САМАЯ ПЬЯНАЯ ГАЗЕТА В МИРЕ (глава 53 - Лилии и слёзы)

Столбняк негодовал:

— Ну, ты кидала, вообще! Это же додуматься надо, бре-ке-ке, меня Кузьминичне сбагрить! Когда это ты успел с ней спеться?

— Ты бросил Кузьминичну? — со всем мыслимым презрением произнёс я. — Ты — гнусное чудовище, ты это знаешь?

— Не увиливай, бре-ке-ке! Ты сам хорош...

Я не мог прочесть эмоции на этой отпизженной роже, продублённой стылыми московскими ветрами.

— Дурак! — возопил я. — О такой любви мечтают всю жизнь! А тебе она досталась незаслуженно, на халяву! И ты посмел от неё сбежать?

— Да в гробу я видел тот, бре-ке-ке, Краснодар! К жене возвращайся, если такой умный, бре-ке-ке.

А вот этот пассаж крыть, кажется, было нечем.

— Ты хотя бы в номер поднялся? — спросил я.

— Нет, бре-ке-ке.

Насквозь промёрзший савёловский тигр дал дёру в сторону метро «Александровский сад». А потом поехал патрулировать «Нагорную».

— Ты полный придурок, ты это знаешь? — спросил я.

— Бре-ке-ке! Тактика даёт плоды! Я же тебя, в конце концов, нашёл!

На это тоже было нечего возразить.

— А где Кукурьев, бре-ке-ке? Ты же меня наебал, когда говорил, что он на Савёловском в 12 часов будет ждать?

— А ты что — попёрся на Савёловский вокзал?

— Да прикинь! И прихожу, жду-жду, а там — ни тебя, бре-ке-ке, ни Кукурьева. Зато Кузьминична, бре-ке-ке, появилась, откуда ни возьмись!

— И ты от неё сбежал, отвратительный альраун? — завопил я так громко, что ко мне подошёл гопник Паша и спросил — нет ли у меня проблем, и не надо ли кому выписать по ебалу?

Я покачал головой. Цинизм того, что я узнавал, превосходил все пределы. Два раза сбежать от любящей женщины! Это же в какие клочья этот прыщ разбил ей сердце?

— Ну, ясен хер, бре-ке-ке! Зачем мне здесь Кузьминична, сам подумай, бре-ке-ке? — Столбняк, как карикатурный орангутан, стучал себя кулаком по голове.

— Так ты ей нужен там!

— Ты ебанись! За мной там охотятся бандиты, бре-ке-ке!

— Она отобьёт тебя у любого бандита. Ты можешь представить, какой ад ты создал у неё на душе? Чем ты вознаградил её за святой порыв!

— Не пизди, бре-ке-ке! Если бы кто-то идиотских писем не писал, ничего такого не было бы!

— Ах, это я виноват?

— А кто ещё, бре-ке-ке?

— А, может, дать ему по жбану? — спросил дружественный гопник Паша.

— Нет, — ответил я, хотя поддержка мелкого криминала дарила мне чувство некоторого превосходства. — Это не наш метод.

Столбняк тем временем продолжал излагать свою отвратительную эпопею. На Фрунзенской он больше не жил. Вот эта сумка в руках — это и были все его вещи. Бабка позвала на помощь коммунистов. А те Столбняка ненавидели.

— За что им тебя ненавидеть? — спросил я.

— Так я бабке сказал, бре-ке-ке, что я у Чубайса пиарщиком работаю! Хотел впечатление произвести!

— Как эти коммунисты тебя на кол не посадили? — задал я риторический вопрос, на который Столбняк отвечать не стал.

— Так что я теперь у вас с Кукурьевым живу! — заявлял этот самонадеянный тип.

От такой наглости у меня на некоторое время пропал дар речи. Определённо, этот несчастный осквернитель мест детского отдыха тронулся рассудком.

— А скажи-ка мне, уродец, — спросил я о главном, — ты вчера в подъезде этого дома никому в сумку не срал?

— Ты ебанулся, бре-ке-ке? — отреагировал Столбняк.

Но опухшие глазки в жёлто-фиолетовых глазницах заблуждали.

— Точно? — спросил я.

— Да кончай хуйню нести, бре-ке-ке! Покажи мне лучше Кукурьева! Я хочу видеть этого, бре-ке-ке, человека!

— Хрен тебе, а не Кукурьева! — сказал я.

Никакого сочувствия к этому несостоявшемуся прислужнику Чубайса я не испытывал.

— Кто звал меня? — вдруг вплыл между нами Кукурьев.

«Да что ж такое? — подумал я. — Что за невезуха?!»

— Фёдор, — сказал я, — вот это перед нами... э-э... великий пиарщик...

Но договорить я не успел. Со стороны окна раздался громкий крик, как будто кому-то воткнули в сердце кинжал. Никак не меньше.

И всеобщее внимание переключилось на окно, где Головлёв общался с Дианой.

***

Кричал несчастный Головлёв, про которого все уже успели забыть. А он здесь был! Он пообщался с любимой женщиной, и, видимо, общение сложилось не лучшим образом, поскольку шрамоликий храбрец был весь обсыпан лилиями, их лепестками, огрызками стеблей. Мало того, он ещё и стоял на коленях, на мокром грязном снегу.

— Я умоляю тебя о прощении! — стонал он.

— Нет, Дима, — доносился из окна обманчиво мягкий голос Дианы. — После того, как ты нарушил обещание... После того, как ты оставил окна нараспашку... После того, как нас ограбили... Я не держу на тебя зла, но жить с тобой больше не смогу.

— Я что-нибудь с собой сделаю! — стонал Головлёв.

— Я от тебя ухожу, как раз потому что ты каждый день делаешь с собой это что-то. Вон, тебе снова вчера по морде дали. Продолжай в том же духе, а я ухожу из твоей истории. Я не хочу иметь с ней ничего общего.

— Кто он? Кто этот мерзавец, к которому ты уходишь от меня?

— Его пока нету, Дима. Но он будет.

— Я его растерзаю!

— Ну, и дурак, — невесело усмехнулась Диана (и как же красива она была!). — Просто пойми, что мы с тобой из разных миров. У меня — подиумы, показы, глянцевые журналы. У тебя — пьянка, мордобой, газета твоя тошнотворная. Это разные вселенные, попробуй понять. Они даже нигде не пересекаются.

Головлёв завыл так, что на пару секунд мне всерьёз показалось, что он превратился в оборотня.

— Просто будь счастлив, Дима. Ты теперь будешь начальником отдела. Фёдор уезжает в семью. Это мой тебе прощальный подарок.

— Ты-то откуда это знаешь? — взвился Кукурьев (он тоже слышал всё). — Откуда?

И вдруг босс застыл, словно ужаленный внезапной мыслью.

— Ты?! Моей жене наябедничала ты?

— Федя, ты большой ребёнок. Взрослей. Шестого ребёнка себе ты зачал сам. Я бы этого при всём желании не смогла сделать.

— Аааа!!! — закричал Кукурьев, вцепился кулаками себе в волосы.

— Езжай, Федя. Это будет правильно. Я вот тоже скоро отсюда уеду.

— Куда?!! — тряско простонал Головлёв.

— В Париж, Дима. Мне давно предлагали поработать в международном агентстве. А я всё с тобой зачем-то возилась.

— Ты бросаешь меня ради карьеры!

— Ну, во-первых, какая-то карьера будет и у тебя. А во-вторых, сколько я с тобой возилась, свои планы на жизнь чуть было не похерила. А зачем? Когда ты стал меня обманывать и предавать, я окончательно всё поняла. Ты не стоишь таких жертв. Вини себя.

На Головлёва было жалко смотреть. Он стоял, трясся, а слёзы разлетались из его глаз, как струйки воды из брызгалки.

— Просто будь счастлив, Дима, — продолжала Диана.

К моим глазам тоже подступили слёзы.

— У тебя наступает новая жизнь. А в ней тоже возможно счастье. Ты своё ещё найдёшь...

— Нет!

— Да, Дима, да. Мы расстаёмся. И какое счастье, что у нас это происходит по-хорошему. Без дерьма. Хотя ты мне, конечно, поднасрал со своим побегом.

— А ты мне? — не выдержал Головлёв. — А ты мне!

— А я-то тебе — как? — удивилась Диана.

— А кто мне в сумку это самое? — Головлёва трясло, вокруг него разлетались слёзы.

— Что ты несёшь? Что я могла сделать с твоей сумкой?

— То же, что я тебе со своим побегом!

— Что?! Ты думаешь, что я... что я на это способна?

Прекрасное лицо Дианы преобразила ярость, каким-то неведомым образом сделав его ещё прекрасней. Но долго любоваться собой Диана позволять не хотела.

— Я чуть не убила на тебя свою жизнь, а ты думаешь, что я нагадила тебе в сумку? Прощай, Дима!

И эта будущая покорительница парижских подиумов захлопнула окно.

Я покосился на Столбняка. Глазки на его отнюдь не прекрасном ебальнике блудливо бегали. Я погрозил ему кулаком. Столбняк помрачнел.

***

А потом все поняли, что ловить за хвост удачу на этих задворках уже не стоит. Она больше не улыбнётся. Диана больше к окну не выйдет. Головлёв имел вид, будто проглотил что-то громоздкое, и теперь не может дышать. Гопники ему сочувствовали, хлопали по плечам — и левому, и правому.

Затем они хлопали уже меня.

— Ну, ты крут! Сработала-то серенада, не хуже автосигнализации!

— Тебе бы, Конь, в шоу-бизнес пойти! — говорил Паша. — Бля, купил бы билет на концерт. И кассету бы купил!

— Я общался с чуваками, — вдруг вспомнил я. — Они тоже поют про гавно. Не берут их лейблы, хотя эти чуваки всех там знают, в индустрии.

Какая-то мысль, смутная, большая ворочалась во мне. Как проснувшийся медведь.

— Опа! А что за чуваки?

— «Кентавры», — ответил я.

Мысль сверкнула. Она была ослепительна, логична, блистательна. Она не могла быть ошибочной, эта мысль. Илона показывала мне старую фотку чувака в шляпе и её мамы на фоне Берингова пролива. И я понял, кого напомнил мне тот чувак на фото.

— А чо, концерты дают? Как туда попасть?

Я вспомнил буфетчицу с огромными блестящими ресницами с Павелецкого вокзала. Что там она говорила этим двум дряхлым ковбоям? Она спрашивала: почему они припёрлись в пять утра. Но во сколько они должны играть? Я не мог вспомнить точного времени. Не факт, что оно вообще было.

— Они, короче, дают подпольные концерты, — интриговал я, хотя это была почти полная правда. — О дате и времени информируют только своих. Но я разузнаю, пацаны. Прямо завтра!

У меня снова сложился гениальный план. А ощущение того, что я могу вернуть Илону, будоражило и адреналинило. Я даже протрезвел. Да, я мог бы, как Головлёв изнывать и оплакивать свою судьбу. Но я буду действовать! Не время предаваться унынию!

Пока я болтал с гопниками, Головлёва принялся обнимать Кукурьев:

— Держись, брат!

— Да что же это на меня свалилось? — бормотал Головлёв. — Жена выгнала, ты уезжаешь...

— Так надо, Димох! Ты ещё молодой! Ты пробьёшь свою дорогу к счастью!

— Ты сам в это веришь? — горько усмехнулся несчастный влюблённый.

— Да!

— Да?

— Именно! Надо срочно выпить водочки!

Головлёв запустил руку в карман, помрачнел и достал оттуда три бумажки по сто рублей.

— Это всё, что у меня есть, Федя. До получки.

— А она у нас в понедельник, послезавтра.

— Это две бутылки самой дешёвой водки, — калькулировал Дима. — А у тебя, Конь, есть деньги?

— Нет, — ответил я. — Истратил утром последние.

У Кукурьева Головлёв даже не спрашивал. Все погрустнели. Почувствовав нашу грусть со всей её бесперспективностью, нас покинули гопники, забрав гитару.

Остался Столбняк. Этот фиг уйдёт.

— А у тебя есть деньги? — спросил я.

— Деньги, бре-ке-ке? Я всё потратил на концерте этом драном, бре-ке-ке!

Врал. У него тогда было пять тысяч. Можно ли было проебать их за вечер? Зная Столбняка, ответ — да. Но, тем не менее, он лукавил. Савёловский тигр стал лжив — он явно темнил в истории с головлёвской сумкой, и деньгами делиться не спешил.

— А это кто вообще? — спросил у Головлёва Кукурьев.

— Не знаю, — пожал плечами Головлёв. — На бомжа похож.

— Я и есть теперь бомж, бре-ке-ке, — подтвердил Столбняк.

— Ну, и иди себе, бомжуй дальше, — бессердечно сказал Головлёв. — У нас на тебя денег не хватит.

— Эх! Да все мы на бомжей похожи! — вздохнул Кукурьев. — Не чванься, Димоха. Всякие у людей бывают обстоятельства.

— Рожа мне его не нравится, — сказал Дима.

— А ты на свою посмотри. Или на Коня. Все хороши.

— Но я ему наливать не буду. Самим мало. Без обид, бродяга.

— А сколько там у вас, бре-ке-ке, денег? Триста рублей? Так я знаю, как на эти деньги суперухерачиться.

— Ну-ка, ну-ка?

Члены коллектива «Творческой интеллигенции» принялись внимательно слушать Столбняка.

***

Аптека располагалась в подвале примерно такой же полу-«хрущёвки», что и у Кукурьева, только расположенной у самой автобусной остановки. По распоряжению Столбняка (он командовал закупкой) мы взяли у скучающей аптекарши семь пузырьков настойки боярышника по 25 рублей каждый. На остальные взяли столько же бутылок газировки «Байкал». Чуть-чуть не хватало, но тётка в ларьке, видимо, знала Кукурьева и последнюю бутылку шипучки дала ему в долг.

— И сейчас у нас получится семь бутылок водки, бре-ке-ке! — радовался Столбняк. — Только вкуснее!

По-моему, всё складывалось наилучшим образом. Пусть Столбняк селится в этом логове. Мне не жалко. Я к гопникам пойду, в подвал. Там и чище, и экологичнее.

Мы поднялись в квартиру.

— Пиздец здесь воняет, бре-ке-ке! — то ли мне показалось, то ли Столбняк действительно ужаснулся.

— Что-то придирчивый бомж какой-то, — проворчал Головлёв.

Не разуваясь, мы миновали завалы бутылок в коридоре.

— Еба-а-ать, бре-ке-ке! — сказал Столбняк, оказавшись на кухне.

— Ты не умничай, а давай пойло готовь, — сказал Головлёв, которому савёловский тигр был явно подозрителен.

— Значит, так, — начал Столбняк, откручивая крышку с «Байкала». — Надо отпить примерно пятьдесят грамм.

— Ну, и отпей, — сказал Кукурьев.

— Федя, это бомж, источник заразы, — предупредил Головлёв.

— Ну, хорошо, пусть отпивает тот, кто утром чистил зубы, — решил босс. — Кто чистил зубы?

Вот что я сегодня утром забыл! Повисла тишина.

— Ну, я чистил, бре-ке-ке, — сказал Столбняк.

— Не, давайте лучше в раковину выльем, — предложил Головлёв.

Так и поступили. На вкус разведённый боярышник был как микстура. Но вкусная, хотя и со спиртом. Вкус мне не понравился. Я уже открыл рот, чтобы сказать: какая, мол, гадость ваша эта смесь. Но вдруг поймал себя на мысли, что сказать-то ничего и не могу. Меня, наверное, пёрло. Голова казалась ясной, но руки-ноги не слушались, и речевой аппарат не спешил реагировать на команды дурного мозга.

— Ну, как, бре-ке-ке? — радовался Столбняк. — Вещь, а?

Он налил по второй. Теперь ясность ощущалась в руках и ногах, а вот в голове как раз поселился туман. Я понял, что вот-вот напьюсь. А надо было позвонить Илоне. Сейчас или никогда.

— Фёдор, а можно позвонить по твоему мобильному? — спросил я у осоловевшего Кукурьева.

— В Магадан — нельзя.

Столбняк недоумённо на меня посмотрел. Он стоял. На него сидячих мест не хватило. Но он был моложе всех, и трезвее.

— Не, я по Москве.

— Тогда на! — Я не ожидал, что Кукурьев швырнёт мне телефоном в голову. Видно, и ему боярышник основательно дал по мозгам.

Я уклонился, чуть не рухнув с табуретки. Неизвестно, что было бы с телефоном — он явно летел в окно. Но Столбняк умудрился его поймать на лету и теперь протягивал мне.

— Кому звонить-то собрался, уродец, бре-ке-ке? Чувихе своей?

— Не пизди, — ответил я.

Номер Илоны я помнил наизусть. И да, я волновался, как школьник перед первым экзаменом.

После набора номера в трубке зашуршало, потом показалось, что кто-то кашляет в какой-то пустоте. Потом пошли гудки.

Бииип... Бииип... Бииии...

— Алёу? — возник голос Илоны, сладкий и манящий.

— Илона, привет, это Э... дуард...

Опять гудки — частые, визгливые. Илона сбросила звонок.

Она не хотела со мной разговаривать.