Мешок

А вот нравилось Вовчику Шувалову читать Кафку и Достоевского. Еще у него был «Раковый корпус» Солженицына. В зеленой обложке. Он на эту книжицу кружку с чаем ставил. Охота было, чтобы не на столе, а на книжке стоял чаёк и дымился, томился, ждал его обветренных губ.

Шувалов корячился грузчиком на вагонах. Рвал жилы и поджидал межпозвоночную грыжу на газобетоне, цементе, угле, муке и беспросветке. Не всякий терминатор выдюжил бы подобной работы в молчаливом коллективе отечественных грузарей. Вовчик был не терминатор. Поэтому дюжил.

И каждый вечер, отказываясь от снятия усталости в пивной, он мчался в свою крохотную комнатенку — читать Кафку и Достоевского. Иного не имелось. Чайная подставка не в счет. 

Раньше он любил рассматривать вконтакте девок с совершенно голыми сиськами. Ему очень хотелось себе какую-нибудь из них. Хотя бы одну. Он даже откладывал на проститутку. Много, чтобы элитную. Но начал зверски виснуть смарт. А там — вконтос. Пришлось заменить гаджет и продолжать откладывать. С нуля. И рассматривать. И хотеть. 

Рабочая общага, где он снимал восемь квадратов грустного жилого пространства, пила страшно и поголовно. С размахом. Поножовщина, семейное насилие над такими же падкими пред алкогольной продукцией супружницами, ор на детей, ор друг на друга, ор песен про телогреечки и про надзонных голубей, ор — в принципе. 

Приглашения к столам, возмущенно подламывающимися от настоек боярышника и китайской лапши в одно корыто на всех участников банкета, Шувалов пресек мертво. Поначалу отшутился, затем категорически отрезал, прикрикнул. После избил несколько лиц. Звать раздумали. И силу учуяли. Упавший в беспробудные возлияния человече, со временем перестает чтить что-то, кроме силы. Он и её-то не слишком превозносит, но, огребая, отступает. Огребший, в обязательном порядке, проводит ритуал хрипов вслед агрессору. О своей былой силушке, богатейшей боевой биографии, обширном круге криминальных приятелей и раззнакомцев и, вообще, — в рот и в голову всех, а Рэмбо, который не поэт, отдельно курит и заговорить постеснивается.

Весь этот чужой праздник нищего отчаяния исчезал, стоило только Шувалову отхлебнуть чаю, глотнуть дым сигарет — без ментола — и начать листать свои сокровища. Пожелтевшие страницами и, кое-где, потрепанные корешками.

Собрание сочинений Достоевского в тридцати томах. Недоставало седьмого, четырнадцатого, девятнадцатого, двадцать пятого и двадцать шестого. И трехтомник Кафки — весь. Эссенция человеческих уродств сыпалась со страниц. Каморку заливало покаянием грешников, эпилептической пеной и тараканьим духом Грегора Замзы. Но и светом! Не самые прижизненно счастливые мужи, оборотившись в посмертный «бобок», исчерпав процесс жизнедеятельности досуха — продолжали указывать на незримую ширь человеческого духа. И чай — стыл. И сигаретка, изошедши в пепел, становилась ядовитым прахом.

А началось в ноябре... Она буквально выпала на Шувалова из подъезда элитной многоэтажки. С хохотом и с мешком в руках.

— Мужчина! Почитать не планируете томным вечером? Или у вас в программе водка и беляши? — зазвенела Она.

Мешок выпал из изящества рук, нетронутых неразберихой бабьей долюшки, и гулко хлопнул своим багажом. Будто поддатый рыбачок, прикемарив в отсутствие поклёвки, мягко вошел хлебальничком в гладь воды. Возвращавшийся с терминаторовой работы Шувалов, сначала опешил, потом — свойственно себе — затупил, и лишь потом решился выдавить хрипло:

— Книги?

— Они, братец! — журчала Она вешними водами малых форм. — Берёшь? Выкидывать несу. Опомнишься, но поздно будет. Так вне книжных мудростей и сгинешь, однажды. С похмельюшка.

— Не выпиваю, — буркнул Вовчик и робко протянул к мешку свои безразмерные ковши-лапищи. — Книги выбрасывать оно это... Возьму. Полистаем.

— Краткость сестра по блату? — шерстяным свитером на голое тело колола Она своей мелодикой.

Но Шувалов уже ссутулился и, со своей немудреной поклажей, замелькал дворами от этого саркастического напора. 

В мешке и было собрание Достоевского. Кроме недостающих. Сложил аккуратной стопкой. Походил по вмиг ставшей избой-читальней комнатёнке, измерил малоинформативной глубиной глаз труды великого русского писателя. И полез вконтакт. К девкам. С совершенно голыми сиськами.

А потом опять Она. Припарковав машину, неведомой Шувалову марки, она помахала ему, будто они вместе вагоны разгружали не первый год. «Больше этим двором не возвращаюсь», — вырвалась из беспечного белого шума в его голове дельная информация.

— Трудовые резервы, ну и? Когда уже за обозом в Москву? Идёт чтение?

— Листаю, — резанул вокруг себя словом Вовчик и ускорил шаг.

И, вернувшись в недра комнатёнки, сел «листать», тут же захрустев терновым кустом вступительной статьи, которая традиционно стремилась быть гораздо объемнее собственно бессмертных сочинений. Изматывающая тоской, режущая рябь букв о классовом неравенстве и эксплуатации человека человеком оборвалась ударным выводом: нравственные вопросы, крепко поднятые Фёдором Михайловичем, для партии непререкаемо важны, и партия помнит, и партия не забудет, и партия будет быть! А следом больно ударил текст «Бедных людей»...

Комнатёнку будто разорвало в клочья. Рухнули стены, уронив Шувалова в сумеречный город колоссальных размеров, наполненный страданиями такой силы, такого невыносимого упадничества, что казалось, обернись, и уткнешься в желтое лицо покойника, который тихим голосом, болезненно дыхнёт своё: «Для тебя писал, Вовчик». Ярлыки самоопределения Шувалова посыпались по грязным тротуарам сумеречного города. Он, возможно впервые, ухватился за ощущение художественного слова. И слово это отблагодарило его шоковой литерапией.

Ночью, в железный сон рабочего человека ворвалась Она. И закружилась, и завертелась, и захохотала страшно гоголевской панночкой.

После второго тома он нашел её сам. Банально подкараулил возле подъезда.

— Это...

— Зачин диалога уже интригует! — и захохотала. Как во сне.

Шувалова съёжило:

— Про книги. Нету ещё? На выброс, вдруг. Полистать.

— Это мы с удовольствием. Минуту, товарищ!

И скрылась за стеклянными дверьми.

Из машины, неведомой Шувалову марки, выглянул наигранно взволнованный мужик:

— А куда это ты Машку мою погнал?

— Это... Книги.

— По-о-онял, — оживленно протянул он. — А то я подумал, что всё, отбили бабу у меня. Увели. Побежала вещи собирать свои. Что нажила!

И тоже принялся ржать.

— Юмористы, блядь! — Шувалов шел дворами, бережно сжимая в руках бумажный свёрток.

Так у него появился Кафка. Весь.

Читать после Достоевского Кафку, это как, решив покончить с алкоголем, плотно сесть на героин. Шувалов чередовал авторов, даже не задумываясь, в каком рехабе и какими литературами его придётся потом «отчитывать» от подобного удара классикой. Казалось, за ним следят. Порой, он всматривался в темноту за окном. Вот-вот, и в мертвенном отсвете уличного фонаря мелькнет шинель сумасшедшего каторжника, игрока, изъеденного сладострастием транжиры и мота, бедняка. Или, вернувшись из уборной, обнаружит на своей кровати экзистенциально обеспокоенное тельце немецкого затворника. Или, чего Вовчик боялся твёрже всего, застанет восседающих ночью на скамейке Марию вместе с супругом, которые — страшный страх — угорают над ним. Над Шуваловым! Впокатку!

Этого простить было невозможно. Словно усмешка над чем-то личным, сокровенным, заветным. Оскорбительный ржач над радостью чтения. Тогда Шувалов представлял, как темнота скрывает его близ элитной многоэтажки. Он ждет праздничного стечения обстоятельств, когда обидчики появятся в своём дворе поздним, безлюдным временем. Тогда он, чудовищной тенью, отделится от причудливых конструкций детской площадки и начнет забивать самодовольную парочку тяжелыми ударами книг. Бить хронологической подборкой сильнейших произведений беспомощно мечущихся приколистов. С яростью затравленного в школе пацанёнка. С удалью отвергнутого юнца. С отчаянием заурядного человечка. А затем, прятать их тела в сумеречном городе колоссальных размеров, что открылся ему из ими же и подаренного мешка. Из предновогоднего кулька с откровениями. 

Свет в литературно-маниакальном клубе имени Шувалова не гас до предрассветного безмолвия. Чай шёл литрами. Задумался о кофе. Присматривал в ЦУМе турку. Решил подкопить. Чтоб хорошую сразу! Да и тяжело стало обходиться без кофе, после ночных читательских атак. Бессомненная сила концентрации превращалась в сомнительную консистенцию холодца. А ещё, в запредельной дали бестолковки, постоянно хохотала Она. Однажды, Вовчик даже обронил мешок и вместо мата просипел:

— Мария...

— Ты чего, Викторыч? Уверовал? — прыснул напарник.

— Чё, чё, чё он пизданул там? — принялся сушить зубы ещё один.

— «Мария» говорит. Пресвятая дева, видимо.

— Сейчас раз дам — глаза зарастут, — басил Шувалов.

И шутки в сторону! 

Даже заявилась Она в его комнатёнку, как показалось Вовчику, как-то по-кафкиански. Шувалов лежал с очередным томиком и вдруг уставился на дверь с полной уверенностью: «Сейчас войдёт». И она тут-же, стукнув для порядка полтора раза в дверь, вошла.

— Отчизна в катастрофическом положении, а мы бока пролёживаем? — добавила Она к эффектному появлению.

Шувалов подскочил, ладонью принялся укладывать всклокоченные погружением в классику волосы на головёнке, превратился в вопросительный знак.

— Маршруты у тебя, мой дорогой читатель, не шпионские, — поспешила Мария пресечь обморочность хозяина. — Две улыбки местным старушкам и ты сдан с потрохами.

Она поставила на стол ополовиненную бутылку вина, присела на табурет:

— Вынуждаете даму на распитие из горла или..?

Шувалов, трясущимися руками вцепился в сушилку, извлёк кружку, подал. Щелкнул чайником — себе.

— Я как-то не это... Врасплох.

— В этом и прикол! — она плеснула себе вина. — Но отставить панику, поручик! — отхлебнула, помолчала и сменила интонации, заговорила на «человеческом». — Просто так припёрлась. Как-то... Не знаю. Придушило всё. Устала от всего. И сама от себя устала.

— Подружки, там какие-нибудь...- негостеприимно проскрипел Шувалов.

— Ой, да я знаю каждую секунду диалога со своими «какими-нибудь там» подружками. Каждую секунду! От этих бесед ещё тошнотворнее. Плюс, я же баба! Ну, мне тупо захотелось произвести эффект. Как от разорвавшейся...

— Бомбы?

— Жопы!

И тут Шувалова прорвало. Рыцаря, вернувшегося со столетней войны, сняли с коня, бросили в кузницу и сбили с замурованного тела намертво приросшие доспехи. Ему жадно захотелось говорить с ней. С личным библиотекарем, литературным дилллером, книжным барыгой.

— Есть жаренная с мясцем картошечка! Читаю «Бесов», особо и не ел, как с работы пришёл. Так, поклевал. Поэтому, Мария, могу разогреть! Или у вас, у богачей не принято вкушать винные напитки под картошечку с мяском?

Её глаза засияли:

— С хуя ли не принято? Ещё как! Мне, будьте любезны, чашечку, кушанья в которой — под завязочку!

Вовчик мог бы часами смотреть, с каким аппетитом она уплетает его скромный ужин. Смотреть молча. Но тюки бессвязных предложений, залежавшихся в отстойнике безмолвия, не давали варианта молчаливого созерцания. Поэтому они говорили, и говорили, и говорили... Он показывал выписки из книг. Вот, блок выписок, где красиво написано. Чётко. А, вот, которые не понял. Что здесь имеется в виду? И вот ещё! А это как понять? А, например, Неточка Незванова — можно ли её жалеть? О жалости ли к ней написано у автора? Говорили, говорили, говорили... И договорились, следующим вечером, продолжить сокрушать сердце прорвавшейся дамбой искренних бесед.

— Завтра продолжим говорить трюизмы, мой повелитель жареных картошек! А сейчас, — она театрально вздохнула, — вынуждена уйти в ночь. Абонент я сделала недоступным, оттого, морги уже обзвонены наверняка!

И в дверь.

Шувалов решил, что завтра можно будет немного рассказать про себя. Некоторые подробности жизненного пути. Особенно хотелось рассказать забавное, из детства. Есть у него пара историй, так вообще просто совершенно замечательных. Можно даже сказать, что смешных. А одна история, это вообще укатайка сплошная. Они маленькие пошли один раз с Ванькой, дружком, мимо кукурузного поля за...

Но она не пришла. Ни завтра. Ни послезавтра. Никогда. Шувалов было собрался идти сам. Но куда ты пойдешь сам-то, дурак набитый? К кому? Кому ты там сдался? Он достал из своей «хозяйственной» тумбочки отвратительный мешок, пошвырял туда отвратительные книги и вышвырнул их вон из комнатёнки. Через час, Вовчик уже бережно протирал томики и составлял на подоконнике. Благо, никто не успел упереть его сокровища, пока он нервно курил две подряд.

— Некогда горевать. На работу завтра, — он заскрипел кроватью и лёг — бунт — нечитанным. 

Когда по городу ударила дробь гирлянд, болтаясь по книжным развалам Шувалов наткнулся на недостающие в собрании томики Достоевского. Он заботливо уложил их рядом с туркой в «праздничный» пакет, предвкушая силу писем и дневниковых записей.

— Полистаем, — взволновано сообщил он сам себе, поскрипывая снежком в сторону комнатёнки.

И на душе стало как-то... Взвешенно.

<2022>