Это Питер, детка!

Город вторую неделю прятал небо. Сырые облака и удушливый туман. Грязные комки из пылесосного мешка, а не облака. И все это облегчалось непредсказуемыми ливнями. Я их набрал уже полную грудь. Увезу с собой и посажу на осиротевшей даче. Рядом с пижонской туей. Пусть проливаются на канадскую травку. На обрусевший эмигрантский газон.

— Скорее тикай! Он же все брешет!

Это мне кричал бомж на Невском. Он тянулся за мной до Фонтанки. Вслед за коньячным духом. Бомж переживал, что я очаруюсь облитыми подсветкой храмами, некрополями и мостами. И останусь здесь. Буду конкурировать с ним за еду на лиговской помойке. А я уже и сам понимал, что Питер то еще брехло. Приторно-кислый, но героический. Вычурный, но переоцененный. Обычный. Весь этот романтично-страдательный, одухотворенно-припизднутый образ Северной Пальмиры стекал в ливневки вместе с дождем и блевотиной обдолбанного гопника из подворотни у Большеохтинского моста. Я забрел в сад Смольного монастыря.

Искал синюю кабинку биотуалета. Не нашел. То ли из-за темноты, то ли из-за отсутствия. Питерцы не ходят в туалет. Питерцы телепортируют мочу в небо, и... Бомж осмотрительно держался в стороне. Монастырский комплекс, сияющий лазурью и побелкой, вырастал из гущи тощих деревьев. Дождь перестал, я выбрал лавочку, протер ее перчатками, достал маленькую коньяка, кусок литовского сыра и шоколад «Вдохновение». Вдохновился и закусил. Бомж не двинулся с места. Он, как и всякий маргинал, был тонким психологом. Как и любой петербуржец, бомж был интеллигентом от самой мелкой сальной железы до цокающей металлической набойки на дешевых армейских берцах. Я заглянул в навигатор. В паре кварталов телефон указал на Таврический сад. Синие кляксы на экране намекали на пруд. Легким движением головы я обнадежил бомжа. Мол, пойдем со мной. Все еще будет. Все еще у нас с тобой случится. В половине одиннадцатого я зашел в княжеский парк.

Пруды имелись. И мостики. И несколько стаек крякалок. Я поделился с ними сыром. Селезни окружили уточек и уступали им ныряющие кусочки лакомства. Утки волновались и кричали. Сыра на всех не хватило. Такова жизнь, мои дорогие утки! Я подошел к небольшому постаменту и прочитал надпись «Юным героям обороны города Ленина». Потом повторил ее вслух и с последним слогом плеснул на памятник коньяка. Пионеры меня не осудят. Они мертвы. На остальных плевать. Бомж крякнул громче уток. Неодобрительно. Я поманил его, достав пластиковый стаканчик. Бомж подошел.

— Итак, вмажем?

— Вмажем, — ответил бомж, — но потом все равно тикай!