ФГУП «Кожура и лыжи»

 

Это было в канун Нового года, когда я бродил пьяненький по микрорайону. А днём раньше, тридцатого декабря, супруга ушла к другому. Оказалось, что она не ровная пацанка, а женщина шаговой доступности. Шлёндра. Собрала барахло, задержалась на пороге, обернулась. «Иди уже нахуй!» — напутствовал я. Не удержался — лучше бы невозмутимо промолчал. Она исчезла. 

 Новый год ещё с детства, с девяностых, превратился для меня в череду лжи и разочарований. Дерево, которое папа тащил домой с базара, лицемерно прикидывалось ёлкой, а на деле было куцей сосной. Но все взрослые вокруг, будто сговорившись, обзывали хвойного бомжа аристократом. Наряжали в фальшивую мишуру, обкладывали крестовину несвежей ватой, иллюминировали сразу двумя гирляндами — старой советской одноцветной и новой китайской. Бедствующая семья не могла себе (то есть мне) позволить дорогие игрушки. Мама покупала два «Киндер-сюрприза», цыганской иглой протыкала фольгу, мастерила петли и вешала яйца на ветки. В назначенный час я отыскивал скромные подарки среди редких и тусклых ёлочных игрушек, снимал обертки, располовинивал шоколадные скорлупки и с наивным трепетом открывал жёлтые футляры. Затаив дыхание, едва уняв подступающий детский восторг, я вытаскивал на свет содержимое. Восторг растворялся призрачной дымкой, как только вместо замечательных синеньких гиппопотамчиков обнаруживался дурацкий картонный пазл. Что мне с ним делать? Я молча съедал шоколад, после которого даже сладкая мандаринка горчила предательством. Только бабушка утешала мою печаль. Она открывала ключиком сервантный шкаф и доставала с высокой полки свой гостинец. Книгу. Я запомнил одну. «Тим Талер, или Проданный смех». Тогда мы садились вместе на диван. Я перелистывал странички и внюхивался в историю, а бабушка смотрела сериал про Тоньо-лунатика. Когда взрослые уходили за стол, я вновь устраивался напротив «ёлки» — тщательно обыскивал её взглядом, полным надежды на чудо — возможно появится волшебным образом ещё один «Киндер». Третий. Бегемотный. Не появлялся. Уже ночью, после Ельцина, мы все выходили во двор. Папа дёргал верёвочки хлопушек, по снегу разлеталось бумажное конфетти. Горелый запах напоминал мне про сломавшийся прошлой зимой выжигатель. Становилось грустно.

 Измена подлой жены меркнет на фоне тех далёких, но острых переживаний. Я дождался утра, открыл в квартире все окна и вышел гулять. К вечеру запах мерзавки навсегда выветрится, я зажгу бенгальский огонь, в его горячем сиянии расплавится всякое воспоминание, всякое ненужное больше чувство.

 На скамейке у подъезда сидела остроглазая незнакомая старушка, сухая как колосок в мёртвой икебане. Она ощупывала пространство вокруг пристальным взором, морщинистая мордочка пытливо, по-звериному, ловила каждый визг медвежонистой детворы, что выгуливала на игровой площадке свою пуховичную шарообразность. Дети лепили снежную бабу. Ледяную, как вагина моей бывшей. На старушкиных коленях я заметил общую тетрадь в клетку. В тетради была разлинована какая-то табличка. Перьевой ручкой пенсионерка делала в тетради загадочные пометки. Ненашинская старушка, чужеродная.

 — С наступающим! — приветствовал я.

 — Да. — ответила старушка безучастно.

 Просилась грязная рифма — «Поперечная борозда!», но я сдержался и побрел в магазин. Снег под ногами говорил — «Фхжить, фхжить».

 Атмосфера в супермаркете опровергала реальность холодного зимнего утра и больше напоминала потную июльскую ночь — жарко, суетно, толкливо. Плотная шуршащая толпа наплывами сочилась в проходы, выдавливалась на кассу, заторилась в дверях. Я увеличил унылость собственной рожи и вбурился в покупательский поток с неявным намерением испортить настроение кому-нибудь ещё. Ухватив коньяк и шоколадку, занял очередь. Впереди — поезд из тележек. Горы продуктов орали прямо мне в мозг — «Жрадддь!!! Нас будут жрадддь!!!». Беспрестанно трезвонил сигнал вызова кассира, галдели деловые торопыги, скандалили мои обабившиеся ровесницы, пищали груднички в громоздких колясках, плохо пахли немытые дедушки. Праздник к нам приходит. Залить бы всё это блядство майонезом из великанского ведра, перемусякать тщательно и отдать на съедение Кроносу. Супермаркет «Десяточка» — когда девяти кругов недостаточно.

 Я несъедобный. Меня титан выплюнул обратно в жизнь. Снег под ногами говорил — «Тьюхрсть, тьюхрсть».

 Мы с коньяком и шоколадкой зашкерились на лавочке во дворе за магазином. Как назло, и в этом хрущевском квадрате безобразничали дети — с громким игигиканьем они на поджопных пластмассках катались с деревянной горки. На улице потеплело, телефон показывал комфортный минус один. Я вынул из кармана бутылку, снял с горлышка блядскую клеёнку и выпукнул пробку. Ээх! На морозце аромат услышался громко и ярко, аж до моего удовлетворенного зажмуривания. Какая жизнь, в сущности, прекрасная штуковина. 

 — Здравствуйте! С наступающим! У вас не занято? Я присяду?

 Какая жизнь, в сущности, говёшка.

 — С наступающим! Присаживайтесь. Будете со мной пить из горла коньяк «Альтернативный» и закусывать шоколадкой «Bella ciao»?

 Моим новым соседом оказался мужичок за пятьдесят в белом лыжном костюме, в белых ботинках с высокими берцами, в белом шарфе и в белой шапке-пидорке. Только нос его добавлял цветности, краснючий и в сизых алкогольных прожилках.

 — Большое спасибо, но я не пью! — сказал белый.

 — Вот же пиздабол!

 — Что? — возмутился белый.

 — Что? — удивился я в ответ, — Я разве вслух сказал? Простите великодушно. Меня ваш насквозь пропитой нос сбил с толку.

 Чтобы загладить неловкость я представился.

 — Ожогин.

— Я Еговик Сергей Николаевич, — назвался белый, — а цветовая гамма моего носа — следствие врождённого генетического дефекта. Называется: «Пигментарная дистрофия Морковкина-Carrot'а». По фамилиям врачей.

 Я выдохнул и глотнул изрядно янтарности. С шоколадкой решил погодить.

 — Кстати о фамилиях. Вы что же, еврей?

 — Нет конечно. Еговик это древнее северное карельское имя. Означает — хладный демон.

 — Надо же, — изобразил я интерес и снова приложился к «Альтернативному».

 Издалека послышался протяжный детский крик. Что-то неразборчивое и шипящее. Голос постепенно приближался.

 — Вы слышите? — спросил белый.

 — Что-то про щи.

 «...а-лиии-щиии...»

 «...ага...леещи...»

 — А мне кажется про рыбу. — сказал белый.

 Наконец, в плотном зимнем воздухе слово сформировалось целиком. Девичий голосок всё громче вопил на весь двор:

 «Влагаалиищее!»

 «Влагаалиищее!»

 «Влагаалиищее!»

 Мы с белым переглянулись, кажется его рука дернулась перекреститься. Я глотнул в третий раз. Девочка приближалась к нам, не переставая утверждать свою половую принадлежность. Она подошла. Встала напротив лавочки. На вид лет восемь, розовый дутик, красная шапка, косички торчат. 

 — Дяденьки, а хотите, я вам влагалище покажу?

 Сергей Николаевич Еговик мощно втянул пигментарным носом приличный кусок атмосферы, а я почувствовал, как из моей утробы, с самого её дна толкнулись наружу коньяк, статья уголовного кодекса и традиционные ценности. Поплохело.

 Девочка прятала что-то за спиной, а теперь, сделав шаг к лавочке, перестала прятать и протянула нам в руке цветочек на толстом стебле. Вроде лилии. 

 — Смотрите, — сказала девочка, и показала пальчиком на то место, где листик присоединялся к стеблю. Это и есть вла-га-ли-ще!

 Сказала она это так, будто бы доверяла нам, двум взрослым неразумным мужикам, самую огромную тайну вселенной. 

 — А откуда ты это знаешь, девочка? — спросил Еговик.

 — Я занимаюсь в кружке юных натуралистов. Папа говорит, что я стану богиней-биологиней.

У нас с белым отлегло. Полегчало.

 — А цветочек откуда у тебя такой?

 — Гоша Гейзенберг подарил. У них на даче огрооомная оранжерея и лаборатория для какого-то там амфивитамина. 

 — Ну, Гоша-то хоть еврей? — спросил я и снова выпил.

 — А как же, конечно еврей. А ещё масон. Папа говорит, что они Россию продали я-пу-чи-му Западу.

 — Так и знал, что где-то рядом есть еврей.

 Неожиданно белый встал, почти подпрыгнул с лавочки, посмотрел через двор на противоположный дом. И я посмотрел. И увидел сухую остроглазую утреннюю старушку.

 — Мне пора, — сказал Сергей Николаевич, — Ожогин, девочка, до свидания!

 — До свидания! — сказали мы с девочкой.

 Еговик ушел к старушке. Она его ждала с тетрадью в руках, дождалась, взяла под локоток, и они двинулись из двора в сторону проспекта.

 — Как тебя звать? — спросил я у будущей богини-биологини.

 — Снежана, — ответила девочка, поправляя косичку.

 Кто бы сомневался, что она Снежана. Пью сижу на улице, задаю глупые вопросы непростительно юным натуралисткам. Дожили.

 — Странная парочка эта старушка и этот господин в белом, тебе не кажется, Снежана?

 — Ещё бы. Интересный вы человек, дядечка взрослый. Он же снеговик! Этот ваш господин в белом. Куда уж страннее.

 С. Н. Еговик. Ах же пидор Морковкин! Обдурил меня. И куда это они пошли? И кто эта старушка? И чего вынюхивает в нашем микрорайоне. Решение созрело мгновенно, такое же альтернативное, как и коньяк в ополовиненной бутылке. Я за ними прослежу.

 — Всё, девочка, я ухожу в погоню. Вот тебе шоколадка. С наступающим! На, держи. И про влагалище на улице лучше не ори. Кого-нибудь удар хватит. 

 Снег под ногами говорил: «Жзкзять, жзкзять»

 

***

 

 Преследование подозрительных личностей затянулось до вечера, я весь измудохался валандаться за ними по всем дворам. В каждом старушка усаживалась на скамейку, смотрела по сторонам и заносила в амбарную тетрадь, в табличку свою, какие-то данные. Уже кончился мой альтернативный коньяк и вот-вот грозился начаться альтернативный недогон. Уже низкое солнце готовилось провалиться за горизонт, юркнуть рыжей монеткой в щель небосводного аппарата — оплатить собою новогоднюю ночь, когда вслед за возможными подлецами я вышел к заброшенному зданию детской библиотеки. Теперь, если верить табличке, здесь располагалось загадочное ФГУП «Кожура и лыжи». Старушка и С. Н. Еговик шмыгнули за дверь. Прежде чем идти следом, я решил обождать. Закурил. Соваться в помещение в моём состоянии не лучшая идея — развезет, растаю, как доверчивая портовая шлюха от слов смазливого моряка. Но ведь и любопытства такого в моей жизни не случалось со времён первой брачной ночи, когда после скорого и неловкого перепихона, мы с бывшей потрошили конверты. Идти надо, однозначно. За десять минут всё узнаю. И домой. Дома есть джин. Догонюсь.

 За дверью обнаружилась престарелая лестница. Ступени скрипели уютом, пыль пахла Родиной, облезлая краска возбуждала ностальгию. Это вот дом с историей, здесь за вещественным, за осязаемым — смыкают тесные ряды людские жизни. Мне нравилось. На втором этаже была, обитая коричневым дерматином, единственная дверь без опознавательных знаков. Сейчас бы не помешал глоток коньяка. Я выдохнул, открыл дверь и вошёл. Шум, гам, тарарам.

 — Галя, ёб твою мать! На Локомобильной два дома остались без окормления!

 — Где подарки, я тебя спрашиваю, скотина такая! Пропил, сууука? 

 — Снеговики совсем охуели! Чё они делают? Я те скажу чё! Нихера ничё! Ходят, блядь, эскортом по дворам...

 — Локомобильная не у меня, она за Танечкой прикреплена. С каких пор? С 1967 года!

 — Подарки в мешках, Надь, честно, бля буду, не пил...

 — А снежинки? Эти зумершы ебаные совсем обнаглели, инфантильные бестолочи! У них на уме только чилы, вайбы-хуяйбы, и что там...э...ещё...э...клава герыч...певица блядская...

 — Это менсплейнинг, козел старый!

 — Да не брала я твою морковку, Семеныч! Отстань от меня! У меня в каждой дырке по морковке будет если захочу, на хер мне твой обгрызышь...

 — Танечка, Локомобильная твоя?

 — Снегурочкам значит можно в рабочее время спирт как не в себя хуярить, а снеговикам — дудки?! Интересное дело, хорошо устроились, шалашовки!

 — Где моя морковка, лярвы? Мне через пять минут на смену!

 — Мужчина, вы что-то хотели? Фамилия, Имя, Отчество. Дата рождения.

Гвалт продолжался. Человек двадцать носилось туда-сюда по огромному залу, лавируя между офисными столами, кулерами, принтерами — разновозрастные женщины и мужики в белом, точь в точь как мой знакомый Сергей Николаевич. 

  — Мужчина, вы что-то хотели? Фамилия, Имя, Отчество. Дата рождения.

 Я отдуплился. 

 — Да. Здравствуйте. С наступающим. Ожогин Павел Вадимович. 6.03.1985.

 — Минуточку подождите. Информация загружается, — это секретарша, видимо. Хорошенькая. С такой, знаете ли, чиновничьей сексуальностью. С казённой привлекательностью.

 — Мужчина, вам в отдел ОРР. Сейчас направо до конца, там дверь с надписью. Вас ждут.

 Я проследовал куда сказано. Меня уже разморило и стало одновременно и хорошо, и тошно. Постучался. 

 — Входите.

 Вошёл.

 — Садитесь.

 Сел.

 — С наступающим вас, Павел Вадимович. У вас вопросы, наверное, есть. Давайте в темпе. Сами понимаете. Сегодня некогда.

 Я понимал. Я теперь всеее понимал. 

 — Что значит ОРР?

 Немолодая женщина отвечала охотно. Она спокойно и с достоинством объяснила мне происходящее сумасшествие. Спасибо ей я тогда так и не сказал.

 — ОРР — это отдел по работе с разочаровашками. Разочаровашки, знаете, такие люди, которым танцевать яйца мешают. Что-то в детстве слегка в сторону ушло от идеала, и теперь они ноют, винят во всем родителей, власть, эпоху перемен. Стремные людишки, если честно. Вы, Павел Вадимович, типичная разочаровашка.

 Я даже не обиделся. Только спросил:

 — А чего тогда с нами возиться, целый отдел вон отгрохали?

 — Политика компании. Философия. Каждый достоин второго шанса. Мы предлагаем реабилитацию.

 — А вы сама кто? Снегурочка?

 — Все верно. Снегурочка. Одна из многих.

 — А та, с тетрадкой? Что она там пишет?

 — Очевидно же, Павел. Она наблюдает за детьми. Кто как себя ведёт.

 — А что, и Он здесь? — я поднял руку и тыкнул указательным пальцем в потолок, в небо, в космос.

 — Путин? — удивлённо спросила Снегурочка.

 — Хых, — промычал я, — при чем тут Путин? Я про Деда Мороза. Дед Мороз здесь?

 — Ааа, нет! Дедушка умер давно.

 — Как так умер?

 — Ну вот так! Точно по Ницше. Бог умер, а теперь и Дедушки нет. В девяносто третьем году. Времена были тяжёлые. Многие дети страдали. Девочки были, как у Андерсона в «Девочке со спичками», мальчики были, как у Достоевского в «Мальчике у Христа на ёлке». Так что не выдержал Дед Мороз. Эмболия, тромбоз. Инфаркт сердца, инфаркт мозга. С тех пор мы сами по себе.

 — Что же это получается, — спросил я, — если Дед Мороза нет, всё позволено? Хе-хе.

 Снегурочка подошла ко мне вплотную, тепло улыбнулась. 

 — А кто это у нас тут такой саркастичный шаромыжник, а? Кто это у нас унылое говнецо? Хватит с тебя, давай-ка баиньки. Спать!

 И я моментально уснул.

 

 ***

 

 Меня очнуло утро и запах хвои. Я открыл глаза. Знакомый потолок собственной квартиры. Огляделся. Ёлка. Настоящая. Не сосна. Стоит в углу. Блестит, сверкает. Горит радостью и покоем. На кончике каждой иголки танцует тысяча ангелов. Я встал, сходил и умылся. Налил двести граммов джина и махом выпил. Подошёл к ёлке. Присел. Нашел два подарка в упаковочной бумаге. Открыл первый — огромный набор синеньких бегемотиков из «Киндера». Полная коллекция. Открыл второй — подарочное издание «Тим Талер, или Проданный смех» Джеймса Крюса. Я посмотрел на ёлку и тихо сказал:

 — Спасибо, Снегурочка! С Новым Годом! С Новым Счастьем!

 Потом оделся и вышел на улицу. К подошвам прилип январь.