Толин Новый год (Часть вторая)
Хмель постепенно выходил из него. Конечно, пить посередине дня не самая лучшая привычка. Но, как показывает жизнь, есть в этом что-то аристократичное. В том смысле, как понимают его советские люди, думал Толя. Коктейль на основе виски или джина после завтрака, или вообще, водка в любое время дня и ночи, как в романах Ремарка. Или Хемингуэя. Толя открыл глаза и посмотрел на портрет «старины Хэма», как говорил его папа, типичный, как думал он сам, «шестидесятник». Фотография Хемингуэя, напечатанная на ткани и накатанная на жёсткую основу, стояла на верхней полке книжного стеллажа, рядом с кувшинчиком для минеральной воды, привезённым из Чехословакии. По другую сторону была вазочка из Болгарии. Воспоминания о поездках отца.
Папа поддержал Толю, когда не стало Вари. Написал по-настоящему мужское письмо, сумев подобрать правильные слова. Он был благодарен за папе за это.
Толя звонил часто родителям Вари. В больницу он позвонить никак не мог, хотя и пытался по межгороду дозвониться до лечащего врача. Но всё безрезультатно. Спасибо ребятам с узла связи, поздними вечерами давали ему возможность звонить по межгороду.
И однажды он услышал то, к чему, в принципе, был готов. Но это готовность не отменяла неожиданность услышанного. Толя повесил трубку, сел на тяжёлый табурет, крашеный серой краской. В комнате было тихо, за перегородкой говорили о чём-то между собой связисты, два белоруса его призыва. Наверное, заварили чай и сейчас открыли посылку с пряниками и мандаринами, машинально подумал Толя. Был декабрь, с ледяными неприятными ветрами и полярной ночью. «Какая долгая ночь. И её больше нет. И никогда не будет. А ночь будет. А потом день... и снова ночь», — Толя думал как-то равнодушно, он даже сам удивился своей реакции на то, что три минуты назад ему сказала мама Вари.
Заплакал. Положил голову на поцарапанную столешницу, накрытую листом оргстекла, и заплакал.
Услышал шаги. По звуку понял, что пришёл начальник радиоузла, старший мичман Панкратов. Тот, увидев Толика, замешкался в дверях. Он знал историю с Варей, кто-то из матросов ему рассказал.
Толя сел на диване. Надо скоро выдвигаться к «компасу земному». Подумал, что в холодильнике стоит «Бифитер». Может, со льдом? Нет, не стоит. На сегодня многовато будет. Начал одеваться. Свободные серые брюки в цветную крапинку, настоящий «Barbour», поставщик королевского двора Великобритании, что тешило самолюбие Толи. Дальше рубашка с коротким рукавом, цвета хаки и с двумя большими накладными карманами. Над клапаном левого кармана нашивка «US Army». Краснолицый американец, с которым Толя квасил в «Чайке» на канале Грибоедова, божился, что эта рубашка времён Вьетнамской войны. Вполне возможно, думал Толя, разглядев позднее на изнанке рубашки, обошедшийся ему в две банки икры, полувыцветший штамп, на котором ему удалось прочесть «november 1967».. В общем, Толин прикид был очень индивидуален и, как он был уверен, второго такого в Ленинграде, да и во всём Союзе, было не найти.
Панкратов обнимал Толю за плечи и говорил, в общем-то, банальные слова. Но тогда они очень ему помогли. Хороший мужик был этот Панкратов, хоть и строгий к матросам.
Отпуск он получил на третий год. Достаточно поздно, обычно давали через полтора года, но Толя, как говорили тогда, совершил «залёт». Он был организатором коллективной пьянки в дивизионе. По случаю достал в увольнительной дрожжей и, вдвоём с разухабистым Виталиком из Костромы, они изготовили десять литров браги. Которую немедленно употребили сами и угостили весь свой призыв вместе с «дедами». Пьянка получилась знатная, последствия тоже. Отсидев пять суток на «губе», Толя автоматом лишился одного отпуска. В принципе, он считал это справедливым наказанием, потому что с пьянством состава срочной службы боролись жёстко и без сантиментов.
Сидя на кухне с мамой Вари, Толя слушал рассказ о последних днях. Будто жизнь другого человека. Он не хотел, да и не мог, запоминать подробности. Он просто хотел оставить Варю в своей памяти такой, какой он её знал те несколько счастливых месяцев перед службой. Этого ему было достаточно.
На кладбище он не поехал. Решил, что никогда не увидит её могилы. Он хотел помнить Варю живой.
Затрещал телефон, стоявший на табуретке у дивана. Толик специально прикрепил длинный шнур, чтобы можно было носить ярко-красный дисковый аппарат из комнаты в коридор или на кухню, например, это было удобнее, чем бегать к телефонной полочке в прихожей, где установил его отец.
Сел на диван, снял трубку.
— Анатолий. Это я.
Голос был отрывистый и жёсткий. Толик немного начал нервничать.
— Да, добрый день.
— Почти вечер, Толя. Через полчаса встречаемся там же.
Гудки.
Это был Максим Александрович. Человек, который «вёл» Толю по его жизни валютчика. В принципе, это Толик знал, что как только ты начинаешь зарабатывать реальные деньги, а для него это были три-четыре тысячи рублей в месяц, ты сразу становился желанным объектом для «погон».
Три года назад он, как говорили, попал под «раздачу» у гостиницы «Москва». Удачно поменял пятьсот финских марок у похмельных чухонцев, жаждущих продолжения алко-путешествия и не успел быстро уйти.
Прямо на стоянке автобусов его окружили трое крепких парней с армейскими бритыми затылками и, заломав руку и отобрав сумку, провели внутрь гостиницы. Там, пройдя коридорами первого этажа, спустились в цокольный этаж. Толику там сразу не понравилось. Тусклый свет от люминисцентных ламп, плотно прикрытые двери с техническими табличками. Его завели в помещение где, как он догадался, сидела «спецура», сотрудники отдела по борьбе со спекуляцией. Но валюта было дело серьёзнее. Толик мысленно расстался с финскими марками и про себя думал, что лучший вариант будет протокол о «приставании к иностранным гостям города Ленинграда». Худший — уголовная статья.
Но вышло по-другому. В кабинете стоял стол и две табуретки. На одной из них сидел невзрачный блондин с жидкими волосами, которые он зачёсывал набок. Светлые глаза, узко поджатые губы, длинный нос и слегка оттопыренные уши, что придавало ему немного комичный вид.
— Садись. Ровно, спину прямо, — блондин говорил отрывисто.
Толя сел. И тут же получил удар в ухо. Прямо в хрящик. Было очень больно.
— Ааа! Чего вы дерётесь! Социалистическая законность где? — заорал Толя, схватившись за ухо. Бил его молодой парень, один из трёх «принявших» его у автобуса.
— Где? — как будто удивился блондин — наверное, в Караганде, — и кивнул парню.
Тот схватил Толю за затылок и несильно стукнул лбом по столу. Было не очень больно, но страшно обидно.
— Ладно, Витя, оставь нас. Пока хватит с него. Сейчас будет разговаривать. — блондин ещё раз кивнул парню, тот вышел.
Толик сидел, поглаживая ушибленный лоб. Скорее всего, отделался шишкой, подумал он.
— Ну, молодой человек, давай. Рассказывай, — блондин смотрел ему в глаза. Смотрел равнодушно и с интересом зоолога, рассматривающего жабу или ящерицу.
Толик заговорил сбивчиво, волнуясь. Обычная история — шёл мимо, проходил сквозь толпу интуристов. На выходе из толпы его скрутили и потащили. Сумка не его, он нашёл её на газоне. Сумка хорошая, импортная, решил себе оставить. Есть такой грех.
— Всё сказал? Прогнал телегу? — поинтересовался блондин, — сумку можешь забрать, считай, что нашёл её пустой. Понятно так?
Толки кивнул. Конечно, всё нормально. Понятно.
— Меня зовут Максим. Максим Александрович. Вижу, голубь ты залётный, не видел тебя ещё здесь. На тебе лист бумаги и пиши то, что скажу.
И Толик написал. Максим говорил убедительно, Толя понял, что отвертеться по-лёгкому не получится. Звания своего Максим не называл и «контору» тоже. Но, судя по командирским привычкам, не младший офицер. Не простой опер.
Толик стоял у зеркала в прихожей, рассматривая себя. Да, седых волос у него прибавилось за эти три года. Общение с Максимом Александровичем, или просто Максом, как Толя называл его про себя, не прошло даром для него. Конечно, Толя стал «сексотом», так, кажется, называют таких людей. Даже нет, он никого не закладывал, Макс и так всё знал без него, было, видимо, кому доносить ему нужную информацию. Толя стал «тёлушкой», которую доят. То есть он исправно должен был «заносить» Максу определённую сумму. Последний год триста рублей. Каждый месяц. Толя морщил нос, пытаясь понять, как долго это может продолжаться. Он и раньше думал об этом и, судя по всему, многие валютчики так жили годами, десятилетиями. Типа Самуилыча, который ни в чём себе не отказывал. Дорогие кабаки, тётки, значительно моложе его, поездки несколько раз в год в Сочи или Крым. Хотя Самуилыч любил осеннюю Юрмалу, как рассказывал про него «Доберман», авторитет на «Галёре».
Тот же «Доберман», когда услышал про задержание около «Москвы» сочувственно посмотрел на Толю. И он понял, что «Доберман» догадался, о чём говорил с ним Макс и что они решили.
Решил, конечно, сам Макс. Толя был абсолютно беспомощен. Со «спецурой» не шутили. Каждый год люди уезжали в Мордовию или Коми явно не на курорты. И надолго, на пять — восемь лет.
Толя шагал по набережной Обводного к «тому месту». Это был сквер на углу Газа и канала, с архитектурной доминантой по центру, общественным туалетом. Толя иногда думал, что это очень удачное место для небольшогог летнего кафе с летней террасой. Почему бы и нет? В сквере стояло несколько скамеек, были проложены дорожки, по которым неспешно прогуливались пенсионеры и молодые мамаши. Макс традиционно изображал скромного советского труженика с газетой «Красная звезда» в руках. Серенькие брючки, пенсионерские сандалии на серые носки, рубашечка болгарского производства с погончиками, которые носили мужчины тем летом в Ленинграде. Что было в отделах мужской одежды, то и носили.
— Добрый день, Максим Александрович.
— Добрый. Если, конечно, добрый.
Толя сел около Макса. Молча вытащил пачку сигарет «Столичные», протянул собеседнику. Макс взял и, не открывая крышки, сунул в дерматиновую сумку.
— Всё, как обычно?
— Да, как обычно.
«Обычно» выглядело в виде тридцати десятирублёвых банкнот, свёрнутых в трубочку и перехваченных резинкой.
— Ничего интересного не хочешь рассказать? Новости? Кого кинули, кого обули?
— Да вы и так больше меня знаете. Всё шутите?
— Ну, не так и больше, Толик. Хотя, например, знаю, что получил ты сегодня в репу на Невском, да, было такое. Вон лицо у тебя в трёх местах как свидетель.
— Понятно. Общепит доложил. Ну, да, получил.
— Толик, не доложил, а поведал. Разные понятия, доклад он в армии. А со мной делятся, понимаешь, делятся? Ладно, сейчас ты к Наде спешишь, но есть один вопрос, который ты должен решить.
«Вот гад. Про это, про это он откуда знает?» — Толя занервничал.
— Ты прям в лице изменился, Толик. Не волнуйся, хорошая женщина Надя. Ты явно её ммм... не то, что не достоин, но вот... вот почему хорошие женщины любят отщепенцев? А? Ты же отщепенец, позоришь наш строй. Выпадаешь из общности «советский народ». А бабы тебя любят. И я знаю, почему. Потому что русские бабы любят мерзавцев. Это национальный бабский характер в России такой.
Макс помолчал, разглядывая витрины гастронома на противоположной стороне проспекта. Угловой гастроном был бойким местом. По вечерам именно этот сквер становился местом распития портвейна и водки. Были даже две старушки, которые, как на работу ходили после часа дня в сквер, карауля распивающих и быстро убирая за ними пустые бутылки. Толик думал, что свои пять-семь рублей с каждого дежурства они имели. Он работал приёмщиком стеклотары на Перекопской, ещё до котельной.
— Что за вопрос?
— Тебе через два-три дня позвонит человек. Зовут его Мага. Скажет фразу «мне нужно получить посылку». И ты, Толя, продашь ему три тысячи гринов по три рубля. Понял меня? — Макс повернулся всем корпусом к Толику.
— Я... да как же так... сумма неподьёмная... много очень. У меня нет сейчас таких денег! — Толя опешил от услышанного.
— Найди. У тебя вон сколько контактов. Возьми у коллег. Одолжи. Нельзя обижать хороших людей. Тогда и тебя никто не обидит.
— Ну, бля.. извините... но это много! Неделя нужна собрать! — Толик начал прикидывать свои возможности.
— Три дня. То есть, может и больше. Мага, может, на четвёртый с тобой встретиться, — Макс прищурился, рассматривая Толину рубашку, — одежда у тебя ткая, империалистическая. Смотри, ветераны, да и просто граждане Ленинграда, жалуются, что много молодых бездельников слепо преклоняются перед американским образом жизни. Перед зарубежной модой. Ты вот у нас просто пример такого преклонения, Толик. Скромнее надо быть. На этом всё, свидание закончено. Жди звонка.
Макс встал и не спеша пошёл направо, к выходу из скверика. Шёл и похлопывал газетой, свёрнутой в трубочку, по бедру. Толе показалось, что он начал даже насвистывать. Толик смотрел ему вслед. Мужчина подошёл к стоящей «шестёрке», кинул газету на заднее сиденье, сел в машину на водительское. Уехал.
«Интересно, у этого козла тачка личная или от конторы? Хотя, плевать... где столько бабок найти? Так, полторы у меня есть, пятьсот возьму у Горыныча, он точно даст. Ещё штука остаётся... в принципе, можно перехватить», — Толя быстро перебирал варианты, — и не перехватить, а купить. По трёшке взять и по трёшке отдать. Прибыли ноль, только с моих что-то получится наварить. Мдя, козлина озадачил... и не соскочить ведь. И жаловаться некому. Хочешь, Толик, работать спокойно дальше, изволь ублажить мусора..."
Толик даже заскрипел зубами от досады. Конечно, он понимал, что хорошие деньги так просто не зарабатываются. Или в шахту лезь, или убивайся на Крайнем Севере, платя собственным здоровьем. Либо вот так, живя под статьями УК, но зато в относительном комфорте.
Вздохнул и направился к выходу из сквера. Надо было ехать к Наде.
Он лежал и смотрел на огромную хрустальную люстру на потолке сталинской квартиры. Надя, полуприкрыв глаза, устроилась на его плече. Толик думал, что страсть к «дворцовым» люстрам у Нади, наверное, с детства. Такой пунктик, что жизненный успех определяют люстры в доме и импортные ковры. Люстры и ковры у Нади имелись в достатке, не зря же она заведовала производством ресторана на Невском.
Толя отдыхал после того, как насладился горячим и радостным телом подруги. Надя ждала его и занималась с ним любовью со всей страстью заждавшейся женщины. Он покосился на женскую голову. Подумал, что ему нравится её запах. Пахло уютно и сладко.
— Надь... Надя... спишь?
— Нет, что ты, ещё ведь двенадцати нет... так, лежу, думаю...
— Обо мне?
— Муррр... и о тебе тоже... про всё думаю, работа у меня такая, ты же знаешь, Толя.
— Работа у нас такая, забота у нас такая, жила бы страна родная, — Толик промычал строчку из песни, — Слушай, Надь, а как там эта... Марина? Ну, дочка у которой болеет...
— Ох, не спрашивай, тяжело там всё, — Надя ещё сильнее прижалась к Толе.
— Та и плачет, наверное. Да, горе это страшное, болезнь такая... не лечится ведь совсем.
— Самое ужасное, что в прошлом году брата, Сашку, убили в Афгане... Мать у Марины почернела просто от горя, высохла вся... смотреть страшно... А теперь вот и дочку, Лиза... говорят, что Господь наказывает людей за грехи их предков. Не знаю, так или нет, но наказание Марине не по грехам её, это точно... Хорошая она женщина, покладистая. Никогда не конфликтует. Лизе всё лучшее. Было. Теперь непонятно, что будет. Врачи сказали, до октября максимум проживёт.
— И что? Только в этой больнице врачи что ли? Других нет? В Москву, может, отвезти ребёнка?
— Да, говорили мы с ней об этом. Когда деньги собирали. Приезжали какие-то профессора, думали про операцию. Но слишком всё запущенно. И Марина, конечно, сильно сдала. Прямо вот очень сильно, как человека горе меняет... И девочку так жалко. Лиза у неё умница, почти отличница..., — Надя вздохнула, — и она так дядю своего любит. Не знает ведь, что нет больше Сашки. Эх, что за жизнь такая, а, Толя?
— Постой, как так не знает? А мама что, не сказала ничего? Зачем? Рано или поздно она узнает...
— Ну, такая вот Марина, решила не травмировать дочку... Брат очень любил племянницу, постоянно подарки приносил ей, когда в гости приезжал. На Новый год слал ей письма смешные, рисовал сам, как от Деда Мороза... Она ему тоже писала открытки. И сейчас, Марина рассказывает, она готовит уже ему поздравление на Новый год. В больнице времени свободного много, вот девочка и фантазирует. Марина говорит, так она ждёт Новый год... верит, что всё будет хорошо. Только, как медики сказали, не будет у неё Нового года..., — голос Нади задрожал.
Толя нахмурился.
— Да, Новый год такой праздник... детский... помню, как я верил в Деда Мороза. И он мне подарки носил... такие, радостные. Правда, папа и мама за месяц до праздника начинали спрашивать меня, что я хочу от дедушки получить... и я стал что-то подозревать... А в какой больнице девочка лежит?
— На Васильевском, ну... детская больница. Хирургия там... и у них есть палаты для онкологических, — Надя вздохнула, — Толь, принеси бокальчик шампанского с кухни. Пить хочется. Вот не пойму я... французское шампанское... это, «Вдова Клико», вот... что-то ничего в нём такого нет. Все крутые тётки млеют, а я нет... Наше ленинградское вкуснее. Да, Толь? Принеси, будь ласка.
На кухонном столе были остатки ужина. Отбивные были прекрасны, подумал Толик. Надя привезла из ресторана салаты и, как любил Толя, красной рыбы слабой соли. В общем, ужин был хорош. Налил в высокий стакан остатки шампанского. Посмотрел в окно и вздрогнул. Хотя должен был привыкнуть. Окно кухни выходило на Московский проспект, на здоровенную скульптуру Ленина. Причём что с этой точки Владимир Ильич имел нелепый танцующий вид, двигающегося в ритме танца прямо на окно. В народе памятник имел ехидные прозвища «Эсамбаев» и «Танцор».
Толик, подумав, плеснул себе «Пепси» и вернулся в спальню. Квартира была большая, «сталинка» в престижном доме. Надя, путём многоступенчатых обменов и доплат, сумела превратить две однокомнатные квартиры в Купчине и комнату в коммуналке на проспекте Стачек в респектабельное жильё на правительственной трассе. Место было шумноватое, но Надю вполне устраивало. Жила она одна, дочь училась в вологодском институте, обременений в виде внуков пока не планировалось.
Толик сел на край кровати.
— А ты вот, Надя, скажи мне... ты веришь в чудеса? Ну, например, в того же Деда Мороза?
— Толя, ты чего? Где я и где Дед Мороз, — Надя положила голову на руку и мечтательно улыбнулась, — конечно, любая женщина мечтает о чуде. Ну, или хотя бы о чём-то таком хорошем-хорошем, что обязательно должно случиться именно с ней, — она вздохнула, — и я мечтала. Пока вот с общепитом не связалась. А в нём работает пищевая цепочка, как в природе. Сильный жрёт слабого.
— Так и в жизни так, Надь, — Толя пил «Пепси», напиток почти выдохся и был приторно-сладким.
Задумался. Допил, подошёл к окну. Движение по Московскому проспекту было оживлённым в любое время суток.
— Я вот что думаю, Надь... сейчас дочка Марины в палате лежит. Лето на улице. А она там, думает про Новый год... жалко как девчонку, да, Надь?
— Жалко, конечно. Надо просто жить и не думать о страшном. Мы так Марине объясняли.
— А она что?
— Ну, как что... она же мать. Говори-не говори слова утешения, а всё равно это такая боль... Толя, давай спать. Завтра на работу.
Ночью Толе снился Дед Мороз. Румяный старик с белоснежной бородой вынимал и вынимал из мешка подарки. Их было очень много — куклы, машинки, коробки с конструкторами, даже трёхколёсные велосипеды. Старичок смотрел на Толю и хитро улыбался.