Февраль

После занудных метелей, вывших вместе с голодными волками, наступило затишье. Зима вдруг отступила и на дворе словно настал февраль. Небо стало небом, а не низким серым потолком. Потемнел и стал ноздреватым снег. Крепость, которую мы с Пашкой целый месяц старательно лепили в саду, просела и обрела какую-то воздушность.

            – Совсем как февраль на дворе, – мечтательно сказал отец, стоя утром на крыльце и вдыхая полной грудью свежий воздух. – Февраль: достать рубли и плакать. И не скажешь, что новый год на носу.

            – Даже на март похоже, – рискнул высказаться я. – Весной пахнет.

            – Нет, на март не похоже, – достал из кармана галифе и закурил «приму», загадив воздух вонючей струей, – в марте кошки орут, а сейчас благодать, тихо, – затянулся и пропел. – Жил да был черный кот за углом, – втянул, как кашалот, ноздрями воздух, – точно, не пахнет весной, – одним махом добив сигарету, щелчком выбросил обугленный трупик в сад. – Февраль: снимать трусы и бегать. Пошли домой, завтракать пора.

 

            – Зима дело хорошее, – старательно отряхивая с валенка налипший сырой снег, сказал Пашка.

            – Чем? – поинтересовался я, сгружая в кухне принесенную из дровника охапку дров. – Крестьянин торжествует?

            – Не знаю, что крестьянин делает, – брат поправил перемотанные синей изолентой очки, – а хорошо.

            – Чем? – снова спросил я, начиная разжигать котел.

            – Свиньям можно дома готовить, а дома тепло и дождя нет.

            – Еще воду не надо к костру таскать, – нашел я плюс зимы.

            Котел весело затрещал, разбрызгивая через открытую дверцу первые волны тепла.

            – Только крепость жалко, – вздохнул брат.

            – Ничего с ней не случится. Заледенеет и еще крепче станет. Такое уже было – ты тогда еще маленький был, не помнишь.

            – Раньше новый год как-то веселее был, – продолжал рассуждать Пашка. – Помнишь, Свечкины приезжали, колбасу привозили.

            – Помню, – тетя Нина Свечкина была старшей сестрой отца. Родители называли ее той еще клушей.

            – Правда же, весело было?

            – А еще, – снова подкинув дров, вспомнил я, – когда ты был маленьким и мы в Пеклихлебах жили, то мамка нарядилась дедом Морозом и хотела залезть с улицы через балкон.

            – Зачем? – изумился Пашка.

            – Ну… действительно, зачем? Наверно, пошутить хотела. Не знаю, в общем. И ее кто-то из соседнего дома увидел и вызвал милицию.

            – И что? – выказал неподдельный интерес брат. Он почему-то очень боялся милиции и интересовался любыми рассказами про нее.

            – Они ее забрали, думали, что вор. Потом отпустили, но она больше на балкон не полезла. А через год мы сюда переехали.

            – Я Пеклихлебы и не помню почти. Только как бобы у соседа украл и все.

            – Про бобы я сам не помню.

            Раздался звон. Это рыжий кот Васька столкнул со столика у газовой плиты чайную чашку.

            – Мамка нас убьет, – Пашкины очки испуганно блеснули.

            – Убьет, – подкинув сухие поленца, я закрыл дверцу и собрал с пола осколки. – Давай попробуем склеить.

            – Получится? – словно утопающий за тростинку схватился Пашка.

            – Не знаю, но попробовать можно. У бати клей в мастерской есть.

            Ключи висели на термометре в прихожей, и попасть в мастерскую было нетрудно.

            – БФ не пойдет, – перебирал я, – бустилат тоже. А вот это можно попробовать, – достал небольшой тюбик. – Секретный клей, батя на заводе спер, говорил, что клеит намертво.

            – А почему мне очки им не склеили? – спросил Пашка, пока я намазывал чашку.

            – Экономим. Бери и держи крепко. Изоленты папка много спер, а клея мало, вот и заматываем изолентой.

            – Понятно, – экономия нам была известна не понаслышке. Мать постоянно нас учила экономить.

            Мы стояли и сжимали в руках чашку.

            – Прямо «Голубая чашка», – вспомнил я.

            – Как в той книжке, что бате Гайдар подарил?

            – Угу.

            Брат свято верил в сочиненную папашей историю, что когда он был школьником на экскурсии в Москве, то Гайдар подарил ему свою книгу^[1].

            – Ее же можно продать, – мечтал Пашка. – Только для этого надо в Москву ехать будет, а нас мамка не пустит.

            – Угу.

            – Долго еще держать? – начал беспокоиться. – Скоро мамка придет.

            – Она сегодня в театр собиралась, будет поздно. Давай отпускай аккуратно, мне все равно надо дров подкинуть.

            Мать в это время в клубе, чей дощатый пол помнил тысячи ног, репетировала «Вечера на хуторе близ Диканьки».

            Клуб был культурным центром в деревенской жизни. Под одной крышей ютились: библиотека с часто больной библиотекаршей Светкой, сам клуб – место танцев и кино, и будка кинобудчика, где властвовал постоянно полупьяный Вова Клопик по кличке Почтальон Печкин.

            Когда мы переехали, мать, оторвавшись от былой близости к городу, решила, как она выразилась: «Вытянуть это захолустье в культуру!» и организовала при клубе самодеятельный театр. Он, для деревни, привыкшей к пению под гармошку, был делом новым и желающие в актеры нашлись быстро. Первым делом мать замахнулась ни много, ни мало, а на самого Антона Павловича Чехова и поставила «Вишневый сад» в своей вольной обработке. Первая пьеса увенчалась шумным успехом, не смотря на то, что билеты на нее стоили дороже, чем в кино. Углядев намеки на односельчан, деревенские устроили бурную овацию, а парторг Краха даже преподнес матери букет цветов. С того дня репетиции и переделки пьес стали неотъемлемой частью ее жизни, как и обширная переписка с народными целителями и различными шарлатанами.

            Мы поставили чашку на стол и попытались убрать руки. Не тут-то было! Пальцы приклеились намертво.

            – Это что? – испугался Пашка. – Это как? Это чего?

            – Не дергайся, – я сам волновался, но попытался его успокоить.

            Если придет мать и застанет нас за попыткой скрыть разбитую чашку, то страшно было даже представить накал ее гнева. Да и отец за взятый без спроса «секретный клей» по голове не погладит.

            – Лучше бы мы не трогали эту чашку! – скулил брат. – Пусть бы Ваську придушила! – в голосе явственно набухали слезы. – Теперь она нас убьет!!!

            – Не ной ты! Думать мешаешь, – попытался оторвать пальцы, но клей держал крепко. «Этим клеем железо в моторах клеят», – всплыли в памяти слова отца. Выходит, он не просто хвастался.

            – Думай быстрее!

            – Ладно, замри, – я собрался с духом и оторвал один палец, оставив кусок кожи на чашке, потом другой.

            – Кровь! – испуганно пискнул брат.

            – Ничего страшного, – рассматривал пальцы, – неглубоко. Сейчас я тебя отскребу, – я взял нож и начал осторожно отделять Пашку от чашки. Он пищал, морщился, закатывал глаза, пускал слезу, но терпел. Его получилось освободить лучше, гораздо меньшей кровью.

 

            Явился веселый отец.

            – Здорово, оглоеды, – потрепал Пашку по нестриженной голове. – Готов в львенка наряжаться?

            – Опять? – брат вздохнул так уныло, что ему впору было изображать ослика Иа-Иа.

            – Что делать, сынку? Мамке нравится, когда ты в львенка одет, гордись.

            – Я горжусь, – Пашка снова протяжно вздохнул и осторожно, будто выныривая из норы, покачал головой.

            – Вон Влад вообще Пушкина изображал.

            – Не было такого, – буркнул я.

            – Это как? – спросил Пашка.

            – Ходил в картонном цилиндре, пока его учительница не отобрала.

            – Это она из зависти, – пробурчал я.

            – Конечно из зависти, – заливисто расхохотался отец. Только сейчас стало понятно, что он пьян. – Мамка где?

            – Сказала, что после работы на репетицию пойдет.

            – Вот же театралка, три сестры ей в вишневый сад, – с наслаждением закурил. – Возомнила себя Мариной Влади, а дома ужина нет. Нет же?

            – Я картошки почистил, – ответил я.

            – Картошки почистил, – передразнил отец. – Надо было не просто почистить, а пожарить. И не просто пожарить, а пожарить с салом и луком, чтобы, когда пришел усталый отец, было что пожевать.

            – А ты устал? – спросил Пашка.

            – Ты, гриб мелкий, думаешь, что легко строить социализм с человеческим лицом в отдельно взятом совхозе? – выдохнул Пашке в лицо струю дыма, тот закашлялся. – Что, моллюск, не нравится тебе советская власть? – снова расхохотался. – Это тебе не детская присыпка. А что это у вас с руками? – заметил он.

            – Это… это я котел разжигал, – соврал я.

            – И ты, младшОй?

            – Я немного, – смутился Пашка.

            – Учился разжигать и это привело к опасным последствиям, – задумчиво сказал отец. – Растяпы, все в маму. Вам надо сделать стерильные повязки, чтобы инфекция не проникла в ткани.

            – Это опасно? – заволновался Пашка.

            – Неприятно, – кивнул, – вот отрежут вам руки, как будете по дому управляться? Хотя, – затушил окурок, – с другой стороны машину с ручным управлением дадут вне очереди, пенсию платить будут.

            – Большую? – страх в Пашке боролся с жадностью.

            – Какую-нибудь да заплатят, с голоду пока никто не помер. У нас все-таки социальное государство, – вынырнул из продавленного кресла и подошел к холодильнику. – Так что думай сам, – дверца холодильника распахнувшись отрезала нас от отца.

            – Что делать? – очки брата горячечно блеснули. – Если бинт возьмем без спроса, то мать нас убьет.

            – Вы помочитесь на руки, – отец выбрался из холодильника с салом и банками горчицы и хрена. – Проверенное средство.

            – Точно, мамка тоже так учила, – вскинулся Пашка.

            – Вы еще уголь не засыпали? – отец щедро намазал шматок сала горчицей и макнул в хрен.

            – Нет еще, – сказал я.

            – Вот перед тем, как будешь первое ведро высыпать, в него и помочитесь, – широко откусил сало, – от этого и уголь лучше гореть будет, – из бокового кармана пиджака достал плоскую коньячную бутылку. – Ладно, ступайте, – показал ладонью, – некультурно смотреть в рот кушающему человеку.

            Мы ушли в кухню.

            – Скоро уголь засыпать? – беспокоился Пашка.

            – Полчаса еще где-то.

            – Может, пораньше высыпать?

            – Нельзя, может не разгореться.

            – Пять минут, пять минут – это мало или много? – запел отец. – Пять минут, пять минут могут сделать вас убогим.

            – Засыпай!!! – не выдержал брат и, подскочив к ведру, начал в него мочиться, подставляя под струю руки.

            Я, подумав, последовал его примеру. Потом мокрыми руками взял кочергу, сдвинул кольца сверху котла и шандарахнул уголь в топку. Закрыл кольца.

            – Теперь не отрежут руки? – брат жалостливо посмотрел на меня.

            – Не отрежут, не волнуйся,

            – Папка же сказал…

            – Не поминайте меня всуе. Пошутил я, – в дверях возник отец. – Вот, – протянул рулончик лейкопластыря, – возьмите, раздолбы, замотайтесь.

            – А мы помочились, – робко сказал Пашка.

            – Да я по запаху чую, – по-акульи улыбнулся папаша, – мамка вам ввалит, – довольно сказал он.

            – А за лейкопластырь не ввалит? – не спешил брать я.

            – Нет, это мой. Пользуйтесь, да помните батькину доброту, – швырнул рулончик в Пашку и ушел. – А-то оттяпают вам куцапки, кто свиньям будет готовить да чистить? – донеслось из прихожей. – На пенсию они захотели, лодыри. Вам еще Родине священный долг отдавать и меня в старости содержать. Пенсию им, – пошел в нашу комнату, включил телевизор и завалился на мой диван.

 

            Мы пошли в половинку Пашки и легли на кроватях. Пока мы лежали, пытаясь заснуть и млели от страха, отец негромко напевал что-то телевизору, а мать в клубе вживалась в образ Салохи. Как она говорила в интервью районной газете «Знамя»: «Я в шкуру персонажа влезаю, я срастаюсь с ней!» Вживление удалось. Выйдя из клуба, она посмотрела на Луну, и, на полуслове бросив подругу Зиночку, кинулась к столбу. На глазах изумленных актеров забралась на него и попыталась ухватить с неба бледную загогулину. Сорвалась и с хрустом (как позже оказалось левой ноги) рухнула в сугроб.

            Домой она в тот вечер так и не вернулась. Прибежала испуганная Зиночка и отцу пришлось везти мать в райцентр. Когда через неделю мать бодро приковыляла домой, наши пальцы уже зажили, а про чашку она и не вспомнила. Так что все закончилось хорошо.

 

[1] См. рассказ «Космос».

«Наследники Мишки Квакина. Том II» https://ridero.ru/books/nasledniki_mishki_kvakina_1/