СОЛЕНАЯ КИЛЬКА (Продолжение романа в рассказах «ЭХО»)

       С утра Виктору позвонил председатель областной организации Союза журналистов СССР Александр Дмитриевич Деев:
— Привет, акула пера! Дело есть; может подъедешь?
— Рожай, гражданин начальник.
— Нет. Не телефонный разговор.
Виктор знал некую особенность в поведении члена бюро обкома партии товарища Деева. Любил Дмитриевич напускать секретности на самые, казалось бы, простенькие действия и явления повседневного бытия. Правда, никому это особо не вредило, коль не считать хронически пуганных ветеранов, переживших тридцать седьмой год. Знал и нередко дружески потешался над старшим, так сказать, руководящим товарищем.
— Опять, гражданин начальник, тень на плетень наводишь?
— Добре грамотный, я погляжу. Мухой давай!
— Слушаюсь, господин-товарищ, Ваше превосходительство! Премного Вами благодарен! Житие мое... — Виктора так и подмывало поёрничать над в общем-то благодушным и вполне демократичным аппаратчиком. Дмитриевич, даже будучи в недавнем прошлом главным редактором областной партийной газеты, не заедался, оставаясь и теперь, в предпенсионном возрасте, профессиональным журналистом и добропорядочным коллегой.
Кабинет председателя Союза журналистов области находился на двенадцатом этаже издательства ЦК КПСС «Коммунар», как и редакции двух основных газет области. Коль не считать четырнадцатиэтажную башню на углу улицы Советской и Красноармейского проспекта, здание «Коммунара» превалировало над городом в конце восьмидесятых годов двадцатого века, чем несказанно гордились как сотрудники издательства, так и газетчики. Но главной особенностью в полуголодном городе была издательская столовка. Здесь за 40-50 копеек можно было натрескаться от пуза обедом из трёх блюд и стакана какао. И готовили там настолько вкусно, что за уши не оттащишь.
Виктор как раз подгадал к обеду. Затарившись по полной программе и прихватив до кучи песочное колечко с орешками, огляделся, держа поднос малость на отлёте. Александр Дмитриевич, расположившийся за директорским столом у витражного окна, махнул ему рукой, приглашая на почётное начальственное место.
— Ну, Дмитрич, давай, колись! Интриган, блин!

— Ты поешь сперва, баламут непочтительный. Ты мне в сыновья годишься. Кстати, как там твой последышек? Бегает?
— Ну ты дал, Дмитрич! Ему завтра месяц исполнится. Бегает, ага...
Шёл конец мая одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, сорок второго в жизни Виктора Алексеевича Дунаева. Тридцатого апреля Ладушка родила ему сыночка. По заказу! Надо было разрешиться где-то в первых числах мая, но папа переполошился. Дескать, в мае появится на свет, так и будет по жизни маяться. В общем, Ладушка послушалась, перечить не стала. Ну вот бывает же такое...
Пообедали, поднялись на двенадцатый этаж, и Дмитриевич огорошил:
— Есть мнение, дорогой товарищ Дунаев, включить тебя в делегацию для поездки к нашим чехословацким коллегам.
Сказать, Виктор приятно удивился — это ничего не сказать! Он опешил, не веря собственным ушам. И перепугался. Ему ли, бывшему зеку, хоть ныне и члену партии, и даже члену райкома, предлагают поездку за границу. Да не куда-нибудь, а в Чехословакию, страну, не очень-то пылающую любовью к СССР?
Вышло, однако, всё в лучшем виде. Загранпаспорт Виктор получил без проволочек за два буквально дня. Видать, и в самом деле попёрла гласность с курьерским ускорением в непонятную пока перестройку.
Компания подобралась та ещё. Сам Дмитриевич, Виктор и дородная тётка неопределённого возраста из редакторов районных газет. В общем, как в том древнем анекдоте: «Один хохол — это партизан, два хохла — партизанский отряд, три хохла — партизанский отряд и предатель». Тётка, как позже выяснилось, оказалась сексотом «Конторы Глубокого Бурения». Не по принуждению, а совершенно добровольно, по зову сердца.
Прага приятно удивила своей причёсанностью, умытостью, умиротворенностью, беззаботностью на лицах аборигенов. За последние два-три года Виктор привык к неухоженному предреформенному бытию в родных пенатах, ко всеобщей растерянности на одной шестой части земного шара, к неуверенности в завтрашнем дне, к пустым полкам и витринам отечественных магазинов, к пшённым и макаронным карточкам, к диким мордобойным очередям за водкой и за куревом, к злым физиономиям соотечественников.
И ещё много такого, чему пришлось удивляться, подспудно чувствуя свою ущербность и побирушечью гордость за собственную державу.. А приорах (нынешних гипремаркетах) и мелких обжорных лавках-забегаловках витрины ломились от сорока сортов варёных, сырокопчёных и просто копчёных колбас, балыков из белой и красной рыбы, свиных и говяжьих окороков и грудинок, корейки и прочих мясных полуфабрикатов, шпикачек, сосисок с сыром и другого жратушного изобилия, коему Виктор ни названий, ни назначения придумать не мог.
В уличных кафешках солидные дяденьки и тётеньки пили кофе, пиво, «боровинку», заедая орешками, сухариками, пироженками и кексиками. Создавалось впечатление, что аборигенам не надо работать, понеже они уже в раю, раскрепощенные, свободные от забот и хлопот, паче того, гонок за костями, именуемыми суповыми наборами, дабы хоть как-то прокормить семью и прокормиться самому.
А гордость сквозь слёзы пробила Виктора, когда он пригляделся к этикеткам производителя: колбасы царицинские, пряники тульские, пастила белёвская, балыки астраханские, консервы мурманские и приморские, льняные ткани костромские, хлопковые — узбекские и т. д.
И ладно бы Прага. Столица, чай, как и наша Москва, где есть всё, что твоей душеньке угодно, а за пределами МКАД шаром покати. Так нет же! И Мартин, и Зволен, и Банска-Быстрица, и Братислава, и Пльзень, и Брунталь, и Бржецлав имели полное изобилие как в продуктах, так и в изделиях лёгкой промышленности.
Не сказать, что Виктор зациклился на жратве и тряпках типа джинсов, футболок, колготок и эротического дамского белья. Видел он, конечно, и Карлов мост, и панораму Словацкого национального восстания, и королевские замки-музеи, и Жижков град, и даже огромную пивную «У Швейка». Видел и проникался культурой и обычаями двух народов -чешского и словацкого. Чехи, надо отметить, были добродушно-снисходительными к «старшему брату», лапотному, но щедрому на благодеяния, а вот словаки вели себя как-то обособленно, не скрывая свою нелюбовь что к чешской половине, что к россиянам, улыбаясь при этом и стараясь казаться «рубахами парнями», пряча в лучистом прищуре холодные глаза. Виктор тогда ещё никак не мог взять в толк тот лежащий на самой поверхности факт, что славянского единения, вбиваемого в уши советского народа, не существует, что интернациональная дружба теплится и культивируется до тех пор, покуда одни пашут, а семеро вокруг них пляшут, сибаритствуя на халяву.
Понимание придёт потом, а пока чувства и ощущения ударились у Виктора в раздрыг. И собраться в кучу помог лишь сынишка Кирюшка. Этот крохотный комочек с зелёными мамиными глазками с каждой минутой занимал в душе Виктора всё больше и больше места, вытесняя и откладывая в дальние уголки приобретённый ранее и приобретаемый ныне негатив.
На все полученные в обменнике деньги Виктор набрал полный чемодан детских вещей: ползунки и распашонки, костюмчики на вырост, шапочки и бейсболки, пинеточки и другую обувку. Чехословакия изготавливала поистине превосходные пинетки, босоножки, туфельки, кроссовки, сапожки. Виктор и сам был обут в кожаные мокасины, доставшиеся ему после трёхчасовой очереди в ЦУМе. Мягкие, уютные, лёгонькие, они практически не чувствовались на ноге даже после многочасового хождения по неисчислимым достопримечательностям «братской» страны.
За сутки до отлёта на Родину Виктор решил сделать приятное чехословацким коллегам, попросив их сводить нашу делегацию в мавзолей Готвальда, на что получил шокирующий ответ, что там все входы-выходы замурованы.
— Почему?
— Протух.
И сказано сие переводчиком Павлом было настолько пренебрежительно, что ввергло Виктора в ступор, поколебав те монументальные устои, на коих он вырос. Конечно, зачатки свобомыслия уже кое-где и дома начали пробиваться на свет. Уже под кумачовыми лозунгами типа «Партия — наш рулевой!» появились на стенах и заборах хохмочки вроде «Партия, дай порулить!». Но чтобы нечто подобное заявить о мавзолее на Красной площади и его обитателе, такого кощунства, паче того, святотатства Виктор и представить себе не мог.
Окончательное прозрение в голове у Виктора наступило на третий день по возвращении домой. Он как раз доглаживал дефицитные бесшовные байковые пелёнки, когда позвонила Ладушкина подруга Марина. Виктор взял трубку:
— На проводе.
— Приветик, старичок!
— Уши оборву, пионерка!
— Щас... В «Чайке» кильку бочковую «выбросили». Подгребай давай, я с утра очередь заняла.
Кильку давали по триста грамм в руки, и данный факт послужил отправной точкой, перевернувшей мировоззрение Виктора, как говорится, на сто восемьдесят градусов.