Беглец (Кречетниковский переулк, 5)

Прохор, хотя и служил дворником третий год, но к городу привыкнуть не сумел, опасался его. Сами посудите. Выйдешь из ворот, а там сплошь чужаки. Поглядывают исподлобья, обмениваются меж собой тайными знаками. Поди, догадайся, не заложен ли, вон у того паренька в поддёвке, нож за голенище. Или что высматривает цыганка в цветастых лохмотьях? Пьяный к забору притулился, ногами перебирает, чтоб не упасть. Пьяный-то пьяный, а глаза тверёзые. Отчего бы? Зачем господин в пальто остановился напротив прохоровского дома? Сигарку раскуривает, а сам по сторонам зыркает и карман у него топырится. Не налётчик ли, не злодей? Насупится Прохор, поправит на груди медную бляху, свисток костяной в кармане влажными пальцами сожмёт и шасть обратно во двор. Ну, к лешему, эту Москву! Тут хорошему человеку только за забором и дышится покойно.
Отомкнёт Прохор дворницкую, скинет сапоги, повесит фартук на гвоздь. Вздохнёт тяжело, перекрестится и чаёвничать примется.

***

Как-то раз ноябрьским днём, посиживал Прохор у окна. Раскидывал умом о начавшейся войне с японцем. С одной стороны, дело это нехорошее, кровавое. С другой же, военных в городе прибавилось. Глядишь, патрули начнут ходить, за порядком приглядывать. А со служивыми не забалуешь, у каждого шашка на боку или ружьё за плечами. Враз воровскую братию из Москвы повыгонят. Только Прохор своим мыслям улыбнулся, глядит, ворота тихохонько приоткрылись и во двор матросика впустили. Огляделся морячок и в дровяной сарайчик нырнул.
— Беглый, — похолодел дворник. — Ах, беда-то какая.
Надо бы Прохору в свисток свистеть, и «караул» кричать, да оторопь взяла. Выскочишь наружу, а дезертир тебя разом из револьвера застрелит или ножом кольнёт. Согнулся дворник в три погибели, сжался и тайком из-за занавесочки поглядывает. Вдруг сам уйдёт, окаянный? Но, матросик в сарайчике посиживает, видать темноты ждёт, чтобы утечь. Или поживиться чем в доме хочет? Ему, каторжнику, терять, поди, нечего.
С полчаса минуло, Прохор затёк весь.
— Нет, — думает, — не пересидеть. Пойду-ка к воротам, будто надобность какую имею, а там, прочь со двора. Авось, успею до городового добежать.
Прошептал молитву, метлу в руку взял и бочком-бочком из дворницкой выбрался. Идёт по двору, в сторону сарайчика и не смотрит. Вдруг слышит, зовёт его матросик.
— Дяденька, — шепчет, — дяденька.
— Ты чего тут, касатик? — вроде, как удивился Прохор. — От кого таишься?
— Схорони меня, дяденька, — чуть не плачет тот. — Не дай невинной душе пропасть.
Тут Прохора, наконец, отпустило и в голове прояснилось. Захлопотал, даже рожу участливую состроил.
— Эх, милый, — горячо шепчет, — прячься в сарайчике, а я вскорости хлебушка принесу и платье какое подберу переодеться.
Прикрыл дверь за матросиком, подпёр колышком и бегом на улицу. Там набрал полную грудь воздуха, да как дунет в свисток, аж у самого уши заложило. Минуты не прошло, бежит городовой, а за ним мичман с двумя моряками поспешает.
Ворвались они во двор, дезертира выволокли, да сразу тому в зубы. Не балуй, родимый с властью, не пугай народ. Моряки руки беглому назад завернули, и прочь повели, а мичман Прохора по плечу потрепал и гривенником одарил.
— Ну, вот, — облегчённо выдохнул дворник. — Добегался, голубчик, до каторги.
— Куда там, — лениво отмахнулся городовой, — сейчас накладут по шее и на фронт поедет. Всех на каторгу отправлять, воевать некому будет.

***

Для одних дезертира изловить дело привычное, а Прохор испереживался. Не до работы было. Вечером письмо домой написал и упомянул, что отныне к государевой службе причастен. Дело хлопотное, но для империи нужное.
Умостился спать, а сон нейдёт. То шаги слышны, то скрип дверной, то шёпот. Привиделось, что сарайчик дровяной открыт и огонёк в нём мерцает. Встал, выглянул — показалось.
А на следующую ночь, как спать ложиться, опять наваждение. Замок на воротах позвякивает. Ветки сирени за окном шелестят, — Не дай невинной душе пропасть. Не дай... 
Только задремал, почудилось, что матросик за столом сидит. Щёку ладонью подпёр и смотрит жалобно. Вскочил Прохор с лавки. Нет никого, только сердце, что твой филин в груди ухает.
С тех пор не стало дворнику покоя. Является к нему беглый во снах, колышется тенью у забора, чуть слышным шёпотом о спасении молит.
Извёлся Прохор.
— Отчего так казнюсь-то? — стонет. — Матросик, поди, по морю плавает, да по врагам из орудия палит. На груди кресты-медали позванивают. Меня добрым словом поминает.
Посветлеет лицом Прохор. Выйдет во двор, а там, на ступенях, морячок сидит, зубы скалит. Ноги у страдальца по колено оторваны, и чёрная кровь из лохмотьев сочится.
— Пришёл, дяденька, — усмехается, — спасибо тебе сказать...
За что, скажите на милость, такая напасть честному человеку? Ведь не зарезал кого, не украл. Раз повелел государь воевать, так не ропщи и долг перед отечеством исполняй.

***

Ни родни у Прохора в городе, ни друзей. Некому о наваждении поведать, не от кого совет получить. Есть, правда, земляк. Дьячок, что в церкви Николы на Песках служит. К нему дворник ввечеру и отправился. Позвал в трактир, мол, прибавку за безупречную службу обмыть. Как заведено, сначала разговор о пустяках повёл, а, под вторую чарку всё, как на духу и выложил.
— Помоги, — попросил, — морок снять. Может быть, молитва особая на этот случай имеется или свечку какому святому зажечь.
У дьячка же, сукиного сына, ни слова в простоте.
— Расскажу, — скроил хитрую рожу, — тебе притчу. Правил в одной стране государь. Да, вот, однажды узнал он, что рождённый недавно безвестный младенец, троном завладеет. Что делать, как поступить? Созвал царь воинов и повелел умертвить всех новорожденных мужеского пола. Пошли солдаты по городам-сёлам. Как найдут в семье дитя, так без жалости мечами рубят. Бабы воют, мужики слёзы утирают, а делать нечего. Царский указ. Одна только мать и воспротивилась.
— Не погубишь, государь, — сказала, — моего сыночка.
Бросила дом, скотину, скарб нажитый и, в чём была, с ребёнком на руках сбежала.
— Ты, — насупился Прохор, — никак о Спасителе речь ведёшь? К чему?
— К тому, что есть человечьи законы, а есть божьи. По человечьим ты кругом прав.
— А, по божьим, выходит, нет?
Не ответил дьячок. Посмотрел жалостливо, перекрестил и ушёл.
Вот так помог!
Вернулся домой Прохор. Там по-прежнему. Мерещится морячок в каждой тени, слышится жалобный голос в каждом шорохе. А, в дворницкой, теперь ещё и Спаситель с иконы укоризненно смотрит.
Другой бы спятил, да только не Прохор. Человека, что за правое дело стоит, в бараний рог не согнёшь. Хотя и не спал, почитай, неделю, а догадался, как поступить. Просветление в уме случилось. Купил дворник «красноголовку», выпил единым махом и посреди двора костёр развёл. Разделся донага и, дабы от скверны очиститься, одёжу в огонь пошвырял. Затем дровяной сарайчик запалил. Как только пламя до небес взметнулось, к дому с горящей головнёй направился.
Там его жильцы и скрутили...
Что с Прохором сделалось, куда сгинул, сейчас уж не узнать. А, вот, управляющему нового дворника нанять так и не удалось. То сны их невыносимые мучали, то видения являлись. Побудет человек день-другой и быстрее прочь уходит.

***

В тридцатые годы дом снесли, а в шестидесятые, в связи со строительством Калининского проспекта, исчез и весь Кречетниковский переулок.