Вбегает мертвый господин...

(Е. Водолазкин «Чагин»; М., «Редакция Елены Шубиной», 2022)

Захару Прилепину после текстов Водолазкина хотелось стать святым. Мне хочется забыть алфавит, чтобы не видеть впредь скуловоротной скуки, которую по какому-то чудовищному недомыслию считают интеллектуальной литературой.

Водолазкин — случай особо тяжелый, поскольку Питер для прозаика не место жительства, но диагноз. Я в последние годы так часто объяснялся в любви к тамошней словесности, что нужды в новом признании нет: и без того все понятно.

Канонический сюжет отечественного интеллектуального романа таков: в руки героя попадает какая-нибудь пыльная макулатура (письма, дневники, протоколы партсобраний — нужное подчеркнуть) про каких-нибудь инакомыслящих (хиппи, диссидентов, сектантов — нужное подчеркнуть). И все заверте. Точнее, останови. Ибо герой, парализованный бумагами, в присутствии труппы бездействующих лиц не ест, не пьет и до ветру не ходит, лишь рассуждает о прочитанном в режиме 24/7. Убил бы нудного придурка.

Шаблон этот использован стопицот раз повсеместно — от харитоновского «Сундучка Милашевича» до шаровского «Возвращения в Египет» — и потому числится откровенным моветоном. Больше скажу: и Водолазкин к нему руку приложил в «Соловьеве и Ларионове». Но что прикажете делать? — весь запас знаний о мире и человеке потрачен еще на «Лавра», а Шубиной новую книжку вынь да положь. Вот и приходится рыться в окаменевшем говне: то попаданцы, то самодельные изыскатели...

Стало быть, архивисту Павлу Мещерскому поручили разобрать бумаги покойного коллеги Исидора Чагина. Чем архивный червь матери-истории ценен, не ясно никому, включая автора. Был когда-то Чагин эстрадником-мнемонистом, тешил публику, запоминая числа и тексты. А потом мало-помалу утратил свой дар. Однако Мещерский, парализованный прочитанным... ну, вы уже в курсе.

И не он один. О Чагине будет рассказывать чекист Николай Иванович, деликатно названный сотрудником Центральной городской библиотеки — предел авторской дерзости, ага. Потом эстафетную палочку подхватит приятель мнемониста, актер Григоренко, чтобы в конце концов вернуть ее Мещерскому. О ком, о чем тут говорить аж 384 страницы, тоже никому не ясно: покойный умом и талантами не отличался, даже харизматиком не был. Но для Водолазкина это в порядке вещей.

Тайм-аут для лирического отступления. Эпиграфом к собранию сочинений Е.В. могла бы стать цитата из Введенского «Вбегает мертвый господин и упраздняет время». В «Авиаторе» прозаик постулировал: «Рай — это отсутствие времени». Но Хронос — мстительный бог. Дремлющий брегет Водолазкина всегда звонит файф-о-клок, как у безумной троицы Льюиса Кэрролла.

Шутки с часами и календарем и впрямь не проходят даром. Упразднение времени не может не вызвать цепную реакцию умертвий. В итоге возникает вполне апофатическая проза.

Эстетический императив Водолазкина: «Если время остановится, событий больше не будет. Останутся несобытия». Текст, лишенный и намека на конфликт, становится похож на фольклорную горницу без окон, без дверей: тесно там и душно, и хочется на волю, в пампасы.

Следующая жертва — герой. В заданной системе координат его замещает инфузория с анамнезом из отрицательных префиксов «а»: анемия, абулия и всевозможные атрофии. Типаж вполне безопасный для авторской концепции: другой-то еще натворит сдуру незнамо что.

И закономерный финал: мумификация языка. На кой они сдались, выразительные средства, если выражать совершенно нечего?

«Чагин» точь-в-точь таков.

Протагонист – воплощенная посредственность, человек без свойств, утративший даже человеческий облик: «мало чем отличается от диктофона»; «он, вообще говоря, казался ходячей скрепкой»; «что-то в лице Исидора здесь неуловимо овощное, даже стручкообразное».

Много, повторяю, о таком не скажешь. Но коматозный сюжет, высосанный из пальца, чтоб не сказать хуже, размазан до 12 авторских листов. Событие на весь роман одно: в юности Чагина завербовали сотрудники Центральной городской библиотеки, соблазнив ленинградской пропиской. И внедрили в Шлимановский кружок, где энтузиасты вместо Шлимана большей частью изучали самиздат. В кружке к тому времени уже работал сексот, и для чего органам понадобился второй, опять-таки не ясно никому, включая автора. Знал бы, так разъяснил. Но ему не до таких пустяков: серьезными вещами занят.

Например, утверждает тождество реальности и вымысла. Чагин в один прекрасный день перестал отличать факты от фантазий. А бред сумасшедшего чекиста Николая Ивановича наделен теми же правами, что и воспоминания актера Григоренко. Слов нет, архиважная материя. И как, жить стало лучше, жить стало веселее?

Еще в программе есть вольный пересказ «Маленькой книжки о большой памяти» Лурии с дотошным описанием чагинской эйдотехники, плавно переходящим в тошнотное:

 «В Дневнике Исидор описывает воспроизведенные цифры (в задании они шли тройками) так, как он их видит. На подоконнике правого окна, прямо по центру, виднеется 385. Рядом – герань (758) и фиалка (221). На левом окне пять луковиц в банках из-под майонеза: 783, 129, 505, 646, 444 (стекла в сравнении с правым окном кажутся еще более немытыми). Количество луковиц гармонирует с пятью плафонами на люстре (909, 856, 323, 433, 078) – случайность? Три башни резного буфета: 545, 723, 122», — и это примерно четверть тягучего, ни уму ни сердцу, абзаца.

Питерской прозы нет без всяко-разной литературщины. Потому будут вам безразмерные лекции о Шлимане — ей-Богу, будто не было на свете ни Богданова, ни Вандерберга, ни прочих биографов. Будет вам параллель между Чагиным и Одиссеем — оба заслушались пением сирен, первый – гэбэшных. А также набор раскавыченных цитат с обязательным указанием источника: «Расскажу, братья, старыми словесы о феерической операции “Биг-Бен”. Заметили? Не успел начать, а уж процитировал Слово о полку Игореве»; «Здороваешься с Пушкиным по утрам? Наша бедная лачужка…» Евгений Германович, от лица всех двоечников спасибо за ликбез. Но чисто для справки: пушкинская лачужка, она ветхая, а бедная — это уже ваша художественная самодеятельность.

Всяк, кто доберется до конца романа, достоин медали «За отвагу». Как минимум. Особо стойких читателей автор обычно поощряет афоризмом фейсбучной чеканки. Не обошлось без него и на сей раз: «Мир Божий, — записывает в Дневнике Исидор. Потом еще раз на полях: Мир — Божий». Вот тут точно к месту будет Пушкин: как широко, как глубоко!

Не знаю, отчего Водолазкин слывет отменным стилистом, — профессора филологии, в отличие от курских помещиков, пишут скверно. «Чагин» похож на диктант для восьмиклассников, не слишком знакомых со сложными предложениями: «После кино они пошли в кафе “Сайгон” на углу Невского и Владимирского. Это было неформальное название неформального места. Официально оно вообще никак не называлось». Но и на короткой дистанции мэтр ухитряется споткнуться. Нет-нет да наткнешься на какой-нибудь стол, что «матово блестит». Не иначе, в Пушкинском доме все толковые словари в макулатуру сдали.

Напоследок — анекдот. В 2019-м Водолазкину вручали Солженицынскую премию. Девиз ее — цитата из бородатого неполживца: «Не пропустим достойных!» Каламбур с глубоким подтекстом. И не только про премию, но и про весь литпроцесс. Правда, Евгений Германович?

#новые_критики #кузьменков #новая_критика #водолазкин #чагин #аст #редакция_шубиной #графомания #скука