Визиты
Мама приходит довольно часто — красивая, строгая и молчаливая, всегда недовольная тем, как я живу, и выражает это недовольство не только лицом, но прямо всей собою. Излучает. Она это умеет отлично — я, кстати, тоже.
Не смотрит в глаза, отвечает отрывисто, но я делаю вид, что не замечаю. Хвалю платья — всегда изысканные, летящие, сложные — и говорю, как она похудела, прямо Гурченко. Мама кладет руки на тонкую шелковую талию, выставляет плечо вперед — она всегда любила наряжаться. Бросает тихо что-то невнятное — ремарка «в сторону», как пишут в пьесах. Почему нельзя просто подойти и обнять, зачем эти вечные попытки перекроить всё и всех по-своему, наставить на путь истинный — даже сейчас, когда в этом нет ни малейшего смысла. Особенно сейчас. Сердце разрывается от любви и нежности, я прекрасно помню, как она на самом деле беззащитна, эта маленькая старая птичка, когда ее обнимаешь. Пушистые тонкие волосы, тяжелые арабские духи, пахнущие умирающими пыльными пионами, и руки, шелковые на ощупь не хуже платья.
Отца, который теперь живёт в нашей старой квартире, я всегда навещаю сама. В этот раз добралась уже поздно, и когда задирала голову, чтобы рассмотреть, спит он или нет, поскользнулась на заметенной снегом ледянке и рухнула навзничь, убедившись, что ни одно окно пятиэтажки не светилось.
В подъезде тоже было темно, сердце сжалось от иррационального страха совсем как в детстве, когда я пулей летела на свой третий этаж, ни минуты не сомневаясь, что за мной гонятся и схватят вот-вот. Не знаю, кто бы это мог быть — Черная Дама, скелеты, Кровавая Рука — да кто угодно из тех, о ком мы жарким шепотом врали друг другу на качелях за гаражами.
Вот зачем вспомнила, спрашивается — пуля из меня теперь так себе, сердце выскакивает, я врываюсь в квартиру, дверь, обитая толстым слоем утеплителя, как назло, не хочет захлопываться, опять барахлит замок. Накидываю крючок, выдыхаю. Хрен тебе, Кровавая Рука. «Папа?» В уютно захламленной книгами и невнятным тряпьем комнате теплится ночник, на широкой полке — хриплая «спидола», рабочий «ФЭД» в видавшем виды, чудесно пахнущем кожаном чехле и давно некомплектные шахматы — подошвы фигур обиты ласковой розовой байкой, как нутро моих галош, одна тура у белых с выкрошенным зубцом.
Отец, слава богу, здоров и трезв, выбирается из-под пледа и спешит мимо меня, приветственно махнув на ходу рукой. «Пап, ну ты что, куда, давай рассказывай, как ты тут». — «Подожди, вот картошечки тебе поджарю сейчас и поговорим».
И я остаюсь одна. Думаю — какие они все же разные. По телефону, прощаясь, мама всегда: «Ну, делайте там свои дела». А папа: «Ну, отдыхайте». Думаю — ну что ж такое, всегда по одному, хоть бы раз навестили вместе.
Свет ночника делается всё слабей, темнота подползает из углов всё ближе, а уж какой мрак за окном — зимний, одинокий, глухой.
...Вообще им хорошо, очевидно же. Но не обнять. И к этому я привыкнуть никак не могу.
-
-
Они и там не меняются. Такая дыра в сердце после них остаётся. Опять за живое.
1 -
-
-
-
Замечательно, пробрало сильно...И даже такое короткое, очень сильно цепляет
1 -
спасибо. Мне кажется, тут должно быть кратко. В сущности, кроме *опустела без тебя земля* сказать больше и нечего.
-