САМАЯ ПЬЯНАЯ ГАЗЕТА В МИРЕ (гл.50 — Беглец из рая)
Если бы мне довелось составлять рейтинг самых дерьмовых пробуждений, то сегодняшнее — возглавило бы список. До сегодняшнего открытия слипшихся глаз, непослушными, как из мягкой ваты, пальцами, расклеивания свалявшихся в единую склизкую массу ресниц, попытки проморгаться, отчего исторгающие липкую дрянь веки склеились краями снова, и опять потребовались пальцы — до этого самым дерьмовым пробуждением я считал одно из случившихся в прошлом году. Тогда жена уехала на курорт, к родителям, а я остался один дома. И у меня собрались друзья, приятели и не пойми, какие тусовщики. Столбняк тоже, кажется, был. А я затеял пить водку с гопниками во дворе через дорогу, а в какой-то момент они стали пинать меня ногами. Тогда я проснулся с больной опухшей головой, а из двух рук шевелилась лишь одна (оказался перелом ключицы). Все друзья куда-то делись, зато появилась разгневанная семья жены. Я, наивный, считал, что войти в реальность мира с худших стартовых позиций — просто невозможно. Ха!
Сейчас в голове каким-то образом помещался литой металлический шар и кошачий орган. Бессмысленный, тяжёлый тороид перекатывался по опустевшей черепной коробке, и активировал клавиши чудовищного инструмента, и в распятых кошечек впивались безжалостные острия, извлекая гнуснейшую, тошнотворнейшую из музык, непереносимую, как Диаманда Галас a capella.
Глаза ощущались воспалёнными прыщами, которые надо немедленно выдавить — и это был вопрос жизни и смерти. Вся голова представляла собой зону боли. Даже волосы, чьи корни невыносимо и тупо ныли, молили: «Выдери нас! Клочьями!» Под левым глазом назрел и уже налился тлетворной жижей синяк. Откуда он у меня? Ах да! Спасение Кукурьева... Лавина собкоров... Тупой болью завывало правое плечо.
Рот и горло стали отдельной зоной бедствия. Свою носоглотку я ощущал высохшей колбой, на поверхности которой слиплись в корку ядовитейшие химреактивы. Язык был как средневековый рыцарь, в доспехах из коросты. И при каждом, малейшем движении, эта токсичная броня трескалась и причиняла боль.
Глаза, даже открытые пальцами, не давали мне понятия о том, где я нахожусь. Похоже, что я лежал на полу — да. И недооткрывшиеся мои глаза смотрели в пыльный, затхлый угол. Там клубились невесомыми щупальцами комочки пыли.
А прямо над моей головой кто-то страшно выл. Какой-то человек, которому, как минимум, вставляли не туда, куда надо, раскалённую кочергу. Возможно, этого человека прямо сейчас пытали. Но где, в таком случае, сладострастные эханья и покрякивания палачей? Их не было. Но страдальческий хрип в сочетании с тонким блеянием, которое не могло не наводить на мысли об агонии, говорил о том, что прямо надо мной лежит человек, которого жестоко пытали.
Значит, я в тюрьме? Но как я здесь очутился? Я нырнул в помойное ведро памяти. Последним воспоминанием было длинное чукотское слово на снегу. А что я делал потом? И как оказался здесь? В этом застенке?
Я сел на жёстком полу, голова выстрелила парализующими разрядами боли. Когда взгляд сфокусировался и недодавленные прыщи глаз стали транслировать в мозг более-менее внятную информацию, я осознал главное — это всё-таки не тюрьма. Я даже узнал это место, залитое слабым светом не то рахитичного рассвета, не то чахлых сумерек. Я был у Кукурьева.
А рядом со мной стояла расстеленная раскладушка, и на ней корчился во сне Головлёв. Страдальческие вопли, которые он издавал, на деле были храпом.
Я встал на ноги. И это простое движение ощущалось, как небывалый эволюционный подвиг, как прорыв бабуина, отказавшегося перемещаться на четвереньках, открывшего сию секунду прямохождение.
Куртки на мне не было. А, вот же она! Валяется на полу. Рядом с сумкой, которая снова поработала подушкой.
Ноги мои превратились в мягкие, разваренные макароны. Как я на них ещё стоял? Как мне это удавалось? Единственной твёрдой частью тела оказался вдруг Великий Змей, который осмеливался что-то там заявлять о своём голоде. Хищник, упустивший добычу. Жалкое, бессмысленное существо.
Такое же, как я в целом. Мне доводилось просыпаться в очень сильном расфокусе после вчерашнего. Но никогда ещё не случалось со мной такого катастрофического отвращения к себе, к самому своему существу. Воспоминания о вчерашнем дне были невыносимы. Я залез в бандитское логово... Зачем? Каким сверхуровнем идиотизма надо было обладать? А побоище в редакции? Это же я его начал!
А Илона? Она меня, свинью, не дождалась. Как же она меня ненавидит, наверное. Как жаль, что волшебная дверь её любви для меня закрылась безвозвратно. Нет прощения свинтусу! Кто с тобой вообще будет иметь дело после вчерашних-то подвигов? Огнетушителем человека пиздил! Женщину! О Боже...
В этот момент я настолько себя ненавидел, что мне хотелось вывернуться наизнанку и выскрести себя из себя. Чтобы ничего там внутри не осталось. Вот как!
Постель Кукурьева у дальней стены напоминала разворошённую разрушительным вихрем мусорную кучу. Мамочки! Мне было невыносимо даже думать об этом, не то, что смотреть!
Где-то здесь должен быть туалет. Я прислонился, упал руками, впечатался здоровой стороной челюсти к стене, у которой стояла тумбочка с телефонным аппаратом. А тот, стоило мне только на него посмотреть, разразился резким, головоломающим, мозговыворачивающим звоном.
Это была камера пыток — всё это отвратительное логово. Здесь всё было продумано. Здесь занимается душераздирающей вивисекцией невидимая глазу нелюдь. Это она, паскуда безжалостная, напустила на меня этот телефонный звонок.
Я снял трубку — только для того, чтобы прекратить эту муку. Потому что, знал я, ещё одна трель, и мой череп лопнет, и мозги разлетятся на 360 градусов по всему диаметру.
— Алё, — простонал я.
— Ну, здравствуй, Эдуард! — раздалось из трубки.
Это была жена. Но что она здесь... каким образом она...
— Я твой номер у тебя на работе узнала, — сообщила жена. — Ты что-то совсем домой не звонишь. Прячешься. Чем ты там вообще занят?
Головлёв всё так же стонал и мученически хрипел. А Кукурьев... Его я как раз не видел. Может, его вообще с нами не было? Может, мы его потеряли?
— Я... — сказал я, пытаясь пересилить гадкий комок, который атаковал мою глотку изнутри, из самых глубин моего позорного естества. — Я вот на работу устроился...
— Я знаю. Но почему ты не можешь позвонить домой? Почему телефон квартиры, где ты остановился, я должна узнавать у секретарши твоего редактора? Я чего-то не поняла, что происходит? Где ты? С кем ты? Когда ты пришлёшь нам деньги? Мне нужны деньги, слышишь меня? Ты вообще деловой, я смотрю. Уехал, зашифровался, деньги не шлёшь...
К гортани невыносимо подступило. Я уронил трубку, и теперь она болталась на проводе, не попав на рычаги. Из неё струился справедливыми упрёками голос благоверной.
А я вспомнил, куда мне надо. Уборная — вот же она, за углом! Со стороны прихожей надо заходить.
Зачем-то, машинально, я зажёг свет. Лучше бы я этого не делал. Я увидел ванную. И это было кошмарно — заскорузлая, в бурых и чёрных потёках, в липких пятнах невообразимой дряни. Да туда даже тошнить было опасно! Хорошо, что я не видел унитаз! И хорошо, что под боком была раковина.
Тело сотрясали корчи, а разум грызла досада. Зачем она — моя, конечно же, любовь — позвонила именно сейчас, когда мне максимально плохо? Что её заставило, какая дьявольская интуиция?
Моя жена была заколдованной принцессой. Кто-то (хотя я знал кто) заразил её навязчивой идеей — денежной лихорадкой. Я полюбил её нормальной, хорошей. Мы любовались закатами, ходили на концерты, говорили об искусстве. А порча началась незадолго до свадьбы. Любимая сошла с ума, и стала говорить только о деньгах. «Посмотри, какая собака смешная!» — «Как ты, взрослый мужик, который без денег ходит. Когда зарабатывать начнёшь?» Совершенно любой разговор неминуемо скатывался в промывку мозгов: «Зарабатывай! Мужик должен зарабатывать! Иди воруй, раз негде работать!» А я из последних сил силился сберечь в своей душе те клочки прекрасных мгновений любви, которые когда-то были, которые до сих пор даровали радость!
Приятели и знакомые мне завидовали: «Ишь, Конь! Женился на дочке миллионера! Везучий мерзавец!» Но завидовать тут было нечему. Тесть терпеть меня не мог. Как для быка красная тряпка, так и для этого курортного олигарха жених дочери Конь был раздражителем. Тесть, которого я до сих пор звал на «вы» и даже не «папой», из принципа не давал нам ни копейки. Потому что муж должен удовлетворять все потребности жены.
Её папа меня ненавидел. Я категорически не вписывался в его картину мира. У всех его приятелей зятья были образцовыми — крепкими, щекастыми парнями, опорами семей, делателями денег. Таких образцовых щеканов на Кубани было много — по-моему, они размножались клонированием. И тесть вместе с женой из последних уже сил, у неистовством отчаяния пытались создать из меня такого же образцового семьянина. Я же выполнил пока только первый пункт программы — поучаствовал в рождении сына. А вот с остальными ступенями был полный швах. Я не делал ремонт. Я в гробу видел покупку автомобиля. И даже Турцию, где должна отдыхать образцовая семья каждого щекастого папы, я тоже видел в гробу.
Меня полоскало. Из глаз текли слёзы. Из носа тоже сочилось что-то липкое.
Для того, чтобы приучить меня к деньгам, у меня их забирали до копеечки. Я получал по утрам только на пачку сигарет и дешёвый комплексный обед в соседнем ПТУ (я сам когда-то сдуру сказал жене, сколько он там стоит, хотел рассмешить, а сам установил расценки). Моя любовь умирала не по моей вине. Её, такую нежную и хрупкую, намеренно сводили с ума злые люди. Но этот круглосуточный, нескончаемый бред про деньги считался нормой. Я должен был думать только об этом. Прочие мысли пресекались.
Новый приступ дурноты. Ещё один спазм.
Иногда жену попускало. Происходило это облегчение, если она хотя бы две недели не бывала у родителей. В какой-то момент воскресала она прежняя, не испорченная. С ней снова можно было разговаривать. Она словно стряхивала с себя наваждение, робко училась улыбаться, заново общаться с мужем. Её больше не точил червь тлетворного бреда. Но счастье не бывало долгим. Любимая неминуемо и необсуждаемо отправлялась на побывку к родителям, и там её снова накачивали злом.
И вот я сбежал в Москву. Я ведь думал, что, когда я заберу любимую с собой, я избавлю её от безумия. Что она, в отдалении от семьи, станет нормальным человеком, и мы вернёмся к счастью первых дней.
А сейчас, когда звонок любимой застал меня в момент максимальной дурноты, я окончательно понял, что от этой болезни нет лекарства. Из меня продолжат делать щекастого и образцового. И сделают! Я забуду всю дурь, вроде писания книжек и пения песенок, я стану сметлив, начну чуять деньги, стану делать первые робкие шаги в бизнесе, открою свой шиномонтаж, куплю машину, повезу семью в Ту...
Буээээ!!!
Ведь что представляли из себя мои отвратительные московские приключения? Это были метания зверя, вырвавшегося из тесной клетки на свободу. Но свобода эта, безусловно, была преступной. Ведь серьёзный человек не должен был себя вести так, как я. Сметливый, щекастый и образцовый парень, наверное, действовал бы совершенно по-другому, не шлялся бы, не бухал, не дрался, не влюблялся бы безуспешно в посторонних девушек.
Образцовый муж и отец. Когда-нибудь, скорее, рано, чем поздно, я им стану.
Меня рвало. Я рыдал.
Наверное, это называлось взрослением.
Ты ведь — беглец, Конь. Давай посмотрим правде в ясны очи! Ты сбежал из ада, который напрасно пытался превратить в рай, воскресить любовь... Хех, наивный. Трансформироваться должен только ты. Другой исход исключён категорически. И ты станешь добытчиком, полюбишь рыбалку, футбол, по выходным с семейного одобрения будешь пить пиво.
Голос любимой из телефона всё ещё звучал. Она, возможно, даже не заметила моего отсутствия.
— Да, — сказал я, подобрав трубку. — Всё?
— Что значит «всё»? — резанул мой изъязвлённый мозг дикий, затысячекилометровый крик. — Мы ещё ни о чём не договорились!
— Так давай договоримся, — сказал я.
«Давай разведёмся! — вот что хотелось мне сказать. — Давай признаем, что у нас ничего не получилось. Ты не в силах сделать из меня добытчика, я — не в силах остановить твой бред. Я вкусил свободы, и совсем не уверен, что хочу возвращаться обратно. Я отравлен свободой, которую мне подарил этот ледяной и страшный город. Прежним я уже не стану. А то, в кого я превратился, тебе вряд ли понравится».
— Значит, ты всё-таки пришлёшь мне деньги?
Ох, сколько их там у меня оставалось? И осталось ли хоть что-то?
Меня безрадостно осенило.
— Зайди в понедельник ко мне на работу. Скажи, что я у них больше не работаю. Там мне какое-то выходное пособие причитается.
— Эдуард, но этого же мало!
— Это пока что всё, что у меня есть, — почти не соврал я.
***
На кухне я обнаружил Кукурьева. Босс сидел, весь отстранённый, в своём обшарпанном кресле. Лицо его выражало глубокую задумчивость, а взгляд излучал страдание. Кукурьев был похож на идола с острова Пасхи — только очень печального, человечного такого истукана.
— Жена звонила, — сказал я.
Кукурьев никак не отреагировал. Мои слова отскакивали от него, как пинг-понговые шарики от бетонного забора.
Я взглядом попросил сигарету. Кукурьев, неожиданно мрачно молчаливый, кивнул. Лёгкие заполнил едкий, страшно тошнотворный дым. Меня замутило с новой силой. Я быстро затушил сигарету, насколько это было возможно в до краёв переполненной пепельнице.
— Блин, как хуёво-то, — произнёс я.
— Это, Эдька, называется алкоголизм, — ответил Кукурьев. — Добро пожаловать в клуб.
— Но, блин, мне никогда так не было. Вот так, чтобы выворачивало...
— А теперь есть, — констатировал босс. — Теперь ты наш, старик.
Почему-то членство в клубе совершенно меня не радовало.
— А у нас горе, — продолжал Кукурьев. — Беда великая.
— Что же, — спросил я, — может быть хуже?
Оказывается, хуже быть могло.