МАТЬ-ЩУКА

— Максим. Сосед звонил. Плотва пошла. Дуй в общагу к уголовнику. Сообщи. Я ему обещал. Выезжаем завтра в шесть утра. Ждать не будем. Завтра рыбалка, послезавтра — огород. Записку напиши. Вдруг не застанешь его.

 

***

 

— Уф, успел! — К «Москвичу» весь взмокший и взъерошенный подбегает дядя Серёжа. Он утирает шапкой лицо и трясёт меня за плечи:

— Не забыли! Позвали! Плотва, племяш! Плотва пошла! Сколько лет! Сколько лет я мечтал! Сестрёнка! Дай-ка я тебя поцелую!

Он обнимает маму и степенно здоровается за руку с отцом.

— Здравствуй, Володя. Я не опоздал?

— Нормально. Пепел с моей сигары успел упасть всего лишь два раза. Поехали.

 

Я за рулём. Нечасто я отваживаюсь говорить отцу «нет». Папа всегда, во всем и везде — главный, даже выезжая со второстепенной дороги на главную. Поэтому — нет, нет и ещё раз нет, — машину поведу я. Я сказал.

Папа усаживается на пассажирское, дядя с мамой — назад, мне хорошо видно их в зеркале. Поехали. Нам до Круппа, это такой поселок у Псковского озера, и потом ещё километра три в лес, в деревню Заходы. Час пути.

Мама расспрашивает младшего брата, как тот устроился в общаге, как здоровье, как кушает, суёт ему в лицо бутерброд, предлагает чай из термоса. Он отвечает односложно, вертит головой по сторонам.

— Корова!!! Смотри!!!

Я чуть не теряю контроль над машиной. Отец хмурится:

— Сергей, будешь так орать на каждую рыбину — всю плотву нам распугаешь.

— Извини, Володь. Больше не буду, — Дядя Серёжа опускает стекло, высовывает голову, любуясь давно не виданной им коровой, пока та не скрывается за поворотом.

Пару раз за двадцать минут дядя просит остановиться, бегает «до ветру».

— Частишь, Серёжа. Застудил?

— Застудили, Наташенька!

— Как это?

— Под Красноярском, на этапе. Пурга пути замела, встали, конвой забухал, озверели они, по нужде — в поле. Мол, загадите нам железную дорогу кучами своими, поезд с рельсов сойдёт. Ну и гоняли пятёрками. Забавно им было, тулупов не выдавали.

— Дело то быстрое.

— Не скажи! Минус пятьдесят по Цельсию, говно к простате примерзает! — Весело объясняет брат сестре. — Но и у нас праздник случился, ихних двое загнулись. Пошли за водярой в посёлок, взяли... и заплутали родимые! Пурга опять налетела. Чёрная! Если бы не росомахины следы, и не нашли бы их. Она им все рожи выжрала.

— Кто?

— Хаха! Росомаха. Это такой маленький ебанутый медвежонок! Рррррр! Где мои любимые щёчки?!

Дядя скалится, изображает хищницу, лезет сестре в лицо, они смеются, я улыбаюсь в зеркало:

— А зубы то твои где, дядя росомаха!?

— Нету! Проебал, Макс! Могу рассказать о каждом!

— Так, тихо там! — хмурится отец, открывая новую пачку «Примы».

— Молчу, начальник, молчу... Лошадь!!! Смотри!!!

— Уууу, польские отродья. Максим, поставь что-нибудь погромче!

Мой прадед по материнской линии был поляк, поэтому все мы: и мама, и её брат, и я — «польские отродья».

Окей, ставлю The Prodigy. Дядя Серёжа ладонями по коленям отбивает такты «Voodoo People». Молчим. Проехали Крупп, скоро Заходы, мама просит меня выключить музыку.

— Серёжа, нож дай-ка сюда.

— Какой нож, сестрёнка?

— Тот, в правом сапоге, я видела.

— Наташ, а если рыбка крючок заглотит? Как я без ножа то?

— Не смеши. Нож отдал... быстро!

Дядя со стоном отдаёт ей завернутый в ткань нож. Отец поворачивается к ним:

— Сюда давай, — разворачивает, — Хороший. Из напильника?

— Из напильника.

Приехали, разгружаемся, отец возится с удочками, мы с дядей добываем червей в компостной куче, червей много, тёплый ветерок шевелит молодую майскую траву. Легкий перекус, дядя Серёжа пьёт чифир.

— Опять кипятком своим давишься.

— Надо, Володь, надо. А то рыбы не будет. Поехали!?

Мама остается, мы двигаемся на «Москвиче» дальше, сейчас закончится лес, и... Стоп, навстречу идет с удочкой дедушка Илья. Он волочит за собой тележку, к ней примотан наполовину набитый плотвой полиэтиленовый мешок из-под сахара.

— Как рыба, Илья?

— Море рыбы, Володь. И «троицкая» гуляет ещё. Вот такая вот.

«Троицкой» в этих краях называют щуку, которая нерестится последней. А последней нерестится самая крупная щука. Дед пытается показать размер, во всю ширь раздвигая руки. Нет, размер его не устраивает, и тогда он проводит ладонью у себя над головой:

— Вот такая, больше меня, смотреть страшно.

Дед идёт своей дорогой, дядя отпрашивается в туалет, возвращается из кустов с острогой.

— Это ещё что? Где взял?

— Известно — где. Сколько лет прошло, а люди — всё те же. Бабы деньги в белье прячут, а рыбак острогу — в кустиках у речки... Только музыка другая стала. Максим, сделай погромче.

— Острогу на место.

— Вов, ну щука же!

— Я сказал.

— Чего ты боишься?

— Воровство это, и рыбнадзора боюсь.

— Нашел, чего бояться.

— А чего мне прикажешь бояться?

— Туберкулеза бойся, с ним не договоришься.

— Я жду!

— Понял.

Острога возвращается на место, трогаемся и... сразу она — перед нами, внизу, от горизонта до горизонта — пойма реки Пижмы. Километр вдоль её притока по подсушенной весенним солнцем колее — «наше» место. Пижма кипит плотвой, в черной воде поблескивают тысячи рыбок.

— Господи, — у дяди Серёжи трясутся руки, он добавляет к своей снасти ещё один крючок. Мы с отцом озадачиваемся тем же. Получается не очень.

— Аааа, криворукие, дайте сюда, — дядя мигом доводит наши снасти до ума.

Встали. Плотва не даёт продыху. Одна за одной, две за двумя, и вся — озёрная, отборная, жирная, с ладонь. Мы на правом обрывистом берегу, здесь сухо. Противоположный берег низкий, залит водой, иногда там становится шумно, в окружении «ярлыков» (самцов) гуляют «троицкие» щуки. Они и впрямь чудовищных размеров, не обманул дедушка Илья.

— Вот это мать! Вот это мать! Сюда не сунется, глубоко тут. Эх... лодку бы с острогой, — то и дело кричит мне издалека дядя. Отца не видно, он скрылся за излучиной.

Кричать можно. Эту плотву не напугаешь, она идёт валом. Скоро заканчиваются черви, не беда, зря только копали, плотва атакует голые крючки, покурить некогда.

Какой-то звук, поворачиваю голову, дядя Серёжа без удочки, останавливается метрах в двадцати от меня, у него «зверское» лицо, он машет рукой, сюда, быстрее. Бросаю удочку, бегу к нему, тише, тише, дядя прикладывает к губам палец, остервенело расчёсывает себе скрюченными пальцами голову, шепчет:

— Такая мать... такая мать... а остроги нет... пошли-пошли... тихо.

Он берёт меня за руку. Подходим на носочках к его удочке, медленнее, ещё медленнее. Господи... Пока оно не пошевелилось, я думал: это бревно. Щука. Таких я ещё не видел.

— Максим,- в шепоте дяди Серёжи слышны слёзы,- Уйдет же. А?

— Ага, и ножа нет.

— Какой нож, не смеши. Острога, блядь, острога нужна. Всё..уходит.

«Мать» шумно бьёт хвостом, потихоньку удаляется. У нас дрожат руки...

 

Мы прыгнули одновременно, не сговариваясь. Я приводнился в районе щучьей головы, дядя упал на хвост, брызги, «ярлыки» — в стороны, вода по пояс, шепот перешёл на крик.

— В жабры! Руку в жабры! Уйдет! Уйдёт! В жабры, блядь! Убью!

Я зажимаю щучью «шею» в подмышке, рыбина бьётся, мотает головой и туловищем, то практически сталкивая нас с дядей головами, то разводя нас в стороны, я успеваю заметить: дядя Серёжа пытается впиться зубами ей в хребет, не выйдет, нет у него зубов — он их проебал, они есть у этого крокодила, я их вижу, щучья голова с каждым толчком всё дальше и дальше вылезает туда... на волю, кажется, дядя плачет. Тут жаберная крышка чудовища открывается, я вижу кораллового цвета огромные жабры, сейчас уйдет, всё... «хуй тебе, сука!» — ору я и целиком, по самое запястье, всаживаю в кораллы ладонь, сжимаю кулак. Щука становится спокойнее.

— Что!? Взял!? Ай, молодец! Держи, родненький, только держи! ...Так, думаем, берег высокий, с ней не выберемся, слушай, на раз-два-три выбрасываем, ты сразу, сразу, Макс, подставляешь мне руки, я за ней, а ты сам выбирайся, понял? Вовка-то где? Где он? Так, давай подышим ещё, я возьмусь поудобней..

Дышим. Я слышу, как с нами дышит щука. Раз! Два! Три! Щука скрывается за кромкой обрыва, ставлю замкОм руки, хоп, дядя отправляется ей вслед, обрыв не очень-то высок, не больше метра, но он скользкий, ухватиться не за что, проваливаясь по грудь, добираюсь до удобного места, выбираюсь. Рыбина кувыркается в прошлогодней соломе, фонтанируя оранжевой икрой, норовит упасть обратно в воду, какая сила в ней, спешу на помощь.

На суше мы стали осторожными, дернем — отпустим, толкнём — подождем. Всё, она устала, она зарычала.

— Порычи у меня.

— Ты тоже это слышал, дядя Серёж?

— Рычит-рычит. Сторожи её, я сейчас.. сейчас.

Вдалеке появляется отец с удочкой и пакетом, он торопится к нам. Дядя медленно, стряхивая с себя водоросли, подходит к машине, гремит железками в багажнике, возвращается с ключом на «тридцать два»:

— Уфф, какая мать! А? Даже жалко её. Ну, прости, родненькая.

Хрясь. Гаечный ключ ломает щуке кости в основании черепа, она выгибается дугой к небу, её бьёт мелкая дрожь, хвост становится похожим на веер. Всё.

— Давай пять, Максим! Мы её взяли! — Кричит во весь голос дядя Серёжа. Ииии раз, ладонь шлепается о ладонь, в наши лица летят красные брызги, оказывается, вся моя рука в крови, боли нет, холода нет, усаживаемся рядом с добычей, выливаем из сапог воду, подбегает отец.

— Что? Как?

— Руками, Володь, голыми руками!

— Что с рукой?

— Ерунда, пап, это о жабры!

— Поляки! Мать вашу! Она же могла изувечить! Где аптечка?

Отец достаёт перекись, льёт, розовая пена хлопьями падает за забрызганную щучьей икрой солому. Быстро собираем удочки, плотву, укладываем щуку в багажник, крышка не хочет закрываться, мешает хвост, отец — за руль. Пусть. В лесу все дороги главные. Печка до отказа, домой, ставлю The Prodigy. Дядя ладонями по мокрым коленям отбивает такт «I got the poison»:

— Вова, дай сигареты, наши то — тютю! Вот это рыбалка, мужики, век не забуду.

Курим. Руки всё ещё трясутся. Дядя стаскивает с себя куртку и рубаху. На его плече скалится голова ягуара с оборванной цепью на шее.

— Дядь Серёж, а эта картинка что означает?

— А то и означает! Могу укусить! Больно! Ррррр! Где наши щёчки! Дай-ка я тебя поцелую...

 

Мама подымается из грядки, опираясь о лопату, тяжело вздыхает, у неё болит голова. Когда-то первая красавица на улице Вокзальной, родив меня, мама стала тучнеть, заболела диабетом. Да и с врачами ей не везло. Псковский роддом погряз тогда в стафилококке, она отправилась рожать меня к тётке в Гатчину. Стафилококка там не было, но так вышло, что врачи и сестры в ту смену были все поголовно пьяны. Понедельник. Я родился крупным, маму с кровотечением забыли на каталке в коридоре, её там обнаружила другая смена, когда... «я уже и шептать не могла, кровища так и не засохла, я в ней плавала, слушала, как капли бьются о пол». Переливание, инфекция, молоко с кровью. Съездили к тётке...

— Смотри, сестрёнка, какую мать прибрали!

— Господи, какая красивая! И не жалко вам её?

— Ты поплачь ещё! Опять вниз головой работаешь, говорю же, на карачках надо работать, на карачках! — Отец хмурится. — Переодевайтесь, поляки. Огород — завтра, сегодня пировать будем!

— Наташ, где безмен? В ложках?

— В ложках.

Дядя Серёжа бежит в дом, возвращается с безменом, мы запихиваем щуку в драный мешок из-под сахара, хвост торчит, одеваем безмен на трубу, подвешиваем мешок, указатель веса упирается в самый низ, мешок рвется.

— Тут килограммов тринадцать, — рассуждает дядя, — Как минимум. Не люблю я это число...

— И я не люблю, — отзывается мама.

Вот это да. Не знал. Я-то сам число «13» не просто не люблю, я его боюсь.

— А икры сколько на берегу оставили, — вспоминает отец.

— Сошлись на шестнадцати. Переодеваемся, дядя шустрит, мигом потрошит добычу, отделяет филе, два тазА с горкой, это на котлеты, а ещё голова, её на уху, папа обожает ковыряться в рыбьих головах. Я, как самый раненый, освобожден от чистки рыбы, курю, любуюсь дядиной сноровкой. Решаем почистить «на жарёху» немного плотвы, а оставшуюся засолить. Пока мама с папой чистят по одной рыбке, дядя Серёжа успевает справиться с тремя.

— Артист, тебе бы на рыбзаводе работать. Жаль, нет его больше.

Дядя улыбается. Похвала из уст моего папы слышна редко, она много весит.

— Неее, — говорю, — дяде надо в Норвегию ехать, там условия труда лучше, платят больше, заборов нет, двери не закрывают, в тюрьмах на десерт тортики подают, с вишенкой, зубы лечат и по выходным домой отпускают.

— Да иди ты! Быть такого не может! Откуда знаешь? — мамин брат бросает нож.

— По телевизору показывали. Я бы поехал туда.

— И меня возьми, племяш! Возьмешь?

Отец смеётся:

— Поляков в Норвегию не берут.

— Почему это?

— Так они рыбу руками ловят, а там тралом привыкли. Нет, вам обоим в Норвегии делать нечего. Ну всё, пошли в дом.

Стол накрываем прямо у плиты, все сковороды, что есть — на ней. Я мелю щучье филе с салом, мама жарит котлеты, папа достаёт две по ноль-пять водки, дядя посасывает свой чифир.

— Сергей, хорош кипяток тянуть, давай выпьем по-людски.

— Мне нельзя, Володь. Дурею я с водки, шалю.

— Брось, куда нам с Максимом по пузырю? Завтра ещё работать. Давай, я сказал! У меня не забалуешь!

— А наливай! Такую мать прибрали, такую мать. Никто же не поверит.

 

Выпили, выпили ещё и ещё, быстро пьянеем.

— Володь, отдай нож.

— Брат, угомонись уже. Вот верно мать говорила: у людей дети как дети, у некоторых дети даже в рубашке рождаются, а этот — нет, с ножом в зубах вылез.

— В зубах! Хахаха! Ррррр!

— Да, Сергей, тебе бы не о железке переживать. О себе подумай, о людях, у тебя же дочь где-то растёт, а тебе хоть бы хны.

Дядя Сережа смотрит на отца такими глазами, что я думаю: «да, пить ему точно нельзя». Неловкая пауза. Папа встает из-за стола, берёт «Приму» и спички:

— Так, я на дальняк. Ты извини, это я зря сказал. Извиняешь?

— Проехали.

Отец уходит.

— Железка, железка, — с обидой повторяет дядя, — а как бы не моя железка, Наташ, где бы ты была сейчас? А? Помнишь тех упырей с вокзала? Они тебя под мост волокли. А он бы где был? И был бы он вообще?

Он показывает на меня пальцем.

— Вспомнил, — мама трет пальцами виски, — Господи... Пока волокли, я ещё не так боялась, вот, думаю, отпустят сейчас, отпустят. А тут ты вынырнул. Помню, хочу закрыть глаза, а не могу, хочу, а не могу. Как же они визжали. И железом пахло. Я тогда описалась.

— Ну... Те тоже не сухими ушли, полные сапоги набрали, красненькой.

Мама гладит брата по голове:

— Браааатик.

— Сестренка, — он перехватывает её руку, целует.

— А сколько их было? — я подливаю в дядину стопку.

— Много!

— Много?

— Льёшь, говорю, много. Двое их было. Отцу не рассказывай.

— Да, не рассказывай, сынок. Ты, брат, не злись на Вовку. Он добрый.

— Знаю, другой бы и на порог не пустил. А он в общагу пристроил, на завод зовёт.

Дальше вечер пошел веселее, дядя учит отца правильно солить плотву.

— Вов, а помнишь, мы на мотоцикле с коляской на щуку поехали? И Максим был.

— Точно, столько накололи, всю коляску забили. А Максима и посадить некуда. Пришлось его ремнями привязывать, чтоб не выкинуло. Помнишь, Максим?

— Немного. Помню, как щуки в мешках подо мной шевелились. Мне было страшно.

— Ага, а помнишь, Наташ, я тебя просил на зону чая заслать, а ты мне целую посылку гранулированного отправила?

— Так вкусный же!

— Вкусный! Хахаха. Максим, расскажи ещё про Норвегию.

— Да не был я там, и никогда не буду.

— Ой, не зарекайся. Вот, на рыбалке я побывал, теперь у меня другая мечта. В Норвегию хочу. Поедем?

— А поехали!

— Сергей, когда уже на завод придёшь? Я жду. Ты обещал.

— А у вас там производственная гимнастика есть?

— Нет.

— Плохо.

Водка закончилась, мы улеглись, потрескивает нагретый дом, глаза слипаются, в ссадинах на руке тяжёлыми толчками бьётся сердце.

Проснулись все отдохнувшими и бодрыми, переделали до обеда уйму дел, могли бы и ещё, но у мамы разболелась голова, и мы засобирались в Псков. По совету дяди я сбегал в лес и прикопал в муравейнике останки щучьей головы.

— Муравьи хрящи обожрут, останется кость с передними зубами. Ты только не огорчайся, челюсть у щуки не такая большая, как голова. Выйдет не больше ладони. Лаком её покроешь. На память...

 

***

Тринадцатое мая. Мама у утра плачет. На это есть причины. Во-первых, она была в общаге, хотела завезти брату еды и немного денег, они договаривались. Дяди дома не оказалось, от двери тянуло тухлой рыбой, соседи рассказали, что его за час до её прихода забрали милиционеры. Во-вторых, головная боль стала совсем невыносимой, мама сама пришла на станцию скорой помощи. Там сказали: «ну давление... ну высокое... что принимаете... клофелин... вот и молодцы, отличный препарат, проверенный». В-третьих, папа задерживается на работе, и некому погладить её по голове так, как умеет только он. Я в своей комнате. Слышу: «Максим, Максим». «Что, мам? Полотенце поменять?»

Забираю тёплое полотенце, проливаю его холодной водой, отжимаю, возвращаюсь. «Я умираю, мне страшно, пахнет железом». Её голова вжимается в плечи, один глаз закрывается, другой падает как-то вбок, она мелко дрожит. Она описалась.

 

А через год пришла бумага. Такой-то... Умер тринадцатого числа такого-то месяца... Похоронен там-то...

 

— Да. С туберкулёзом не договоришься. Максим, сосед звонил. Лёд встал. Поехали на рыбалку. Лунки набурим. Жерлицы поставим. Водки попьём...

— А поехали, папа. Только я поведу.

— Это ещё почему?

— Я сказал.