирск, проведать — дряхлеет батя, вот уже и на улицу выходить почти перестал. 

После чего, не теряя времени, договорился по телефону со сменщиком, надел тесноватую рубашку с крапчатым узором — по синему полю то ли петушки, то ли курочки — в которую неизменно облачался в поездку к родителям, и уже три часа спустя шагал по городу своего детства. Родителей, по привычке, о приезде не предупредил — зачем зря беспокоить стариков, верно? 

Жена и тут была с ним согласна. 

Темнело, и зажигались фонари, когда он подошел к родительскому дому. На углу приостановился, задрал голову. Всё в порядке. Горят оба окна на четвертом этаже, стало быть, ужинают. Судорожно сглотнув, он резко взял вправо и шагнул в крайний подъезд соседнего дома. Второй этаж. Кнопка звонка. Дверь тот час же распахнулась — здесь его ждали. 

... Полукровка Толеуханова была полненькой, с кривоватыми ногами дочери кочевника — отец был казах. От отца ей достался восточный разрез глаз, от матери — цвет. Голубой, как небо. Толеуханова нравилась ему ещё в школе. Но в юности он был трусом и малодушно скрывал свою симпатию. Придумал ей обидное прозвище — То-Ли-Ухо-То-Ли-Нос. Любовниками они стали много-много лет спустя — в один из его приездов случайно встретились у кого-то в гостях. Оба в браке без любви и детей. Накатило... Любовь немолодых людей — особая статья. И если любовник, сотрясаемый взрывом нерастраченной нежности, льёт семя на прекрасное лицо возлюбленной, яростно выдыхая между толчками то... ли... ух.. о... то... ли... нос..., то это их дело, верно?...

На другой день, садясь в такси в аэропорт, он снова бросил взгляд на окна четвертого этажа, и у него кольнуло в груди. 

***** 

Рейс Новосибирск — Челябинск отправлялся с опозданием: по слухам, ждали срочный груз. 

Самые нетерпеливые пассажиры уже сидели на местах. Не дожидаясь приглашения, пристегнулись и расслабленно обмахивались бортовыми журнальчиками. Менее расторопные ещё томились в духоте тесного прохода и тянули взопревшие шеи — высматривали, далеко ли ещё. 

Морозовой досталось место в серединке. Морозова была детдомовкой. На ней было платье-футляр цвета аквамарин, и она летела к отцу, которого никогда прежде в глаза не видала. Её нежную шею колола сделанная накануне стрижка, и она волновалась в предвкушении встречи с родителем, сгинувшим еще до её рождения и объявившимся накануне, после многолетней отсидки.

В свои двадцать с хвостиком Морозова была всё ещё девицей, так как мужчины редко вызывали в ней иные реакции, кроме недоумения. У неё имелось одно свойство, в котором она никому не смела признаться, считая его постыдным: сколько Морозова себя помнила, она всегда раздевала мужчин. Мысленно, конечно. Всех. Молодых и старых. Красивых и уродливых. Ей ничего не стоило представить себе любого из них буквально в чем мать родила. Причём до такой степени зримо, что этому мог бы позавидовать любой участковый терапевт. Повзрослев, она научилась рассеивать внимание и фильтровать картинки. Или же, относиться к увиденному иронично. Раздевание превратилось в игру. Игру забавную — когда ей нечем было заняться. Игру мучительную — когда особенно настырные экземпляры голышом проникали в её сны. Оттого личная жизнь Морозовой не задалась как-то: относиться к мужчинам всерьёз ей было сложно. 

Первым из толчеи прохода выдвинулся и навис, печально глядя на Морозову, веснушчатый плоскостопый толстяк с женской грудью и высокими ягодицами. Он задрал руки, обнаружив рыжие кущи мокрых подмышек. Морозова отвела глаза. Толстяк, подрагивая дряблым животом, умял кулаками забитый отсек ручной клади, запихнул туда свою жалкую синтетическую курточку и, с усилием нажав, щелкнул замком дверцы. Морозова хотела было встать и посторониться, но толстяк, отдавив ей ноги, молча протиснулся и уселся на своё место. Повернулся к ней жирной, сплошь в родинках спиной, уткнулся потным лбом в иллюминатор и сказал неизвестно кому: «всё... всё... всё...» 

Соседом слева оказался один из последних пассажиров, и Морозова, умерив пылкость воображения, рассмотрела его, пока тот маячил в проходе. Не стар, высок, со смуглым цветом крупного, грубой лепки лица и тронутыми сединой жесткими волосами. Похож на артиста Евстигнеева. Нет, скользнув взглядом ниже и немного подумав, решила наблюдательная Морозова. Не на Евстигнеева. На Марлона Брандо. Брандо, встретившись с ней глазами, слегка дрогнул уголками губ. Морозова ответила тем же. 

Пассажир, похожий на Брандо, сел, расстегнул манжеты рубашки, закатал рукава и чуть запрокинул голову, прикрыв веки. Морозова незаметно скосила глаза. По синему полотну рубашки спиралевидно разбегались крохотные белые курочки. Или петушки. Под петушками мерно дышал разлинованный квадратиками живот с полоской шрама после аппендицита. Ниже торчали углами каменные, поросшие шерстью, колени, выше — ... Стоп, приказала себе Морозова и вернула глаза на место. 

Когда самолет набрал высоту, Брандо пошевелился и, пошарив под сиденьем, выудил оттуда плоскую бутылочку с коричневой жидкостью. Отвинтил крышечку и с наслаждением хлебнул. Нагнул голову, прислушался. С облегчением выдохнул. Запахло коньяком. Хотите? На Морозову смотрели воспаленные, в красных прожилках глаза. 

Вслед за Брандо ожил и толстяк, до того сидевший вполне смирно. Он вдруг всплеснул руками и неожиданно тоненько замычал. Потом обхватил лицо ладонями и принялся раскачиваться, мерно ударяясь лбом в спинку переднего кресла. Казалось, его пронзило острое воспоминание. Или же, стало нестерпимо стыдно за что-то, и он не мог сдержать стона раскаяния. Вслед за этим он принялся толчкообразно раздуваться, увеличиваться в размерах, словно готовясь к сокрушительному чиху и, выдержав паузу, мелко-мелко затрясся. Со стороны было похоже, что — в припадке беззвучного смеха. Но нет — из-под растопыренных толстых пальцев хлынул поток настоящих слёз. Толстяк рыдал. Кресло под ним так и ходило ходуном. Морозова и Брандо одновременно повернули головы и уставились на соседа. 

Хотите? — сказал, перегнувшись через Морозову Брандо. 

Толстяк охнул и, не переведя дыхание, взвыл. 

Шёл первый час полёта. Тускло светили лампочки индивидуального освещения. Брандо, ни на кого не глядя, прикладывался ко второй бутылочке. Наготове стояла третья. Толстяк сидел, уткнувшись в иллюминатор, шмыгал носом и вздыхал. Морозова не спала, смотрела прямо перед собой. От нечего делать, она, в сопровождении своих попутчиков, мысленно перенеслась на необитаемый остров и, раздев, поставила обоих в жесткие условия выживания. Испытывала и сопоставляла. Взвешивала все за и против. На необитаемом острове это было сделать легче, чем в жизни — жёсткие рамки выбора позволяли игнорировать недостатки и мириться с изъянами. Толстяк был отталкивающе мягкотел и, скорее всего, слабак, но — раним и душевно чуток. В Брандо присутствовали остатки мужественности и порода. 

Ну, ничего, теплела сердцем Морозова, скоро, скоро я увижу папку.... 

***** 

Выдача багажа рейса Новосибирск — Челябинск задерживался.

Морозова стояла у ленты выдачи багажа и робко улыбалась — сквозь стекло ей были видны белые пятна лиц встречающих. Мимо, ни на кого не глядя, прошел Брандо. Он вышел в дверь и, слегка задев плечом человека с нездоровым цветом лица, растворился в толпе. Человек не обратил на это никакого внимания, потому что он неотрывно смотрел в открывшийся проём на аквамариновую девушку с короткой стрижкой. Он узнал её, хотя и видел первый раз в жизни. 

«Славная какая, — мысленно раздевая её, осклабил он в улыбке пеньки зубов — доча....»

Тем временем, у трапа, стоя на ветру и держа в вытянутой руке веер каких-то бумаг, мялся толстый человек в синтетической курточке. Он смотрел, как из багажного отсека лезет гроб.

«Чего вам? — обернулся к нему дежурный — кто позволил? Мигом в здание аэропорта!» 

«Там мой отец» — сказал человек и показал толстым пальцем.