Циклон

— Какой ты толстенький стал. Не узнать. Наверное, очень любишь покушать? Да?

Я молчу.

— Ты меня помнишь?

— Нет.

— Ну, пойдём в дом. Поешь с дороги.

Не помню. Что-то случилось в семье, мама с папой стали грустные, отвезли меня к бабушке на улицу Гагарина и уехали. Помню поезд, бабушка привезла меня в деревню Торошино к прабабушке. Они пошептались о чем-то у высокого крыльца. Бабушка велела мне быть хорошим и послушным, в дом заходить не стала. Скоро автобус в город.

Какие вкусные щи. Какая большая, но легкая ложка. Какой белый хлеб. Прабабушка смотрит, как я ем. Говорит: «сейчас пойдем в огород, поработаем, надо рвать лебеду, пока не поздно». Я боюсь смотреть ей в лицо, там бельмо. Спрашиваю, что такое лебеда. Она отвечает, что лебеда — это такая трава и зараза, что её можно есть, но времена, слава Богу, другие. Мне интересно про времена и заразу. Зачем её есть? Прабабушка смеётся:

— А как быть, сынок? На всех не напасешься. То одни явятся. С револьверами. То другие. С танками. И всем жрать неси. Ну, пойдём, опОрки тебе подыщем.

— Опорки?

Лебеду, оказывается, надо не рвать, а выдергивать с корнем. Всё бы ничего, «зараза» выдёргивается легко, но слепни жалят нещадно. Они разные: шумные и большие как шмели, а ещё тихие и хитрые, — маленькие. Через полчаса я выбился из сил, пытаясь отогнать их или убить. Я с головы до ног в земле и крови, мне становится невыносимо одиноко и страшно на этом бескрайнем картофельном поле под Солнцем, рядом с этой молчаливой женщиной в белом платке, такой старой и невкусной, что её даже не трогают эти чудовища. Я заплакал.

— Эх, горюшко. Иди в дом.

Лает собака. У калитки стоит мальчик и почему-то смеётся. Подхожу:

— Привет. А я осенью пойду в первый класс. Меня зовут Максим, а тебя как?

— Максим? Хахаха!

Мальчик очень весёлый. У него на ногах нет обуви. Одни лишь носки. Они разных цветов, с дырками. Поверх одних носков надеты другие. Он в шортах и майке, очень худой. Я замечаю на нём нескольких налитых кровью слепней. Он не обращает на них внимания, а всё смеётся, подбирая языком зелёную соплю, выползающую из ноздри на воспаленную губу. Очень странный мальчик. Спрашиваю ещё раз:

— Как тебя зовут?

— Пойдём. Хахаха.

Его дом неподалёку. Кривой, бесцветный, окна грязные, некоторые без занавесок, пасущиеся куры шевелят некошенную траву у тропинки к крыльцу, дверь настежь.

— Максим, смотри! Хахаха!

Мальчик выхватывает из зарослей курицу:

— Возьми. Хаха.

Птица вертит головой, клюётся. Я глажу её по спинке, взять в руки отказываюсь. Страшно. Он шмыгает носом, направляется к крыльцу, подбирает топор и, не переставая посмеиваться, прямо там, на ступеньке отрубает курице голову. Трепещущий белый ком летит мне в ноги, хлопают крылья, хлопает дверь. Никого. Меня рвёт обеденными щами. Странно, они были такими вкусными, а теперь такие горькие. Убегаю. Бежать в опорках очень неудобно.

Вечер. Прабабушка ведёт меня в прохладный «пОдпол», даёт задание на завтра. С нами огромный кот.

— Картошка с того года. Видишь ростЫ? Вот эти. Белые. Отрываешь. Росты в вёдра. Сухую картошку сюда. Мокрую туда. Понял? Попробуй.

Дело простое, слепней нет, и страшный мальчик с топором меня здесь не найдёт. Я рад.

— Тут холодно. Кофту, шапку, теплые носки завтра выдам. Увидишь мышь — не бойся. Да ты её и не заметишь. Пушок её раньше сцапает. Он с тобой будет.

— Бабушка. А я в окошко мальчика видел. В носках.

— Аа... этого. Так это тёзка твой.

— Тёзка?

— Тоже Максимом зовут. Дурачок он. Всё ему смешно. Он добрый.

— Добрый?

В доме нечем заняться. Книжек нет, телевизора нет — сгорела лампа, и сосед увёз его в город ремонтировать. Кот Пушок с удивлением смотрит на привязанную к нитке бумажку. Не играет. Но прабабушка не даёт скучать: Бери вёдра, воды нет... Кто же так картошку чистит?.. А ты видел, чтобы твоя мама пол на коленях мыла? Нет? Тогда вставай с колен, штаны протрёшь... Пойдем курей кормить... Куда столько сахара сыплешь? Вот поэтому тебя мухи и любят...

Вкусный ужин, чай с конфеткой «Спорт». Я в своей постели под тяжёлым лоскутным одеялом. Прабабушка в сумраке крестится на картинки в углу, на них похожие на космонавтов боги, у женщины-космонавта на руках ребёнок-космонавт. Бабушка моей мамы присаживается на краешек своей кровати к лампе, пытается читать в большой старой книге, надевает очки, поверх — другие, медленно водит по строчкам кривым коричневым пальцем, что-то шепчет, вздыхает:

— Ничего не вижу...

Я листал эту книгу днём. Тяжелая. Картинок нет, буквы непонятные. И этот запах...

У меня очень сильно болит голова. Прабабушка откладывает чтение, замирает, остановив огромные, увеличенные очками глаза на мне. Бельмо меня уже не пугает. Проходит минута. Другая. Я строю рожицу. Она молчит. Показываю язык. Молчит. И вдруг...

— Господи. Голова то как трещит. Будет дождь. Спи, сынок, спи.

Просыпаюсь. За окнами шумный косой дождь, ветер гонит тучи, играется птицами, трепет ветви деревьев, бьёт в стекла водой. Звук такой, будто не вода это, а песок. Прабабушки нет, на столе завтрак под тряпочкой, на десерт сегодня печенье «Юбилейное», на табуретке приготовлена одежда. Ем, одеваюсь, спускаюсь в пОдпол. Сухая картошка сюда, мокрая — туда, ростЫ в ведро. Мышь я так и не успел заметить, только исчезающий в пасти Пушка хвостик.

Она пришла к обеду, повесила желтый, с капюшоном плащ к печи:

— Отвернись-ка, сынок.

Переоделась в сухое, накормила обедом, проверила, как идёт работа.

— Молодцы, делайте дальше.

— А Пушок мышку проглотил.

Прабабушка гладит нас по головам, растапливает плиту, ставит на неё огромную кастрюлю с «мокрой» картошкой, «это для поросенка», забирает плащ и уходит в огород.

Дождь лил ночь и весь следующий день. К вечеру всё стихло. Показалось Солнце. Прабабушка отдыхает на верхней ступени крыльца, я поднимаюсь к ней с охапкой дров...

— Хахаха. Пойдем.

Он. Тёзка. Стоит с удочкой у калитки. На этот раз — в опорках, штанах и куртке.

— Бабушка. Я его боюсь.

— А ты не бойся. Он добрый. Иди погуляй. Давай-давай.

— У меня голова болит.

— И у меня болит. Ночью опять польёт. Иди.

Деревенский пруд. Никого вокруг. Дощатые мосткИ касаются воды. Тёзка, посмеиваясь, насаживает червя. Поплавок замирает в неподвижной воде. Что-то не так. Не могу понять. Тишина оглушает. Голова не болит, мальчик не произносит ни звука, нет птиц, нет слепней, молчат кузнечики, на горизонте чёрным хребтом громоздятся тучи, небо ясное и пустое, вода спокойная, густая, тяжёлая и ровная. Чёрная как свежий асфальт. Я кажусь себе невесомым. Я всё могу, я делаю шаг...

— Хахаха...

Я не умею плавать. Тёзка сильный, он чуть не ломает мне руку, вытаскивая из воды на доски. Я на коленях, меня рвёт желтой водой. Рыбалка окончена.

— Эх, горюшко. Что стряслось?

— Бабушка, я поскользнулся. И опорки утонули.

— Быстро в дом. Телевизор привезли. Смотри.

Я под тяжелым лоскутным одеялом, ветер бьётся в окна, дождь. В телевизоре ничего интересного. Прабабушка стрижет кота. Он не против.

— Эх, Пушок-Пушок, шерсти то сколько, хоть дьянки вяжи.

— Бабушка, что такое «дьянки»?

— Варежки.

Я смотрю на увеличенное линзами очков бельмо. Мне кажется, что оно вращается. Где же я такое видел? Где? Вот не засну, пока не вспомню. Но глаза слипаются. Музыка из прогноза погоды усыпляет...

«По сообщениям Гидрометцентра СССР, в Прибалтике и северо-западной части России продолжатся сильные дожди. Местами порывистый ветер. Виной тому — циклон. Его хорошо видно на снимке из космоса...»

Бабушка. А у тебя в глазу циклон.

Спи, сынок, спи...

Засыпаю...

Макс Кишкель: Циклон