САМАЯ ПЬЯНАЯ ГАЗЕТА В МИРЕ (глава 54 - Бомж на хозяйстве)

— Что, не хочет твоя чувиха с тобой говорить? — спросил Столбняк, этот генератор катастроф. — Это что ж ты ей вчера сморозил, дурень, бре-ке-ке? И по ебалу где-то получил. Хулиганы напали?

— Нет, это на работе, — ответил я.

Хотел было прикусить язык, да сообразил, что поздно.

— А-ха-ха, дурень, бре-ке-ке! Это что ж такое надо было написать в газету, чтобы по ебалу отоварили?

— Тьфу на тебя! — сказал я.

— У нас гонорарная система особая, — вмешался Головлёв. — Написал хуйню, гонорар получаешь пиздюлями.

— Вы тоже, смотрю, недавно из кассы вышли, бре-ке-ке! — Савёловский тигр сегодня определённо был в ударе.

Зря он так. Наслоения кровоподтёков на лице Головлёва налились багровым.

А я всё думал — что же мне делать? Надо же как-то извиниться перед Илоной. И сообщить ей важную информацию! Может, вообще самую важную в её жизни. А она — трубку не берёт!

Мы начали новую бутылку «байкалобоярышника», и я решил отбросить в сторону робость. Ну, не хочешь со мной говорить — ладно. Но хоть выслушай! Телефон Кукурьева всё ещё был у меня в руках. Я снова набрал номер Илоны, и меня тут же оглушил ядовитый механический голос: «Абонент временно недоступен».

— Это она тебя в чёрный список внесла, — сообщил Столбняк. — Поздравляю, бре-ке-ке! У меня тоже так всё время, когда её набираю.

— Блин! — вздохнул я, возвращая бесполезный телефон Кукурьеву. — А что же делать? Мне ей что-то очень важное надо сказать!

— Как ты её любишь? — усмехнулся Головлёв.

— Хуже! Она, короче, в Москву приехала с Чукотки, это с тобой там рядом, — сказал я Головлёву. — И она отца ищет! А я знаю, как его найти!

— Боярышника ещё попей, и не такое откроется, бре-ке-ке, — гнусно потешался гурман собачьих беляшей.

— Блин, реально знаю!

— У вас в «Творческой интеллигенции», что ли, батя её работает? — Столбняк покосился на Кукурьева, который вполне подходил по возрасту.

— Что? Кто у нас работает? — оживился Кукурьев.

Пришлось под боярышник рассказывать историю издалека, сопровождать её собственными конспирологическими заключениями.

— Да тот батя, судя по всему, бывалый алиментщик, бре-ке-ке. Хрен он признается.

— Надо задать ему коварный вопрос, — сказал опытный Головлёв, — ответив на который, этот самый батя уже не сможет отвертеться.

— Да, Димоха! Молодец! Правильно мыслишь! Дай-ка Коню свой телефон! — распорядился Кукурьев.

Головлёв хмыкнул, но протянул свою «нокию». Телефон Илоны я ещё помнил. И волновался ещё больше.

Бип... Бип...

— Алёу?

— Илона, выслушай меня, пожа...

Короткие гудки.

— Да что ж это за ёб твою мать! — застонал я в прокуренный потолок.

Со второго раза абонент снова был недоступен.

— Сильно, видно, накосячил, бре-ке-ке, уродец.

— Ну, так, немало, — признался я, возвращая Головлёву телефон.

— Жена в Краснодаре есть — так что сиди, не выёбывайся, бре-ке-ке.

Этот обдристыватель закоулков начинал меня бесить.

— Что же мне делать? — возопил я. — Вот как я ей про её батю расскажу, если она вот такое делает?

Впрочем, одна мысль всё же появилась. Надо съездить к ней на работу! В ТЦ «Охотный ряд»! Там получится! Но сегодня ведь — суббота. Будет ли Илона на работе? Блин!

— Так со стационарного позвони, бре-ке-ке, — Столбняк сегодня был гением креатива. — Должен соединить.

— Там межгород отключён, — вздохнул Кукурьев.

— А на мобильные дозвониться, бре-ке-ке, можно! — гнул своё Столбняк.

— Ну, попытка не пытка, — развёл Кукурьев руками.

Я бросился к телефону. Но стоп!

— Как же я с ней поговорю, — воззвал я к общественности, — если она при одном звуке моего голоса трубки бросает?

— Значит, это должен быть не твой голос, — сказал Кукурьев. — Набери номер и дай трубку мне.

Я так и сделал, ни мгновения не веря в то, что авантюра сработает. Конечно же, блокировка межгорода коснулась и звонков на мобильные!

Бииип!.. Биииип!

— Алёу?

Я перебросил трубку Кукурьеву.

— Алё, — очень солидно начал Кукурьев. Так солидно, что изменилось даже лицо, даже осанка. — Здравствуйте... э-э...

— Илона! — шепнул я, поняв, что босс забыл имя.

— Илона. Меня зовут Фёдор. Фёдор Кукурьев. Я редактор отдела информации газеты «Творческая интеллигенция».

Илона слушала! Не бросала трубку! Это уже само по себе было чудом!

— И вот передо мной сидит мой сотрудник, — продолжал Кукурьев. — Он очень переживает и просит прощения за то, что произошло вчера.

— Нет, — услышал я ответ Илоны. — Мне приятно, что он раскаивается, но принимать извинения я не буду.

— Я вас понимаю! — Сейчас это был не Кукурьев, а Макиавелли, покусанный Талейраном. — Но помимо этого мой сотрудник сообщает, что обладает ценной для вас информацией.

— Не верю, — услышал я.

— Зря. Он знает, как найти вашего отца.

Повисла тишина.

— Дайте ему трубку, — сказала Илона.

Не веря в такое счастье, я схватил телефон. Руки мои дрожали, я её чуть не выронил.

— Илона, я действительно...

— Это правда? — перебила она.

— Да! Да! Я встречался с твоим отцом, и я... ну... знаю, как его найти.

— И как же? — В голосе звучал арктический холод.

— Это можно сделать завтра. Надо подъехать на Павелецкий вокзал.

— Завтра у меня выходной, — сказала принцесса, и моё сердце упало — неужели это препятствие для встречи? — Поэтому я, наверное, смогу, если не будет внезапных кастингов.

О да! Она ещё была и актрисой!

— Да! — обрадовался я.

— Это не уловка? — спросила Илона. — Не гыттагыргын?

— Нет-нет! Это по-настоящему! Подходи к главному входу!

— Во сколько? — К холоду этого голоса мог запросто примёрзнуть неосторожный язык.

А во сколько у «Кентавров» похмелье? Когда они выйдут на сцену? Скорее всего, утром. Но, учитывая ночной образ жизни...

— В двенадцать, — сказал я без тени сомнения в голосе.

— Ии мачынан, — сказала Илона. — По-чукотски это ОК.

Связь прервалась.

— Йес! — воскликнул я. — Да, парни, мы это сделали! Вы лучшие!

***

В душе воцарилась эйфория. Пузырьки напитка «Байкал» создавали шампанское впечатление. Счастье! Только небо, только ветер, только радость впереди! Ведь если я пообщаюсь с Илоной, мы помиримся! Принцесса снова станет ко мне благосклонна, будет ещё не один уквэтык, и я, наконец, окунусь в волнующий Берингов пролив её любви. Я понял, для чего люди бухают. Да для того, чтобы столкнуться с таким состоянием открытости всех дорог, благословенности любого выбора.

А вот товарищи мои были грустны. Мрачнее всех, конечно, был Головлёв. Его лицо, глаза — наливались темнотой. Уж он-то был в кошмаре. Кукурьев был пьянее, но не веселее. Устроив мои дела по телефону, он вдруг, как писали в старинных романах, погрузился в мрачное молчание.

Зато Столбняк не молчал. Он, не зная утомления, бре-ке-кекал и вспоминал эпизоды из своей работы пиарщиком. Этот растаптыватель нежных чувств старался зря. Ведь те, для кого он старался и молол свою хуйню, его совсем не слушали. Они каждый были на своей волне. Головлёв переживал чудовищный, как удар оттянутой резинкой по носу, разрыв с женой. А Кукурьев, наоборот, готовился вернуться в семью. Никакой радости, по моим наблюдениям, он не испытывал. Но его вело беспощадное «надо». Так идут на войну.

Изредка Столбняку удавалось выжать из них подобие улыбки. И он воодушевлялся, чувствовал себя всё раскрепощённее.

А я надувался эйфорией, как воздушный шарик — веселящим газом. Я знал, что в лучшем случае этот ненадёжный сосуд лопнет, напоровшись на какое-нибудь внешнее препятствие, в худшем — сдуется. Я догадывался, что завтра будет плохо. Как уже было сегодня. Но счастье словно говорило мне: «Да забей, юный Конь! Радуйся, пока есть настроение!»

Столбняк пошёл в уборную. Зачем, стало ясно по звуковому удару, который обрушился на нас из-за стенки и стекла — в верхней части стены располагалось бессмысленное окно, в которое никто не мог смотреть, не встав, например, на табуретку. И сейчас эту хрупкую преграду колебали звуковые волны, складывавшиеся в отнюдь не благозвучный звукоряд.

— А хороший парень, — задумчиво произнёс Кукурьев. — В пиаре работал. Бери его, Димоха, на ставку.

Головлёв посмотрел на босса так, словно тот предложил ему снять штаны и прогуляться так в районе трёх вокзалов.

— Ты что, Федя? — вполголоса ответил Дима. — Это же бомж. А мы — престижная газета федерального уровня. Зачем же нам бомж?

— На выборах работал, — продолжал Кукурьев. — Пиар-опыт имеет.

Словно в подтверждение его слов из-за стекла грохнул особо отчётливый залп.

— Ты любого бомжа порасспрашивай. Там и вице-короли Индии найдутся, и спичрайтеры Ельцина, и космонавты в запое после встречи с гуманоидаими.

— А что, классная тема! Можно поработать!

— Это можно, Федя. Но мне на хозяйстве без бомжей спокойней.

Столбняк вышел из сортира весёлый и даже как будто порозовевший щеками. Бедняга не знал, что был взвешен и найден слишком лёгким. Ничего ему в «Творческой интеллигенции» не светило. Сильные мира сего уже решили его судьбу.

Но крушитель старушкиных санузлов тоже, кажется, пребывал в эйфории, тоже видел жизнь в радужных пузырях. «Эйфории доверять нельзя», — понял я. Наоборот, прозревал я, это верный признак приближающейся опасности. Но понял не всерьёз. Ведь каждый алкоголик наверняка верит, что именно на него-то законы мироздания не распространяются. И тебя, конечно же, не коснутся коллизии, при которых кто другой расшибает лоб в кровавую кашу.

Время то растягивалось, то неслось иноходью, высунув раздвоенный язык часовых стрелок (секундная не в счёт). Мы бухали, а боярышник всё не кончался. Опьянение было коварным и било в лоб очень сильно. Мы ведь ничего не ели. В холодильнике у Кукурьева еды, наверное, и не было. Да и заглядывать в тот кошмарный рефрижератор, как я догадывался, было не приятней, чем в лавкрафтовский склеп. Поэтому косели все мы стремительно.

— Надо что-нибудь пожрать, — Первым не выдержал Столбняк.

— Так сходи и купи, — буркнул Головлёв. — Денег-то нет.

— Сейчас допьём последнюю и погрузимся во мрак, — добавил Кукурьев.

Столбняк смешно выпучил глаза и расхохотался, вернее, разбре-ке-кекался.

— Как так нету денег, бре-ке-ке? Да у вас вон весь коридор деньгами завален.

— Серьёзно? — удивился Кукурьев.

— В переносном, бре-ке-ке, смысле. Там же бутылки! Их же сдать можно! Есть у вас какой-нибудь ларёк, который стеклотару принимает?

Глаза Кукурьева — погасшие, как факела Олимпиады после улёта Мишки, разгорелись вновь.

— Тут же на ящик боярышника, бре-ке-ке! На ящик! И ещё на пельмени останется, отвечаю!

— Бомж в хозяйстве — всё-таки полезная вещь, — буркнул Головлёв.

Он стал язвителен. Любовные невзгоды явно провоцировали в нём разлитие желчи.

Потом они с Кукурьевым ковырялись в некоей куче мусора в углу кухни, искали пакеты. Да ещё у Кукурьева где-то валялась авоська. И она, на удивление, нашлась.

А наш исследователь Москвы в тридцатиградусный мороз чувствовал, несомненно, как у него из лопаток вырастают крылья. Это был его карьерный шанс, и грех было им не воспользоваться. Метнуться, подшустрить.

— Чудовище, бре-ке-ке, пошли со мной! — предложил он мне участие в экспедиции к ларьку.

Но я был слишком счастлив, слишком ленив. Слишком суеверен, чтобы видеть эту физиономию. К тому же я, как мне показалось, уже не мог ходить. Чтобы это проверить, я встал, и меня шатнуло в сторону раковины. Если бы не Головлёв, я бы рухнул. Но Дима меня поймал.

— Конь, ты в порядке? — спросил он.

Но ответить я, кажется, не мог — отказала речь. Язык бултыхался во рту бесформенным куском мяса. Его, трудягу, сегодня помотало. Он отдыхал.

— Я пойду! — выплюнул я слова, но посредством вовсе не обленившегося языка, а щеками, губами, зубами.

— Но куда же ты пойдёшь? — встревожился Кукурьев.

— Ммм... ммм... — проартикулировать труднейшие слова «сдавать бутылки» я даже не пытался. Это была невыполнимая задача.

— Набухался Конь Магаданский, — сказал кто-то.

Стали отказывать и глаза. Всё в них расплывалось и куда-то стекало. Я уже не понимал, где кто. Все рожи вокруг меня превратились в весёлые пятнышки. Наверное, так видят мир младенцы.

— Да я сам схожу, бре-ке-ке, без дураков пьяных, — проквакало одно их них.

А я тревожными, авантюрными шагами перемещался прочь из кухни. Каждый шаг грозил падением, катастрофой. Но я вышел — невероятно! — из кухни. И уже в комнате, где, вроде бы, было почище, упал на четвереньки и, совсем как младенец, бодро пополз к подоконнику, где, вроде бы, была моя сумка. И действительно — вот она! Моя голова нащупала эту сумку. Мне казалось, что ничего мягче не было на свете.

Милосердное забытьё обволакивало меня. Последним, что я слышал, перед тем, как рухнуть в неведомое, было бормотание:

— Так, блядь, не влезает. А мы сейчас в сумку мою дорожную, бре-ке-ке, это запихаем.

И тут меня засосало за горизонт событий.

***

Спал я, наверное, очень долго. Наверное, даже выспался. Во всяком случае, сон мой из стадии чёрного беспамятства в какой-то момент перескочил в стадию быстрых сновидений.

Мне снилось, что у меня болят зубы. И что я сижу в стоматологическом кресле, а надо мной навис в белом халате — кровожадный дятел. Он сжимал в своей пернатой конечности сверлильную часть бор-машины. И это сверло — звенело. И этот звон вынимал из головы мозг. Дз-з-зынь! — разрывалась гнусная бормашина. «Да как бы тебя заткнуть?» — подумал я.

На мгновение я вынырнул в реальность. Я лежал в темноте, на полу. Я не мог даже пошевелиться. Такая меня терзала лень.

«Какой долбоёб трезвонит в дверь?» — подумал я. Я находился в какой-то чужой тёмной квартире. Мне дико хотелось спать. А идти, открывать какую-то дверь — ну, нет! Увольте!

Я и не пошёл. Более того, под непрекращающийся звон мне снова удалось уснуть. И на этот раз крепко, без сновидений про кровожадных стоматологов. До самого утра.