Далласский клуб покупателей

У каждой культуры есть свои метафоры и метонимии: национальные способы воспринимать и каталогизировать мир. Джордж Лакофф, знаменитый когнитивист, описывает, например, такой случай. В небольшом ресторанчике одна официантка сообщила другой, что бургер с беконом пролил на себя пиво. Эта бытовая метонимия показательна не только как пример того, что человек привычным образом упорядочивает ряды событий по максимально простой для себя модели. На мой взгляд, так проявляется и американский дух, когда семейные придорожные ресторанчики организуют вокруг себя социальную сеть. С трудом представляю себе подобную фразу в российском кафе, хотя все возможно.

Родео — еще одна типично американская вещь. Ставки, мужество, дикость, азарт, секс и смерть — исходные составляющие площадного развлечения. Скачки на быке, на спине которого надо продержаться 8 секунд, не просто апогей родео, это источник метафоризации жизни среднего реднека. Бык, витальный, свирепый, мощный, — сама судьба с ее стихийной жестокостью и непредсказуемостью. Жизнь ковбоя коротка, динамична и может оборваться внезапно. Эту метафору использовали и до «Далласского клуба покупателей», поскольку она легко прочитывается зрителем и несет в себе сильный эмоциональный заряд. Но в ДКП акцент сместили: бык — это неизлечимая болезнь. Смысл жизни человека, больного СПИДом, — отыграть у болезни как можно больше значимого времени — не овощных и болезненных, а продуктивных дней. Сценарист сделал из этой метафоры раму, чтобы нам было удобнее читать фильм — спасибо ему, конечно, но можно было бы и без этого. Видимо, создатели все-таки позиционировали кино как продукт для довольно широкой аудитории.

Но вот о чем подумалось. Я редко дочитываю книги и досматриваю фильмы. Скучно — бросаю. Не хватает мотивации дотянуть до финала то, что изначально не срослось с моим интересом. И для меня многие классические тексты и кинотексты — тот самый бык, на котором я держусь от силы восемь секунд, после чего он растаптывает в кашу мой настрой и разрывает рогом связь между образами и сознанием. От ДКП я не ждала чудес. Знала по отзывам, что фильм бессюжетный и нудный. Я готовилась к родео. А пришла в совершенно другое место — в узнаваемую, близкую мне историю, которая крепко взяла меня за живое и повела туда, где я хотела бы оказаться. Это пронзительный, внятный и честно сделанный фильм. Не откровение, но проникновенный разговор о том, как стать больше собственный судьбы, как преодолеть эгоизм и трусость, как обрести независимое щедрое существование — пусть даже под занавес, когда поздно, и почти все возможности упущены. Фильм про святого.

Любое большое произведение, как говорит В. И. Тюпа, может быть свернуто до малой формы, до прото-жанра, или жанрового мотиватора. Набор этих жанровых мотиваторов невелик и сложился как готовый сет уже в Новое время. С тех пор мало что прибавилось. Существует среди прочего так называемый агиографический канон — модель жития святого. Чтобы достигнуть святости и приблизиться к богу, святой должен пройти через испытания. В некоторых сюжетах святой начинает с самого дна — он заблудший грешник, разбойник, убийца, вор, социальный отщепенец. Далее происходит переломное событие, которое обращает его в иную сторону — он осознает прошлые деяния как преступные, раскаивается и начинает долгое движение вверх, совершая подвиги и становясь почитаемым человеком еще при жизни. Далее наступает смерть (тихая или мученическая), и святость подтверждается чудесами — к примеру, нетленным телом и исцелениями у гроба.

Давайте посмотрим с этой точки зрения на ДКП. В начале фильма Рон — тип неприятный, он наркоман, мошенник и распутник. Свое предельно эгоистическое существование он оправдывает необходимостью постоянного наслаждения, хотя даже в этом состоянии он харизматичен и не лишен гуманизма — заставляет коллег вызвать скорую пострадавшему нелегалу. Далее происходит переломное событие — попадание в больницу и постановка диагноза. Обратите внимание, как любопытно проявляется агиографический канон — через вспышку в электрическом щитке. Это, разумеется, не фаворский свет, но нечто, что меняет зрение героя, его оптику. После попадания в больницу Рон начинает видеть время как единственную ценность, а наслаждения теряют значение — он медленно разворачивается в нужную канону сторону. Далее запускается цепочка изменений героя — он не мгновенно переходит на сторону бога (условного бога, под которым может быть понят альтруизм), а движется плавными толчками. Ключевым событием становится игра в карты с Рэйоном. Карточный поединок, как и любой поединок, возможен между теми, кто признает друг друга равными. А Рон еще и проигрывает. Это и есть первое событие из каскада. Мир героя был поделен на две контрастные половины: в одной, правильной, были друзья, женщины и психоактивные вещества, в другой — все остальное, то есть сама сложность мира. Болезнь усложнила жизнь — и, соответственно, мир — героя. Теперь он видит нюансы. Альтруизм возможен тогда, когда картина мира из объектной становится субъектной. Чаще всего для человека такая трансформация болезненна, поэтому само слово «альтруизм» сейчас выглядит как фальшивка — оно ошельмовано и нелепо.

Кроме дилерской схемы, в голове у Рона поначалу ничего не было: он налаживал новую жизнь по лекалам старой, но поскольку он уже стал другим, события стали толкать его в иную сторону. Он все меньше хочет для себя и все больше делает для других. Отказывается от удовольствий, от прибыли, от стратегий захвата. В финале мы видим человека, который сражается за других, причем искренне, без подвоха. Он не хочет себе ни славы, ни любви — просто действует так, как велит ему преображенная натура. Это героическая модель поведения, когда социальные ценности (например, поддержка слабых и спасение попавших в беду) становятся личными ценностями. Герой, как и святой, преодолевая искушение благами жизни, отрекается от земного в пользу небесного — то есть субстанциального, если говорить языком Гегеля. На стороне героя сама справедливость, сам бог. Он не может выиграть, поскольку жизнь отпала от нормы, искажена и тлетворна, но он может вознестись — стать человеком, удесятеренным силой многих. За Роном стоят его пациенты и друзья, влюбленная в него женщина. Они аплодируют ему как спасителю и борцу (кто смотрел «Евангелион», в финале есть похожая сцена, когда Синдзи, зажатый эгоистичный подросток, понимает суть комплементации — объединения людей в любви). Нам не показывают смерть Рона — в конце он вновь садится на быка, и не ясно, что перед нами — ремиссия или флэшбек (вероятно, последнее). Это способ вознесения — он выдержал свои восемь секунд и победил.

Скрытый мотивный ряд агиографии подтверждает и визуальный компонент: Рон, изможденный болезнью, худой, как аскет, как монах-затворник. Рядом есть и другие больные СПИДом, которые выглядят так же. Кажется, что болезнь — это концлагерь нового типа, из которого вырвутся единицы, а большинство сгорят или умрут в муках. Вообще последние полтора века показали нам модель не только индивидуального, но и коллективного мученичества, когда не один против мира, а многие против мира. Мучеником является само человечество, и оно становится святым, когда преодолевает природный эгоизм, отказывается от телесного наслаждения в пользу духовного. Об этом твердили, в сущности, весь XIX век, но воплощение идеи всегда наталкивалось на то, что пиздеть не мешки ворочать. Шопенгауэр, проповедовавший воздержание, радовался смерти прачки, которую изувечил. Он вынужден был платить ей компенсацию, и вдумчивого аскета это сильно тяготило. Те, кто говорят нам, что мы должны очиститься и перестать сладко жрать, как правило, хотят съесть наш кусок сами. Это говорит о том, что герои не выбирают быть героями. Такими их делают обстоятельства — то, что принято называть «нудительной силой». Только для того, чтобы стать героем, вынуждения мало. Надо иметь мужество, а Рон был всегда отчаянно, беспробудно и беспечно смел (и боже, как Макконахи грациозен, он не двигается, а танцует — чертовски хорош).

Разумеется, нельзя не сказать о роли Джаредо Лето. Рэйон не просто компаньон — он волшебный помощник и «дама в беде» для Рона. Будучи сломанным и искаженным, он был носителем беспредельной доброты — того, чего Рону не хватало. У каждого истинного героя есть двойник — трикстер. Часто он имеет двойную природу: получеловек-полузверь, полуженщина-полумужчина, полубог-полудемон. Район как раз таков, он не просто Санчо Панса при Дон Кихоте, а второй вариант того же сюжета. Отвергнутый, но сохранивший честное сердце мученик, много ошибавшийся в прошлом, но компенсировавший грехи служением делу. Смерть Рэйона окончательно меняет Рона (здесь в сценарии все хорошо сделано: первый плач — при окончательном осознании разрыва с прежней жизнью, второй — после потери друга), он больше не тот, кем был в начале, совсем другой.

Фильм сочетает два редких качества: эмоциональную глубину и обоснованность ходов. У меня ни разу не возникало ощущения, что какая-та сцена пуста или неестественна. И ситуативный юмор, и визуальная грязь, и метафоры — все сделано с большим мастерством. Про актерскую игру рассуждать бессмысленно, весь ансамбль сыграл так, что любая словесная похвала будет казаться слабым мычанием.

Но не это главное. Много лет посещая в Нижнем театральные читки, я слышала от режиссеров одно и то же: нет героя. Есть дискурс, конфликт, мат и жопа. А героя — нет. Из драмы ушел человек. Да нет, ребята, не ушел. Человека рождает большое дело. Будут большие дела, появятся и люди. А в эпоху маленьких дел понижается всё: рост, вес, курс рубля, личность. Ложится на полшестого сама жизнь. Не время для героя. Но он — возможен.