Пани Горегляд

Стук маленьких копыт дробью отскакивал от сонных поутру домов. Ему вторил важный скрип добротной повозки, которую мотало из стороны в сторону. Ослик равнодушно прядал ушами, ему было всё равно, куда идти. А вот хозяйка, средних лет зажиточная селянка, казалась встревоженной. Она куталась в цветастую шаль и нервно оглядывалась. Наконец, тележка остановилась возле ладного, но мрачного дома в конце улицы. Низкий забор, увитый шипастой дикой розой, не удержал бы вора, только вряд ли в городе найдется смельчак, готовый забраться в дом пани Горегляд.

Селянка привязала ослика и поднялась по щербатым ступеням, влажным от росы, но долго не решалась сделать последний шаг. А когда она потянулась к шнуру звонка, дверь распахнулась, будто живая. На пороге стояла высокая ширококостная дама в глухом чёрном платье из тяжелого шёлка, совсем не по моде.

— Зачем пришла? — дама глянула сверху вниз, а бледное лицо её при этом осталось неподвижным, будто она боялась повредить чудную башню седых волос на голове.

— Беда у меня, пани Горегляд, — прошептала селянка.

— Цену знаешь?

— Вот, — дрожащая рука с яркими браслетами-оберегами протянула упругий мешочек.

Пан Горегляд без слов отступила в тёмный зев дома, пропуская раннюю гостью.

Ослик задумчиво дожевывал третью колючую лозу, когда его хозяйка покинула мрачное жилище. Глупое животное не заметило перемен, всё же осёл не собака. А перемены были разительные. Посветлевшая лицом селянка бодро, по-девичьи сбежала со ступенек и легко забралась в повозку. Она не сразу приметила женщину с корзиной, полной свежей зелени.

— Доброго здоровьица! — подала голос владелица корзинки.

— И вам не хворать, — с готовностью ответила селянка.

— Вижу, к пани Горегляд ходили.

— Ходила.

— Сильное горе-то было?

— Сильное. Но теперь всё будет хорошо. Душа свободна, аж петь хочется. На рынке сластей наберу, давно не ела... в горло не лезло ничего... зато теперь... — селянка мечтательно зажмурилась.

— А может, вы меня до рынка довезете? Боюсь, зелень увянет, пока дойду, дорого не дадут...

— С великой радостью.

Ослик постучал копытцами в сторону рыночной площади. Женщины сидели плечом к плечу и после обмена любезностями вернулись к разговору о пани Горегляд.

— Она, конечно, помогает страждущим, но уж больно жуткая... как неживая, — поёжилась селянка.

— Сердца у нее нет, вот что я вам скажу! Все это знают. Уж коли можешь от людей горе отводить, добро вершить, так делай, не жди мзды!

— А вы сами-то ходили к ней?

— Матерь божья миловала, а вот сестрица моя ходила. С трудом денег набрала, муж-то у неё пьющий был, сын уехал на заработки и сгинул. Хоть камень на шею, да в реку...

— Помогла?

— А то! И сын вернулся, и муж пить бросил.

— Ну так не зря, стало быть, денег собирала?

— Так-то да... но могла и по доброте душевной, подешевле. Люди бы её любили... хорошо хоть дочка её уехала!

— И дочь такая же?

— Что вы! Милая девушка, добрая, веселая. Бедняжка, не повезло ей с матерью, не досталось ни радости, ни улыбки, ни слова доброго. Но есть божья справедливость на свете. Замуж вышла она недавно. Очень удачно. То ли в Выжград, то ли в Гаравию, не упомню.

— А сам пан Горегляд где?

— Не знает никто. Может, извела она его. Иль сбежал, что немудрено. Она приехала сюда с младенцем и с деньгами. Городской голова только рад был дом ей продать. А когда она его горе отвела какое-то, уж не знаю, тут и пошла молва. И деньги к ней рекой потекли. А ей всё мало.

Повозка, объезжая прохожих, свернула в проулок. Лишь тогда пани Горегляд, следившая за ней, отошла от окна. За спиной её высились огромные, в два человеческих роста песочные часы в кованом обрамлении. Только в них был не песок. Крупные сияющие шарики почти с куриное яйцо в верхней части часов и неровные куски угля в нижней. Пани Горегляд высыпала монеты из кошеля селянки в глубокую каменную чашу с носиком, отложила несколько, а остальное поставила голыми руками прямо в пылающий камин. Когда в чаше образовалась сияющая жижа, пани Горегляд забралась на кованую лесенку у часов и вылила расплавленное золото в небольшую дыру в крышке. Огненная струя попала на один из сверкающих шариков, тот с шипением растворился и протёк в нижнюю часть часов, превратившись там в ещё один уголёк.

Пани Горегляд прошептала слова бедогона, а затем со вздохом пересчитала оставшиеся шарики как ребенок, вслух, тыча пальцем в стекло:

— Три... четыре... пять. Дольше тянуть нельзя.

Она натужно закашлялась, потом взяла лист бумаги, быстро набросала несколько слов и вышла, плотно прикрыв дверь.

Чердачная лестница истошно скрипела под грузными шагами, но пани Горегляд не обращала внимания на жалобы старого дерева. Наверху её встретил, радостно гукая, иссиня-чёрный выжградский голубь, лучший почтарь по эту сторону Жатарских гор. Она приладила к красной лапке послание и отпустила птицу к высоким облачным башням на горизонте.

**

В последующую неделю в двери мрачного дома стучалось десятеро, но пани Горегляд приняла только четверых. И с каждый разом она всё дольше думала, стоит ли отводить горе от человека, мнущегося на пороге. Двигалась она медленно и всё время угрожающе кашляла, пугая и без того робких посетителей.

А на восьмой день у забора остановилась большая дорожная карета. Бойкий кучер, рыжий, как все выжградцы, помог выбраться такой же рыжей служанке. Они осторожно и очень почтительно подвели к двери дома молодую женщину с огромным гордым животом, скрыть который не могли ни пышные юбки, ни дорогой плащ.

Пани Горегляд словно окаменела на пороге. Даже кашель, её вечный спутник в последние дни, притаился в недрах больной груди.

— Здравствуй, мама! — светло улыбнулась беременная, раскинув руки для объятий, — я хотела сделать тебе сюрприз, но быстрее ехать было опасно.

— И тебе здравствовать, Яруна. Входи. Осторожнее по лестнице.

С этими словами пани Горегляд отвернулась и ушла в дом. Руки Яруны разочарованно поникли, а её слуги осуждающе переглянулись.

Поговорить с матерью Яруне удалось только за ужином. Пани Горегляд отослала слуг, и сама ухаживала за дочерью.

— Скоро рожать? — ровным голосом спросила она между глотками тёмного вина.

— Недели две. Муж дал денег побольше и сказал, чтобы взяли лучшую повивальную бабку и ни в чём себе не отказывали, — Яруна довольно прищурилась, глядя на свечи, — он у меня такой внимательный, такой... счастливее меня нет во всём свете! Но скажи наконец, зачем ты меня вызвала так срочно?

— Ты должна принять мою жизнь.

— Что? — Яруна выпрямилась, как в детстве, когда её резко шлёпали по спине за плохую осанку.

— Я тянула, как могла, но времени не остаётся. После ужина я покажу тебе Часы.

— Да видела я твои часы! Ещё в детстве, которого у меня не было! — вспыхнула Яруна.

Удивление пани Горегляд выразилось лишь в лёгком движении бровей:

— Надо же. Думала, что ты уважала мои просьбы и запреты.

Кружевная салфетка, отброшенная Яруной, чуть не попала в пламя свечи. Туда же полетел серебряный десертный нож. Яруна впервые в жизни закричала на мать:

— Я очень старалась уважать! Я мечтала, чтобы ты хоть раз мне улыбнулась, похвалила, обняла! Мне хотелось живую маму, а не колдунью с каменным сердцем, которой все в глаза кланяются, а за спиной проклинают! Я только в Выжграде и жить-то начала, а мне скоро двадцать!

Пани Горегляд молча встала:

— Пошли.

Не оборачиваясь на растерянную дочь, она покинула комнату.

Когда Яруна вошла в комнату с Часами, пани Горегляд жестом приказала дочери сесть в огромное мягкое кресло, но сама осталась стоять.

— Ты видела Часы, но мало что знаешь. Они удерживают этот мир на краю пропасти. Здесь примерно десять тысяч отведённых бед. Ты и сосчитать до стольких не сможешь. Я заплатила высокую цену за помощь людям, которые, — пани Горегляд вздохнула, — обвиняют меня в жадности. А я беру только пять золотых, остальное уходит на бедогон. С первой отведенной беды я перестала улыбаться, радоваться, дарить любовь и чувствовать боль. Ты была слишком мала, чтобы помнить, как мы вместе смеялись.

— Но... — Яруна теребила подлокотники, тщетно пытаясь быть такой же спокойной, как мать, — почему именно ты? Бабушка заставила?

— Нет. Это моя воля. Я хотела, чтобы наш край излечился от горестей...

— Ты могла отказаться, что тогда?

— Большая беда. Такое случалось и люди очень долго потом выбирались из мрака. Но Горегляды ещё ни разу этого не допускали.

— И никак не спастись?

— Почему же. Можно уехать, спрятаться. Такое тоже случалось. В мире много укромных мест.

— Давай уедем! Мамочка, пожалуйста! Нам хватит денег поселиться в дальних краях, мой муж всё поймёт и поможет! Прошу! — Яруна старательно прятала слёзы, но огоньки свечей предательски ярко плясали в больших мокрых глазах. — Я хочу обнимать и любить своего малыша, хочу с ним смеяться, хочу, чтобы он вырос счастливым! Я хочу, чтобы у него были братики и сестрички... Мама, пожалуйста!

Пани Горегляд молчала и смотрела мимо дочери на Часы с последним сверкающим шариком. Потом еле слышно сказала:

— Я умру, если отведу хоть еще одно горе.

— Вот и не отводи! Давай просто уедем!

— Так нельзя!

— Да почему же? — надрывно закричала Яруна и тут же прикрыла рот рукой, — Прости. Я должна подумать.

— Да, конечно. Иди спать. Ты устала.

Яруна подошла к матери и обняла её, стараясь отдать хоть немного тепла. А потом поднялась в свою комнату и долго писала большое письмо, вымарывая целые строки и начиная заново. Почтовый голубь улетел, как только полиняло небо на востоке, и Яруна наконец уснула.

Но спала недолго. Её разбудила тупая боль и ощущение мокрой постели. Ребенок не стал ждать своих двух недель.

Роды были долгими и мучительными. Пани Горегляд не отходила от дочери, крепко держала её за руку и душила свой кашель. Повивальная бабка, которая пользовала самых богатых горожанок, сначала озиралась на немую черную статую у кровати, но потом забыла — слишком трудно дитя выходило в новый мир. Яруна первое время терпела и молча тужилась, потом начала кричать так, что звенели окна, а потом стала проваливаться в беспамятство, выныривая лишь изредка и шепча: «Как мой малыш?».

В один из таких моментов ребенок наконец появился и Яруна истощенно засмеялась, замирая от счастья. Но очень скоро она в тревоге замолчала. Ребенок не дышал. Ни шлепки по крошечной попке, ни встряхивания, ни продувания не помогали. Тельце тряпочкой болталось в руках повивальной бабки. И тогда Яруна завыла. Громко, истошно, безнадёжно.

Пани Горегляд схватилась за сердце, которого у неё по мнению горожан не было. Она смотрела на отложенного в сторону наскоро обмытого внука, так и не увидевшего этот мир. Смотрела на поседевшую в одночасье Яруну, что билась в судорогах отчаяния. Смотрела на бабку, суетливо пытающуюся остановить кровотечение роженицы. Смотрела на чёрную, как угольки в Часах, мглу, что начала окутывать комнату.

Она встала, и впервые погладила дочь по голове, прошептав живым, печальным голосом, которого от нее никто не слышал прежде:

— Я сейчас, Яруночка. Принесу тебе нужное питьё.

— Мама, не уходи!

— Я скоро приду.

Пани Горегляд не вернулась. Ни вскоре, ни позже. А когда наверху что-то тяжело упало, так что дом дрогнул, Яруна всё поняла. Она что есть сил заголосила, испугав бабку:

— Мама! Мама, я согласна!

Дом ответил ей молчанием. А потом его заполнило тихое, но требовательное кряканье новорожденного ребенка.