САМАЯ ПЬЯНАЯ ГАЗЕТА В МИРЕ (гл.51 — Мужчины без женщин)

В этом доме не было ни капли водки. Все закоулки квартиры были по несколько раз проверены лично Кукурьевым, проинспектированы все возможные тайники (иногда, по словам босса, это срабатывало). Как рассказывал мне прямо сейчас этот великий журналист, делать тайники — хорошая и полезная привычка алкоголика. Пьющий человек, как никто, знает мимолётность добра в жизни. И если ты сегодня вдруг богат — набери чекушек, напейся, чтобы ничего не помнить и распихай их по тайным местам. Однажды, когда тебе станет тяжело (скорее, чем ты думаешь), ты найдёшь свой тайник. И это будет счастье. Примерно, как Новый год.

В какой-то момент проснулся Головлёв. От него я узнал, что времени уже 12:45. Сообщив это, Дима тут же принялся изнывать. Он просто таял от горя (а оно постигло именно его). Обрушившееся несчастье было жестоким палачом, оно хлестало несчастного Димоху бичом, а тот корчился и стонал, на радость мучителю.

Они с Кукурьевым сели на кухне, Головлёв схватился за голову и стал стонать, перемежая, впрочем, стоны какими-то словами и невероятно тоскливыми тирадами. Я бы тоже мог ему подвыть, причины были.

— А, может, повеситься? — Головлёв сидел на табуретке, уронив голову на руки. — А? Может, тогда она поймёт?

— И что ты ей этим докажешь? — с похоронным скепсисом, но горячо отозвался Кукурьев.

— Я ей всю жизнь испорчу! Привидением являться буду!

— Ну, глупости какие, Димоха! Ты же её любишь, зачем ей жизнь портить? Пусть у неё всё хорошо будет.

— А я испорчу! — рыдал Головлёв. — Надо! Надо повеситься! Федя! Верёвка, мыло есть?

— Верёвка где-то была. На балконе что-то такое видел.

— А мыло?

— Мыло? Не уверен.

— Блин! Блин! Блин! Всё против меня!

И у меня тоже настроение на душе скреблось такое, что я был вовсе не против составить Головлёву компанию в этом чудовищном начинании.

Случилось вот что. Диана выгнала Головлёва из квартиры. Вчера ночью он (похоже, что с нами) пришёл домой, а у двери стояла собранная сумка. Можно сказать, что и с вещами.

Пускаясь в побег, Головлёв снял решётку с окна квартиры на первом этаже. Хуже того, окно осталось открытым. Хотя Головлёву удалось как-то притворить раму. И вот в квартиру кто-то залез. Вернувшись, Диана обнаружила, что вынесено всё ценное — все её драгоценности, какие-то даже шмотки, оргтехника, телек, микроволновка. Диана вызвала ментов и поменяла замок — а для мужа ключа оказалось не предусмотрено.

Сумка мужа с трусами, носками и мыльно-рыльными принадлежностями вылетела в подъезд. И стояла, видно, долго, потому что кто-то в неё ещё и насрал.

— И что-что-что мне делать? — причитал этот мужественный человек со шрамом. — Она трубку не берёт! Знать меня не хочет! В сумку, в сумку... Как она могла!

— Ну, в сумку — это вряд ли она, — сказал мудрый Кукурьев.

— Она! Это женщина коварна. Она способна!

— Димоха, ты её любишь, не забывай!

— Я за водкой пошёл! — сказал я.

— О, вот это правильно! — отозвался Кукурьев.

А Головлёв вообще не обратил внимания.

Мне было, над чем поразмыслить. Накинув куртку, я спускался по лестнице сырого, облезлого, прокуренного подъезда. Я думал о том, что меня встревожило в беде Головлёва. В том, как обошлись с его сумкой. Кого-то это мне напоминало.

Мог ли Столбняк, этот бре-ке-кекающий Нос Великого Зла, вырваться из объятий любящей женщины? Мог. Хорошо. А на «Нагорную» поехать мог? Ещё как мог. Я же сам ему и проболтался, где обитает Кукурьев. Так вдруг это — он?! Сам того не зная, в головлёвскую сумку! Теоретически — да. Но это же какое немыслимое стечение обстоятельств получается! Да не такое уж и стечение. И не такое уж немыслимое. Начнём с того, что Головлёв живёт (жил) около метро. Один из ближайших к станции подъездов — его. Куда побежит одержимый человек излить внутренних демонов, особенно в районе метро «Нагорная», где с трёх сторон заводы? В подъезд! А головлёвский мало того, что относится к числу ближайших, так ещё, может, каким-то образом оказался не закрыт — то ли кто-то с собакой вышел, то ли ещё что-нибудь.

Значит, надо быть осторожнее. Этот несчастный рыщет (со всеми вытекающими последствиями) где-то здесь. Или я всё-таки гоню, и мир не так ужасен, как кажется?

Бесконечная, ребристая и ступенчатая, кишка подъезда тянулась и тянулась вниз. Не было ей конца.

Я спускался и думал, что мне-то, наверное, куда хуже. Ну, его баба выгнала. Ну, унизительно. Но на работе же остаётся? И опять-таки новую женщину себе найдёт, пусть и не сразу. То ли дело у меня — меня-то серьёзно бортанули, гадость на сугробе написали. К тому же Головлёв со своей женой — познали радости любви. А я с чукотской принцессой ни хрена моржового не познал. Один уквэтык не считово.

Но хуже даже другое. Я был — свободный человек. Делал, что хотел, носился, упивался свободой. А теперь на меня — всё, наложили лапу. И как же сразу душно и гнусно стало жить! И я действительно не знал, имело ли даже смысл продолжать делать это дальше? Такой организм, как кубанская семья, меня не выпустит. Я неминуемо стану неким безликим образцовым существом, личинкой между теми, что впереди и которые сзади.

Я вывалился на улицу и обнаружил, что значительно потеплело. Вчерашний трескучий мороз сменился благословенной (а после жилища Кукурьева, так даже и живительной) прохладой — всего-то где-то минус пять. Но если бы только это могло меня обрадовать!

Мой путь лежал в яму — не к ларьку, а к маленькому магазинчику, где вчера, в четыре утра, мы брали водку у усатой женщины. Я не удивился, обнаружив, что и сегодня работает она.

— Здрасьте, — сказал я, получив в ответ зверский взгляд. — Мне водки...

— Сколько?

А сколько у меня денег вообще? В кармане лежала одна единственная бумажка. И я пропал, если это — сто рублей. Но нет. Нет. Пятисотка!

— Две. По ноль-семь.

— Ещё?

Пожрать. Надо пожрать. Кукурьев пусть живёт, как хочет. Но что-то съесть надо. Но не пельмени. Меня передёрнуло, стоило вспомнить, как варились, налипали, служили кормом для тараканов мясные эти полуфабрикаты, которые я покупал позавчера вечером. Надо что-то, что не надо готовить.

— Вот кильку в томате. Вот ещё огурцы — в банке, да. Пакетик ваш.

И чего-нибудь выпить, чтобы с друзьями не делиться. Мысль эта была неожиданна. Но почему-то именно в ней, поганой и тлетворной, виделось спасение. Друзья-то сидят сейчас наверху. Им нет дела до твоих проблем. А твои-то проблемы, Конь, серьёзнее, чем обсуждение того — повеситься Головлёву или броситься с балкона? Тебе-то и своего дерьма хватает. Зачем ещё чужое на себя взваливать? В воздухе вон — почти весна. Зачем сидеть в тухлой каморке с тараканами? Порадуйся жизни. Ты им сейчас не нужен, Конь. И они тебе.

— И джин-тоника, пол-литра, — сказал я, вспомнив, как вчера, целую вечность назад, от него стало легко и волшебно.

— 523 рубля, — сказала усатая женщина.

— У меня только 500, — признался я.

— Ууу! — сказала тётка.

— Ну, вычтите джин-тоник, был неправ, — примирился я с действительностью.

— Занесёшь, — буркнула тётка.

В душу немедленно брызнула весна. Жизнь — всё-таки прекрасное приключение.

Улица начинала течь. Превращалась в воду ледовая броня. А над улицей распласталось бескрайнее голубое небо. И на нём — ослепительное — сияло солнце. Ведь — уже вот-вот! — весна! Колючий живительный джин-тоник вымывал химическую заразу из моей глотки, по рукам и ногам бежали маленькие щекотные пузырьки блаженства. Отступали прочь воющие демоны ночи, депрессии, суицида и семейной жизни.

Я думал о Головлёве. Он убивается. Это понятно. Но он горюет над теми жизненными обстоятельствами, от которых я бы — весь счастливый — прыгал до потолка. Но никто меня так легко не отпустит. Вроде бы, похожая ситуация, но почему один из нас воспринимает её как зло, а другому она бы стала манной небесной? Объяснение брезжило на дальнем горизонте сознания, но в слова и формулы пока не облекалось.

— Здоров, Конь Магаданский! — поприветствовал меня случайный гопник, тоже направлявшийся в яму, к магазину.

Он меня знает? Но откуда?

— Ты живой, бродяга! — хохотал гопник. — Ну, ты вчера отжигал, я ебу!

— Отжигал? — Душа моя ощетинилась, как перепуганный дикобраз.

— Э-э, не помнишь, братиш! А песни пел... Аааа... Я не могу!

Блин! Всё хуже, чем я мог представить.

— Песни? — тупил я.

— Я ахуел, отвечаю. Все ахуели, весь двор, ха-га-га! «Звуки говна», аааа! Это пиздец же!

— «Звуки поноса», — поправил я.

— Точняк! — Гопник хлопнул меня по плечу. — Чо, как сам? Прохлаждаешься?

— Лечусь, — поболтал я недопитой баночкой.

— Правильно! Тебе надо. Я хуею, никогда такого не слышал. А если пять сек подождёшь, то я сейчас пивка вынесу. Пойдём к нам на базу, чпокнем не спеша.

Мир сегодня был необъяснимо добр ко мне. Гопник, которого завали Паша, вышел с двумя толстыми пластиковыми ёмкостями, на два литра каждая. Кивнул головой в сторону соседнего подъезда.

Я шёл следом. К Кукурьеву я не торопился. Мысль о том, чтобы сидеть в самый канун весны в тошнотворном логове с унылыми людьми, была заманчивой для демонов. Они, толком ещё не разогнанные чудодейственным джин-тоником, так и рады были наброситься, потерзать.

Мы оказались в подвале, который имел, как ни странно, очень обжитой вид. Здесь стояла койка, висели плакаты Шварценеггера и Бритни Спирс. Здесь свисала с крюка в потолке боксёрская груша, а на полу были сложены гантели.

— Зырь, бродяга, какой нам подвал под спорт выделили, — Паша поставил пиво на столик у койки, обвёл подвал рукой.

— Чемпионаты по литрболу, что ли? — не удержался я.

— Зачем? Хоккей, бродяга, поднимаем. Коробку хоккейную видел со льдом?

— Ага.

— Вот. А вот он — кран, из которого мы каток заливаем, ха-га-га!

— Вёдрами, что ли, носите? — тупил я.

— Ха-га-га, бродяга! Какие вёдра, если есть шланг?

И действительно, в углу лежало, свернувшееся, как огромный удав, матерчатое нечто. Видимо, шланг. На его кольцах лежала гитара с наклейкой Цоя на деке.

— Ну, чо, Конь Магаданский, вспомнил, ха-га-га? Был ты тут вчера с друганами своими. Но кривые вы были, что я ебу. Ты вот тут, прямо на шланге песни пел. Весь двор охуел, отвечаю.

Всё-таки приятно, выйдя не ранним утром из дома, обнаружить себя героем двора. Наверное, так и начинается заслуженная всемирная слава. Сначала твои песни про гавно слушает весь двор, потом, глядишь, уже и весь район, а там и вся Москва.

Мы с гопником глотали пиво из горла, передавая друг другу пластиковые бутылки. Демоны пятились во тьму подсознания.

Хорошо бы поселиться в этом подвале. Блин! Здесь же уютно. Койка, гитара, что ещё надо? Всё лучше, чем на полу в вонючей конуре. Может, договориться с гопниками? Конечно, бухать с ними придётся. Но всяко меньше, чем с Кукурьевым. В таком темпе за три дня спиться можно. А с гопниками — так, пивка время от времени попьёшь. «Звуки поноса» им провоешь — они и счастливы. Лафа!

Мы не спеша и в удовольствие пили пиво.

— Ну, ты заходи, как попеть надумаешь. Или в хокейчик поиграть. Или просто заходи, — напутствовал меня Паша, когда мы всё-таки допили пиво.

Настало время отправляться в логово тоски.

***

На Кукурьева и раньше было страшно смотреть, но сейчас он сделался инфернально жуток. Пылающие глаза, впалые щёки. Вылитый Рэндольф Картер, воскреситель трупов. Хотя скорее —воскрешённый реаниматором мертвяк.

— Эдька, ты же мне говорил, что говорил с женой? — набросился он на меня с порога.

— Э-э... да.

— Что ж ты меня не позвал? — пылали глаза, отверзались уста.

— А надо было?

— Вот ведь чудак-человек!

— Конь и без тебя найдёт, о чём с женой поговорить, — добавил Головлёв.

Зам Кукурьева выглядел почти человеком, хотя зеленоватый оттенок кожного покрова наводил на сомнительные мысли.

— Ну, так у нас и было, о чём поговорить, — пожал плечами я.

— И о чём же вы говорили? — допытывался Кукурьев.

«Они ебанулись», — понял я. Наверное, с похмелья это возможно.

— Ну, она денег требовала выслать, — сказал я.

— Перебьётся! — горячо сказал Кукурьев. — Я ей на прошлой неделе высылал.

— Ты?!

— А что тебя удивляет?

— Ты высылал деньги моей жене?

Реальность играла новыми загадочными красками.

— А при чём тут твоя жена? — спросил Кукурьев.

— Ну, так я с ней и разговаривал.

— Фуф! — выдохнул Кукурьев. — А как она узнала телефон?

Ситуация прояснилась. Головлёв открыл бычки в томате и огурцы. Кукурьев взялся было разливать, но у него так дрожали руки, что эту миссию тоже взял на себя Головлёв и разлил всем сразу по полстакана.

Оказалось, что пока меня не было, до Кукурьева пыталась дозвониться его жена из Питера. Связь была чудовищная. Жена перекрикивала помехи, кричала «Срочно!». Удалось разобрать ещё слово «приезжай». Дозвониться до неё — не стоило и пытаться. Кукурьев долго не платил за межгород, и эту функцию у него просто отключили. Теперь Фёдор переживал. Полстакана гадостнейшей водки он втянул внутрь запросто, как слон содержимое ведра с водой.

Запиликал его мобильный телефон.

— Да, милая! — сказал Кукурьев в трубку. — Да, сейчас слышно. Да, я внимательно тебя слушаю.

В следующую секунду лицо босса заволокло такой внезапной печалью, что стало понятно — на нас обрушилась ещё одна беда.

Так оно и оказалось.