По Вере вашей

Вступление.

В мире не так уж много неотличимых друг от друга вещей. Среди них флаги Индонезии и Монако, двойники Владимира Путина, капли дождя и романы тридцатилетних российских прозаиков.

Такое ощущение, что молодые хотят поскорей запечатлеть свои девяностые, будто это та мерка, по которой зачисляют в писатели. Потрясающе беспомощный Валитов («Угловая комната»), внешняя Горбунова («Конец света, моя любовь»), громкая Бабина («Аранхуэсский концерт»), простенькая Косовская («Козлиха») — в пресной жизни современных прозаиков девяностые остаются единственным, о чём можно знающе написать.

Но есть одна проблема. Пишут-то все, а роман всё равно один.

В основе — расчёсывание детской травмы, нанесённой безразличными родичами. В сюжете — нарастающая почесуха. В образности — коросты (быта), гной (отношений), яд (любви). Философия— о запёкшейся ране, о том, стоит ли впиваться ногтями или всё-таки нет. На выходе имеем замкнутого ребёнка, который под крики с кухни зырил ковёр, а потом забухал с биполярочкой. А из-за того, что такое эксплицитное чтиво вынуждено опираться на знаки времени, текст больше напоминает рекламный ролик, чем, собственно, литературу.

В 2022 году актуальные ряды пополнил «поколенческий роман» Веры Богдановой «Сезон отравленных плодов».

Для начала стоит кое-что прояснить.

Во-первых, это будет дотошный и нудный отзыв.

Во-вторых, я предвзят к Богдановой. Я считаю её писательский путь олицетворением всего худшего, что окутало российский литературный процесс. Верно подобранные знакомства, правильные лизки — донна Богдалеоне будущая боссиха русской литературной мафии. Мера её дарования несоразмерна тому положению, что она занимает. Поделать с этим ничего нельзя: должность распределена кулуарно, за тяжёлыми красными шторами, как в 2020 году на «Лицее», когда роман Богдановой «Павел Чжан и прочие речные твари» задним числом был включён в длинный список премии, чтобы оттуда уже попасть в короткий. У меня нет никаких доказательств кроме того, что я всё больше напоминаю сумасшедшего, но уверен — в этой истории было что-то нехорошее.

И дальше можно было бы возопить, что «Сезон отравленных плодов» лишь подтвердил подозрения, что_как_это_вообще_могли_издать, но роман неожиданно высветил неприглядную сторону всякой власти. Обладая определённым выразительным талантом, Богданова вынуждена использовать его для подтверждения занятой ей прогрессивной позиции. Способная писать лучше, писать интереснее и вообще — иначе, Богданова оказалась поставлена перед необходимостью выдать типичный премиальный страдающий текст, этакий входной билет в мир длинных списков. «Сезон отравленных плодов» подтверждает занятое Богдановой место, обещает уполномоченным прогрессистам — אנילאאבגוד, чем приторачивает писательницу к очень ограниченному контексту. Речь не о какой-то тайной подвальной ложе, где под чтение Руссо ладят хомут для России, а об институциональных означающих, о том культурном эфире, который пропитывает самые передовые и одобряемые отношения. Ну вот так вот оно устроено: самый беспрекословный приказ — тот, который считаешь собственной волей.

В этом смысле Вере Богдановой крайне не повезло быть узницей своей же успешной карьеры. Остаётся пожелать Богдановой написать что-то без оглядок — в том числе на себя, свой опыт и своё положение.

Благо данные для этого есть.

 

Роман.

«Сезон отравленных плодов» — это классический любовный треугольник. Только любят друг друга двоюродные родственники Женя и Илья, а мешает их союзу единоутробная сестра Ильи Дарья, которую порочно влечёт к Жене. Через разрыв, через презрение близких и козни соперницы Женя и Илья будут следовать за своими чувствами. То есть «Сезон» — это обычный любовный роман на новый перверсивный лад.

Что само по себе не отталкивает. Лето, дача. Двое юных, чистых людей. Их тяга друг к другу проста и трагична. Вроде бы всё хорошо, а в то же время запретно. Ведь нельзя так любить. Опасно. Все счастливы, но... Неизбежность катастрофы хорошо сочетается с лиричностью, та — с зыбкостью всяких границ, когда любящих отделяет хлипкая калитка и тонкие перекрытия ночного дома. Перверсия балансирует на краю, вот-вот соскользнёт, и будет гром, крики, трагедия. Но пока скрипит калитка и устало вздыхает дом.

Очищенная от лишнего, история Богдановой выглядит сияющей, как яичко. Даже кровосмешение начинает казаться чем-то вполне допустимым. Такова магия простой истории, которая одна, в силу своей непосредственности, способна дотащить сюжет до конца. Ведь оказались затронуты какие-то нижние человеческие струны, что-то хорошее и не-хорошее, и хочется вслушаться в этот древний гул. Но в текст неожиданно вламывается отучившийся в CWS Соловец: «Богданова, у нас шейминг! Возможен аборт! По твиттерам!».

И всё, роман запомоен ментально-сексуальными расстройствами. В текст страстно настругивают мужланов, алкоголиков, насильников, взяточливых хирургов, бритоголовых, деспотов, бандитов и моралистов, а затем делают старый добрый sunn-vynn, но нет ни удовольствия, ни тошноты — только желание забыть, что «впервые Даша кончила в тринадцать лет».

Есть прекрасная тошнотворная литература, в том числе литература взросления — к примеру, «Осиная фабрика» Бэнкса — но «Сезон» тошнотворен обвисшей заурядностью своих описаний. Это неприятно не физиологически, а эстетически, в заученной механике движений, в банальности маргинального опыта:

Он поворачивает Дашу лицом к сосне, нагибает и оказывается внутри. Он сильно выше нее и все время выскальзывает, вставляет член обратно, а Даша понимает, нет, точно не Михаил Боярский ее романа, и терпеливо ждет, когда все кончится.

Оно кончается ровно на десятый счет, на спину выливается липкое. Борщ, судя по звукам, застегивает ширинку.

Это был секс с Борщом. Да… в том-то и дело, что это был секс с Борщом. Свёкла, мясо на кости и немного сметанки.

Даше захотелось провести по ее животу ладонью. Наверняка он покрыт нежным, едва заметным пушком. Или оказаться между ее ног, чтобы Женя кончила ей прямо на язык, чувствовать пульсацию ее оргазма губами.

Чистая ведь бульварщина: газетный пушок и ловля оргазма губами. Всегда видно, когда автор работает с чужим материалом. И ладно бы из него лепили лишь экстремальные подробности — нет у тридцатилетних опыта, это понятно— но почему же из шлака чужих отходов слепили всё остальное?

Вот отец Жени. Он из бывших военных, у него быстрый тяжёлый шаг. Нерешённая дочкой задачка равна для него судьбе проститутки. Он молчалив, суров, часто бьёт «бестолочью». Что может ждать жёсткого военного в подчёркнуто аномальном романе? Не торопитесь, подумайте. А теперь проверяйтесь: разумеется, дядя Юра повторит судьбу полковника Фиттса из «Красоты по-американски» — обнажит за военной выправкой жажду сексуального подчинения. Не мужеложную, правда, но щёткой усов, на коленях, он поелозит между ног свояченицы.

Или разлучница-Дарья. В детстве она видела, как её брат, Илья, не пустил в дом садиста-отца, из-за чего тот пьяный замёрз в сугробе. Дарья обижена на брата и весь мир. Пропащая, требовательная, обида пожирает её, вечно возвращает назад. Что сулит Дарье роман о повторяемости травмы? Опять не торопитесь, подумайте. И вот ответ: Дарья выйдет за полную копию своего отца, который будет бить её и пытать, а затем — убьёт его, закрыв тем самым гештальт.

И не в том беда, что чернуха (нет, это не чернушный роман), а в том, что такую стереотипную прозу легко гнать, там одно цепляется за другое: если тебя позвали на свадьбу глубинных родственников, там будет быдловато, если будет быдловато, ты будешь скучать в углу, если будешь скучать в углу, к тебе подсядет тётя, если подсядет тётя, она заведёт надоедливый разговор про детей, и даже если ты, как в тексте, пошлёшь её на хер, это не изменит вообще ничего, ибо всё заранее предопределено диспозицией.

Причем Богданова сама не замечает к чему приводит её зацеперство. Роман подчёркнуто прогрессивный — любовь в нём сильнее условностей, но в то же время это патриархальная «Россия-1», где если сделали аборт, обязательно случится бесплодие, а если бесплодие — то это полная катастрофа. Что странно, если учесть, как сильно Женя отбрыкивается от попытки навязать ей детей, хотя сама находится в логике тех же переживаний. Но всё встаёт на свои места, если заменить актуальный родственный треугольник на мыльный союз бедной Жени и богатого Ильи, где Дарья пытается не дать полюбить простушку. Только Дарью надо назвать Элеонорой, Анжелой или — по-охотничьи — Кирой. Текст это понимал, он сознательно дал заблудшему персонажу доброе коровье имя, хотя мать Дарьи хотела назвать её Эвелиной. То есть заочный спор с «Россией-1» вёлся, но в таком ироничном, подтрунивающем ключе, тогда как сетка вещания осталась телевизионной.

К ней тоже вопросы. Почему главная героиня — Женя — считается такой странной? Что в ней странного? Девушка как девушка. Нормально с ней всё. При этом знакомство с Женей оставляет сильное ощущение неестественности. Что-то не так. Пытаешься понять, морщишься, а потом осеняет — Жене по тексту шестнадцать (ДР в апреле, действие в июле), ей скоро уже поступать, а у неё проблемы 12-14 лет — мама, у меня грудь выросла!.. мама, мальчики меня потрогали!.. ой, Женечка, как ты изменилась!... ой, мамочки, эротический порыв!.. И всё сразу складывается — первая часть соответствует девочке, которая только-только вкусила горьких плодов полового созревания, тело её изменилось, и она не знает куда его деть, но героине через полтора года исполнится восемнадцать! И это не физиологическая странность, не какая-то задержка в развитии— Женя вполне нормальна. Из-за чего можно предположить следующее: либо Богданова совершила грубую возрастную ошибку, либо она изначально написала текст про 12-14-летнюю девочку, но во избежание проблем редактор изменил возраст до неопасного шестнадцатилетнего порога. Почему до него? Потому что это возраст сексуального согласия.

И текст перекособочило.

Со структурой, собственно, в нём основная беда.

 

Структура.

Роман выстраивает трёхуровневую структуру быта-переживаний-событий. С каждого этажа на следующий ведёт лестница. По ней ходят. Так, грубые и бедные девяностые должны подтолкнуть к одиночеству (быт), что переведёт всё внимание на брата (переживания), что вызовет катастрофу кровосмешения (событие). Но над событием зачем-то надстраивают ещё один, глобально-экзистенциальный этаж, на котором запретная любовь увязывается с обрушением всего здания от терроризма. Вселенная будто салютует Жене — ты нарушила запрет, и мир распадается на атомы подземного взрыва:

И постепенно ей стало ясно, всё вокруг сложилось в странную, одной ей понятную логическую связь, в структуру, в центре которой была она с Ильей. Из темной тесноты воспоминаний вдруг всплыл двухтысячный, когда случился взрыв на Пушкинской. Казалось бы, еще тогда, на похоронах двоюродного дядьки она должна была понять предупреждение, но нет.

Текст начинает судорожно приплетать терроризм. Даже подруга Ильи, случайная Юлечка, зачем-то погибнет в 2015 году в эксцентричном парижском теракте. Это настолько ненужно, что текст нарушает важную для него хронологию (он обрывается под трагедии декабря 2013). Жуткие московские взрывы пыхают Жене в спину, заставляя связать нарушение табу с терроризмом. Террор становится символом эпохи, но в реальности он им, по счастью, не был. Например, в Российской империи в 1909 году в день совершалось около сорока (!) терактов, что сразу же отразилось в литературе. Ничего сравнимого по масштабам в современной России не происходило. Террор стал чьим-то личным горем, но не общим удушливым страхом. Поэтому использовать его как обобщающую метафору ошибочно.

Кроме того, у тех терактов был свой жёсткий контур— исламизм, война, этничность, Чечня — каждый такой взрыв и захват имел за собой долгие десятилетия горьких причин, вёл на юг, к религии, к адатскому национализму, и кровосмесительная связь Жени-Ильи здесь попросту чужеродна. Как генеалогически, так и образно. Вот стихийное бедствие бы подошло, особенно наводнение, неодолимое какое событие, даже высадка инопланетян в Лужниках смотрелась бы правдивее. И когда в Москве вырубают свет, и разоблачённая Женя остаётся с родителями в темноте — о, да, это работает, нужное электричество.

А терроризм — нет.

В свою очередь, из терроризма пытаются вывести кавказофобию. Она более характерна для российского общества того времени, но внятного развития в романе не получает. Покричали «хачи!» да и разошлись. Что это было, зачем? Все эти нелепости можно подытожить правильным вопросом Жени:

Ее мучит иррациональный страх: вдруг на нее подумают, что она тоже шахидка? Хотя у нее вполне славянская внешность.

Вот она, главная ошибка: Богданова представила свой текст как «поколенческий роман», но это лишь специфические иррациональные переживания отдельного человека. В субъективном плане они вполне правомерны. Но почему эти переживания должны что-то говорить о всём поколении? Да ни почему. Нет для этого оснований. Хотя теперь понятно, почему по ходу романа Женя слышит гудение некой «структуры». Неудивительно! Это богдановская халабуда от ветра гудит.

И можно было бы нанудить, что в романе нет нормальных людей, а нормальные люди в России есть, но ведь Богданова попала в ещё большую западню: два её поколения лишены судьбы, полностью несамостоятельны. Они служат лишь задником для отношений Жени и Ильи, зациклившись в дурном воспроизведении одной и той же поведенческой модели.

Отец Дарьи бьёт её мать. Когда Дарья вырастет, на глазах сына её будет бить муж. Мать Жени покорна перед собственным мужем. Когда Женя вырастет, она покорно склонится перед своими партнёрами. Мать Ильи требовательна и взбалмошна, такой же будет его жена Маша. Все три главных героя воспроизводят поведение своих родителей! Для чего это нужно? Для того, чтобы в финале запретная любовь разорвала отравленный круг. Но тогда разрывается и поколенческий роман, так как вместо сложных разнообразных мотиваций нам показали одну и ту же заповтореннуюсхему, где внутри одного социального контура гоняют одну и ту же ролевую модель.

Что в остатке? Правильно, обыкновенная любовная история. Но Вера Богданова постеснялась её, попыталась надстроить лишние этажи, чем завалила всё здание.

 

Символы эпохи.

«Сезон отравленных плодов» — это маленький текст. В нём нет даже десяти а. л. Объёма не хватает не то что на семейную драму, но даже на описание нулевых-девяностых. Временной промежуток разукрашивают брендами, из-за чего текст не получается рассматривать как снимок эпохи, ибо он не идёт дальше узнаваемых символов. «На-на» там, сладкий апельсиновый «Тик-Так». Это просто сорочье гнездо, куда можно всякого натаскать, а нужна была мельчайшая разборчивость, чтобы ни одна лишняя веточка не попалась.

Докопаться можно до многого. Наушники-вкладыши в 1995 ещё были редки, образ эпохи — полноразмерные или хотя бы накладные. Но такими наушниками нельзя быть соединёнными «как стебельком». То есть ошибка не заклёпочная, а институционная: достоверность в «Сезоне» приносится в жертву письму. Например, редиска становится символом мелкой летней суеты, которой обязана заниматься Женя. И хороший ведь символ, но редиску в июле выращивают крайне редко, так как она вся в стрелку идёт. В 2005 году Дарья судьбоносно снимает на телефон порочащую связь родственников. Но разве можно ночью, издалека, на контрасте, снять на какой-нибудь Siemens лица прелюбодействующих? С тем же успехом снимок мог подтвердить существование Снежного человека. Ну, или современной русской литературы.

Бытовые подробности показаны без азарта, слишком документально. В искусственном перечислении, просто как факт, они лишь вовремя напоминают читателю, что дело происходит двадцать пять лет назад. Изолированные детали ни к чему не ведут, с ними не происходит мелких историй, они сугубо иллюстративны. Вот маленький Илья перематывает шариковой ручкой кассету. Или раздетая Женя стоит на гнутой рыночной картонке. Будто у читателя должно ёкнуть — да, да, и я так мотал, и я на такой стояла! Но что трепетного в такой экспозиции? Вместо узнавания хотелось сюжета, каких-то микрособытий, чтобы время не выставляли в витрине, а неводом пытались собрать. Вот про рынок хотя бы. Никакой тебе занавески. Фыркает продавщица: я тебя так загорожу, и растопыривается брюхатой буквой. А мама добавляет: «Ой, да кому ты нужна!». И кажется, что жизнь кончена, впереди один только белорусский трикотаж.

Но Богданова будто стесняется теплоты и комичности. Мир романа сознательно тёмен, его порочная освещает лучина — всё для того, чтобы справедливое, доброе, светлое было увязано с кровосмешением. Очень недобросовестное моралите́, которое не оставляет читателю выбора. Это напёрстничество, художественная подстава, когда все признаки литературного произведения играют распределённые за углом роли. Где свобода романного дыхания? Где хотя бы символизм?

Например, почему части романа озаглавлены боевыми отравляющими веществами? Если так хотели подчеркнуть удушливость общественной атмосферы, то это опять не работает: как и терроризм, БОВ являются частью совсем другого контекста — Холодной войны, массовых армий, блоковых идеологий. Неизбирательность БОВ плохо подходит к камерной истории о чувствах. Отравленные плоды (дети) — частность, тогда как ОМП бьёт по площадям, но мир у Богдановой омрачён в самых общих чертах — на подробности просто не хватило объёма.

В финале из семи дачных яблонь одна наконец-то приносит сладкие плоды. Крупные, желтоватые «как вода с мёдом» яблоки оказываются нежными на вкус для Жени и Ильи, но такое же большое, «с восковым розовым боком» яблоко оказывается жёсткой кислятиной для Даши. Вы поняли, да? Ведь поняли же? Женя и Илья любят друг друга, поэтому яблоки для них сладкие, а у Даши не сложилось, она сама по себе кислая, поэтому и яблоко для неё кислое!

Вот так вот! Тут вам не это! Дача — райский сад! Кислые яблоки — горечь яблок познания! Изгнание из рая! Библейские отсылки! Философия! Тертуллиан!

И хочется протрубить как последний ангел, потому что лучше уже не будет.

 

Язык и мысли.

Сильное место романа Богдановой — язык.

Правда, его нужно освободить от приторности благовоний, от невесомости пастельных тонов, от суффиксальной ласки, от бесконечно рассасываемой медовой карамельки, гремливо бьющей по зубкам. Весь роман обильно сдобрен пыльцой, неизбежный могучий чих сдувает её, и видно, как именно на серую фанеру напыляли вкусный золотистый цвет. Двенадцать одних только медовых оборотов! Почти двадцать — сладких!

Текст получился липким, засиженным осами. Но если протереть его влажной тряпочкой, обнаружится, что у непоседливых близнецов могут быть «беличьи глазки», а так как белка мелка и шустра, всего одно слово всё расскажет о поведении малышей. Дверь машины издаст «несерьёзный жестяной хлопок». И понятно, что старая, изношенная машина легко сомнётся при столкновении. Удачно, с причитаниями, поэтизирован «стыд-и-срам». Сталинская трёшка действительно может быть «извилистой»: коридоры там эти странные. Перед выстрелом замирают «тихие» секунды. И у цветов «устьица». И здорово выплеснуть «оставшийся маринад в темноту за кустами, на сверчков». А ещё классно «басит шмель» — сначала в саду, когда всё только начинается, а потом в панельке, когда всё уже кончилось. Очень хорошо, такое русское аниме. «Она и её шмель».

Когда находишь в тексте подобные драгоценности, хочется, чтобы они сияли на чём-то неброском, на чёрной ткани, к примеру, но Богданова зачем-то щедро засеяла нутеллу. Слова застряли в патоке и, если вытягивать их, повисает сладкая душистая сопелька, проще говоря —плеоназм. Характерный пример: «В стене тикает древоточец, как забытые часы, отсчитывает собственное время дома». Насколько великолепна первая половина, настолько не нужна вторая. У Богдановой много лишних пояснений, она боится, что читатель может не оценить её маленькие находки. Отсюда недопустимое «отсчитывает собственное время дома». Богданова как бы комментирует собственную прозу, заранее уточняет её смысл.

Наверное, поэтому роман настолько куц в мыслях. Из любого текста можно наловить ошибок и наловить красоты, но вот идеи извлекаются куда реже. А с ними в романе полный провал. Под гудящей четырёхэтажной халабудой Богдановой обнаруживается подвал, где томятся пленённые цитаты из подписок о смысле жизни. Это настолько плохо, что дно подвала хочется углубить на штык, но лопата звякает обо что-то твёрдое и пустое — ниже уже нельзя, там Васякина.

Шикарная, свежая, новая мысль Богдановой:

Был у Жени Тёма, милейший Тёма-хомяк, которого подарила бабушка на день рождения. Сперва совсем кроха, одни глаза и белый мех, потом подрос, ночами бегал в колесе, вкусно ел, его любили и даже иногда чесали, меняли опилки в клетке, а после он стал старым и вонючим, на руки его уже никто не брал, он пошуршал под лесенкой и помер. Зачем он был? Зачем прошел весь этот цикл, каждый день одно и то же? И люди так же: рождение, школа, институт, хорошая работа, брак, дети, отпуска раз в год, внуки, смерть.

Ещё одна платина:

Любовь — это бесконечный ужас. Можно убежать физически, но сердцем, мыслями не убежишь. Только если не зальешь все это коньяком.

А вот практически манифест:

Женщине положено быть доброй. Понимающей. Побритой в стратегически важных местах, готовой к сексу и минету. Положено дружить с мамой мужчины и его родней, спрашивать у них советы и рецепты. Если потребуется, глотать обидные слова, поступки, сперму. Спрашивать у мужа, когда поехать в отпуск, а не решать самой. Готовить вкусно. Зарабатывать. Не изменять. Не пить. Не ругаться матом.

Да пошли они все на хер с их хотелками.

Может, это для кого-то прозвучит откровением, но сложить даже простейшую мысль куда сложнее, чем ловко ладить слова. Из Богдановой можно наловить много хороших слов, но у неё нет малейшей, даже самой гольянистой мысли. Из «Сезона» вообще нечего взять, это женская подписка про ношение брюк.

Причём в XXI веке.

 

Итоги.

Если в «Павле Чжане» Богданова прикрутила к антиутопии историю педофила, в «Сезоне» писательница переназначила любовный треугольник. Богданова работает в технике перверсивного mashup, когда рабочее тело классического сюжета заменяется патологией. Как мог бы сказать доктор Ливси: «Для Богдановой слово перверсия и слово классика означают одно и то же!».

Остальное писательницу не волнует. Почему Женя считается странной? Зачем три смены повествования — Даши, Ильи, Жени — если они не отличаются друг от друга стилистически, идейно, художественно? К чему перед самым финалом упоминание Украины? Для чего текст ковыряет желатиновый пупок? Правит ли Россией Жругл?

Вопросы-вопросы…

«Сезон отравленных плодов» не предоставил оригинального понимания эпохи. Нет здесь и истории поколения. Роман не интересен как справочник — слишком мало в нём сведений. Текстом даже не получается возмутиться — это история запретной любви, которую зачем-то испортили актуальными фокусами. Очищенный от сорняков дашиного влечения, от политики, патоки и терактов, роман мог бы ужаться в добротную повесть. Но для этого Богдановой нужно было пройти совсем другой писательский путь — честный и независимый, без тайных договорённостей за тяжёлыми красными шторами.

Впрочем, никогда не поздно сделать свой первый самостоятельный шаг.

В конце концов, в нашу литературу остаётся только Верить.

 

#новые_критики #антон_осанов #новая_критика #вера_богданова #сезон_отравленных_плодов #аст #редакция_шубиной