КОГДА ЖЕНЩИНА ПРОСНЁТСЯ

Мне такие картины обычно не нравятся. Там клочок бумаги приспособят, тут кусочек меха приторочат, шпингалет или японские палочки приклеят к полотну — мало ли что взбредёт в голову художникам-авангардистам? Где же тут искусство? Мне по душе классические образцы — академизм Семирадского, узнаваемый импрессионизм Винсента нашего Ван Гога, пейзажи Шишкина с его медведями в лесу. Или Вермеер, за которым я езжу по выставкам в Токио и Дрезден, стремясь поймать момент извлечения Купидона из-под толстого слоя чужой краски на картине «Девушка, читающая письмо у открытого окна». 

Я пойму Малевича и Малявина. Рериха и Врубеля. И сама превращусь в «Девушку-кошку» Сальвадора Дали. 

Но вот такое нагромождение, именуемое «ассамбляж», раньше бы мне никогда не понравилось. Бумага, гипс, металл, пластмасса, ткань, фрагменты растительного происхождения — это то, из чего сделана картина. Так поясняется в официальном релизе к картине «Страдание современной женщины», написанной в 1966 году. Как может нравиться такое? Но я почему-то застыла перед ней, навела телефон на QR-код, прочитала о художнике.

Юрий Васильев был близок к «Лианозовской группе», в которую в 1960-х годах входили поэты Генрих Сапгир, Игорь Холин, Ян Сатуновский, художники Оскар Рабин, Владимир Немухин, Евгений Кропивницкий. Интересным будет узнать, что в обойме с ними был молодой поэт из Харькова Эдуард Лимонов. Чем отметилась группа? Как всегда — экспериментальным творчеством. Иначе этот мир не удивить ничем. Убрать личностное начало, оставить беспристрастный взгляд на окружающий мир, на человека в нём. 

И вот мы видим человека. Женщину. 

Странную женщину. В чёрной юбке и кофточке без рукавов, с рыжими волосами (они почему-то сделаны из проволоки), закрытыми глазами, с помадой на губах. Где тут страдание? Я не вижу, на первый взгляд. Обычная девушка, ушла в себя, обещает вернуться. И я бы прошла мимо неё в Новой Третьяковке, скользнув взглядом по картине, как по десятку других. Я бы, скорее, остановилась подольше у портрета царя. Или печальной картины юноши с мёртвой собакой. Натюрмортов с цветами много, благостных детишек на картинах. Я нырнула в один зал выставки, в другой с иконами, в третий − к скульптурам, а потом снова пошла к странной женщине. Она меня тянула к себе, не отпускала. Я дважды к ней возвращалась. 

Смотрела детали, в анфас, в профиль... Скажете, картины в профиль не бывают? Ещё как бывают! Вы смотрите прямо, с трёх метров, и не видите жёстких границ, которыми окружила себя эта незнакомка во сне. Она расставила конусы безопасности, охранные столбики с острыми вершинами, обложила себя шипами из роз: она спит, или мечтает, и никто не смеет нарушить её беззащитный покой — в светлом белье, в безмятежной неге. А когда проснётся, «агент перронного обслуживания» направит к ней самолёт с принцем из её сна. Он у неё в голове — респектабельный, в костюме и галстуке, говорит исключительно на иностранном языке непонятные слова: Pasta Fasole, Sesame, Lobster, Tangerine... Не забываем — картина написана в 66-м году, когда связи с иностранцами, мягко скажем, не поощрялись, за границу выезжали по служебной надобности и далеко не все. 

А девушке — снится. Она предвосхищает! Её мечты — в красивой жизни, потому что красивая она сама. Половина из вас скажет: что тут красивого? Где? А вот это совершенно не важно. Красота — внутри. Женщина на картине не случайно закрыла глаза: ей всё равно, что скажут о ней наблюдатели со стороны. Кольцо на левой руке красноречивее всех слов. Разведённая? Вдова? Играет роль? А часики-то тикают! Время бежит, как самолёт на взлётной полосе — с ускорением!

Женщина замерла в ожидании звонка в дверь. Вы видите звонок? Он слева, вверху. А чуть ниже — типичная советская квартира с двустворчатым шкафом, в котором одна половина с полочками для белья, а во второй три-четыре вешалки с платьями от портнихи, что живёт за углом, в старом московском квартале. Можно вечно ждать звонок в дверь, можно вечно ждать сообщение на телефон. В девичьей комнате стол, картина на стене, кровать в углу...

«За эту вот площадь жилую,
за этот унылый уют
и мучат тебя, и целуют,
и шагу ступить не дают?!
Проклятая тихая клетка
с пейзажем, примёрзшим к окну,
где полною грудью так редко,
так медленно можно вздохнуть.
Проклятая чёрная яма
и двор с пожелтевшей стеной!
Ответь же, как другу, мне прямо — 
какой тебя взяли ценой?
Молчи! Всё равно не ответишь,
не сложишь заученных слов,
немало за это на свете
потеряно буйных голов.
Молчи! Ты не сломишь обычай,
пока не сойдешься с одним —
не ляжешь покорной добычей
хрустеть, выгибаясь под ним!
Да разве тебе растолкуешь,
что это — в стотысячный раз
придумали муку такую,
чтоб цвел полосатый матрас;
чтоб ныло усталое тело,
распластанное поперёк;
чтоб тусклая маска хрипела
того, кто тебя изберет!
И некого тут виноватить:
как горы, встают этажи,
как громы, пружины кроватей,
и — надобно ж как-нибудь жить!»

Это стихотворение написал поэт Николай Асеев. Он понял женщину, как понял её художник Юрий Васильев. Редкое качество для мужчины. Многие хотели бы понять, да не все могут, не даётся этот тонкий мир, это сочетание покорности и воли, желания служить и жажды побеждать. Отстаивать себя и поклоняться ему, единственному. Поэты и художники — могут видеть женщину изнутри. Как им это удаётся − не знаю. Смотрят вглубь женщины, чувствуют её вибрации, ловят флюиды, считывают эмоции...

Роберт Рождественский признавал:

«Всё равно, что за снегом идти в Африку,
А за новой книгой стихов — в мебельный.
И уныло просить со слезой в голосе
Адрес Господа Бога в бюро справочном.
Всё равно, что ругать океан с берега
За его невнимание к твоей личности.
Всё равно, что подснежник искать осенью,
И, вздыхая, поминки справлять загодя.
Всё равно, что костёр разводить в комнате,
А гнедого коня в гараже требовать,
И упорно пытаться обнять облако,
И картошку варить в ледяной проруби.
Всё равно, что на суше учить плаванью,
А увесистый камень считать яблоком.
Всё равно, что от курицы ждать лебедя, —
Так однажды решить, будто полностью
Разбираешься в женском характере».

И вот перед нами целая картина женского характера. Про таких женщин говорят: «Она из углов, и все — острые». Посмотрите, сколько стульев с острыми ножками на картине? Они, как шпильки на туфельках, могут ранить, могут дарить красоту, а могут быть средством защиты. Лезвия бритвы — как минное поле: сюда не ходи, и туда не ходи. Я насчитала восемнадцать штук. Одно из них, гипертрофированное в размерах, занесено над головой мужчины-мечты. Самка богомола? После близости съесть? Или после грехопадения пытаться сохранить своё лицо?

А что у нас с лицом, кстати? Чувственные губы, которые знают вкус любви. Остальное не так уж важно. Синие тени — бессонные ночи. И это временное забытьё — как способ на минуту остановиться, подумать, чего же ты хочешь, дорогая? Чем полнится твоя голова? Каким витком медной проволоки заплетаются в клубок твои мысли? И шарики жемчуга, эти узелки на память о тех, кто уже был, и тех, кто ещё будет...

Пустое кафе, безнадёжные встречи, одинокий чай на кухне. Бальные танцы с белозубым партнёром. Градусник, духи «Тюльпан», шампунь с серебристым оттенком, волшебные кнопки по всему полотну: красные, голубые, жёлтые. И ещё две, малозаметные, но очень важные кнопки. Одна, цвета крови, над сердцем, другая − в центре жизни, соединённая с главным словом в жизни женщины: «Люби»... 

Однажды волшебная кнопка над этим словом будет нажата, женщина оживёт, откроет глаза, улыбнётся, смахнёт сон, раскроет объятия — мужчине, людям, миру, кончатся её страдания, осыплются с картины шипы и лезвия, оживут руки, обнимут нежно и трепетно.

И кончится сон. 

13.01.23