КАК Я БРОСИЛА КУРИТЬ (окончание)

Выпустившись из Репинки, я стала специалистом по Петрову. Все с ним носились. Все его выставляли. А меня просили настрочить какой-нибудь концептуальненький контент. 

В это время Петрова вдруг принялись называть русским Уайетом. Художников действительно многое роднило: любование незамысловатыми деталями человечьего быта, солнце, одиночество, полынный привкус картин.

Но сам Петров от этого сравнения леденел — оно приводило его в невыразимое бешенство. А меня нет-нет да посещала бунтующая стыдная мысль: назовёт ли хоть кто-нибудь Эндрю Уайета американским Петровым? Только я смущённо её отгоняла — ведь Петров был невероятно хорош. И молод. Так что у него вся жизнь была впереди: чтобы стать гораздо круче умершего старика-американца.

И всё-таки я не могла не видеть: Зоя чем-то неуловимо напоминала уайетовскую тайную жену и натурщицу Хельгу Тесторф. Будто находящуюся в насквозь солнечном саду земных наслаждений: мягкое золото шеи и живота, яркие пятна света на бесстыдных круглых коленках, взъерошенный невидимою недавней лаской грешный треугольник с запутавшимся в нём солнцем. Свежая прохлада летнего дня. Любви. Обладания. Отчаяния.

Женатый американский художник встретил её случайно — Хельгу Тесторф, терпеливую женщину с крупным ртом и широко расставленными «северными» глазами. Он прожил с Хельгой в грехе пятнадцать лет — и нарисовал двести сорок семь сияющих чистым золотом портретов. А когда его не было рядом, томимая неутолимой тоскливой любовью Хельга Тесторф погружалась в депрессию. Энрю Уайет даже нанял ей сиделку, потом устроил на несколько месяцев в психиатрическую лечебницу и, наконец, съехался с ней навсегда, войдя в историю изобразительного искусства двоеженцем. 

Приходил. Уходил. А она ждала его в заброшенной школе — их «убежище». Которое выглядело, как незастеленная постель, заваленная пустыми пакетами из-под чипсов. Хельга всё время лежала в углу кровати с опрокинутым бесцветным лицом, залитым тёмною водою печали. Но стоило Уайетту появиться и привычно разложить краски — она оживала. Снова превращалась в летнюю богиню Ильматар.

 

Собравшись однажды, я уезжаю в Олонец и устраиваюсь учительницей рисования в обычной школе. Но и в Питере бываю наездами. Когда туда едет кто-нибудь из знакомых. Дорога занимает меньше трёх часов. Или пять часов на автобусе.

Привет, я к Зое, — говорю открывшему мне дверь Петрову, но он даже не кивает. Лицо у него сосредоточенно-пустое; только в глазах будто мелькают облачка — как двадцать пятый кадр на киноплёнке. Я знаю: там, внизу, под оранжево-розовыми кислотными облаками, всё время взрываются и булькают недра неизведанной планеты.

Петров молча разворачивается и уходит к неоконченной работе. А я иду на кухню, где Зоя курит травку. Она сама набивает сигареты и сушит их на крышке жёлтой эмалированной кастрюли, поставленной на плитку. Разминает длинными пальцами — слышно, как сигаретки сухо хрустят. Протягивает одну мне. 

Зоя вернулась домой неделю назад, и глаза у неё всё ещё спокойно-матовые, безмятежные, какими становятся, когда кончается каждая Зоина любовь: они как слепые глаза статуй. Подруга только что вышла из душа, и на её круглых мягких плечах невесомо сохнут вымытые влажно-пушистые волосы: тёмно-золотое колечко прилипло к розовой щеке. Зоя пытается его сдуть — безрезультатно. 

На прощанье я неслышной змейкой струюсь в мастерскую Петрова — где гигантские Зоины портреты. За неделю, что я здесь не была, портретов стало ещё больше. Взглянешь — и задыхаешься от красоты. В темноте, напротив обнажённой Зои, улыбающейся со свежего карандашного наброска, обхватил руками голову Петров, и в его глазах такое привычное отчаяние, что внутри у меня что-то предвидяще обрывается.

Судорожно отвожу от Петрова взгляд — и скольжу дальше: где сгибается кисть огромной руки и где смыкаются гигантские колени. На стенах не осталось ни одного свободного от Зои клочка. Прекрасное хтоническое чудовище, золотое и бессмертное, угрожающе множась, заполняет шёлково текущими светотенями всё пространство, испускает убийственно-обычное сияние.

Больше я не увижу эти портреты: их вынесли, когда освобождали мастерскую. В ней сейчас рисует совсем другой человек, а Петров сидит в сумасшедшем доме.

После того как я тогда ушла, торопясь на автобус, — он зарезал Зою. Ткнул неглубоко, в общем-то, и как-то очень легко: и сразу попал в сердце.

Схватил карандаш.

 

Зоина смерть не причинила мне большого горя — и даже не стала неожиданной. Труднее было бы представить золотую Зою стареющей, мучимой неприятными проявлениями климакса. Уверена: она сама была бы не против умереть молодой.

Только одно не давало покоя: впечатлительность живо рисовала мне страшное освобождение мастерской от портретов подруги. Будто я навсегда попала в лимб или чистилище и теперь смотрю бесконечные дубли абсурдного фильма ужасов. Где чужие, грубые люди снова и снова выносят Зоино мёртвое тело.

И было бесконечно жаль Петрова: его молодой талант, любовь, мечты. Никто не знал, сколько его продержат в тюремной больнице, да и сможет ли он после лечения хотя бы карандаш в руках удержать. 

Вот так, была жизнь — и не стало жизни.

 

На Зоиных похоронах мы видимся со Светкой — почему-то давно не встречались. А она сильно изменилась! Будто изнутри вынули горящую свечку — как из трепетного бумажного фонарика.

Светка ведь самая талантливая из нас (после Петрова). Ещё на первом курсе рисовала пейзажи, соединённые с человеком. Помню: влюбившись, она изобразила распахнутые на весеннем лугу ворота — как раскиданные женские коленки. От этой Светкиной картины так и несло первым сексом.

Только любовь, секс и даже дружба неизменно оказывались на задворках Светкиной жизни, а самым важным для неё всегда была живопись. Умница-подруга вдохновенно жертвовала живописи себя, надеясь, что та незамедлительно исполнит смешные девчоночьи мечты: какими мы, дурачась, делились в семнадцать лет, передавая друг другу по кругу тарелку с картошкой и полувыдавленный пакет вина.

Она смеялась: vita brevis, ars longa; жизнь коротка, искусство вечно, — и была строга со своею музой, не позволяя той капризничать (сегодня пришла, завтра нет). Рисовала каждый день! Боялась превратиться в нежную тучку золотую, которая сидит и ждёт, старея, пока на неё снизойдёт озарение. Боялась не успеть получить всё, о чём ей искушающе нашептывал талант.

Вот только Светка считала, что художник должен быть сытым, выспавшимся и уверенным в завтрашнем дне, а образ голодного непризнанного гения, который ночью на чердаке клепает нетленку, питаясь лишь красным вином и чёрствым багетом, придумали хитрые галеристы, чтобы легче раскручивать художественных новобранцев.

Поэтому в двадцать лет она стала жить с шестидесятилетним любовником — маститым скульптором М.

Он устроил ей выставку. Пристроил в приличные галереи несколько её картин. Организовал благожелательные отзывы. Обещал выбить для неё мастерскую.

Как-то — пару лет назад — подруга затащила меня с ним знакомиться, а сама срубилась после бутылки шампанского; я тоже нарезалась, — и мы с М. поцеловались.

Гадость какая! От него даже пахло старением.

 

Я была у Светы — в мастерской скульптора — сразу после Зоиных похорон (М. находился в отъезде). Мы что-то нарезали, что-то налили: поминая подругу-красавицу.

Морщась от алкоголя, я растерянно оглянулась на райски белоснежные ящички, подписанные самовлюблённым каллиграфическим почерком М. На его неоконченные, ожидающие работы. Любовно накинутую на спинку стула вязанную домашнюю кофту. Уткнувшиеся носами тёплые тапочки. Прибор для измерения давления.

Вещи М. будто дремали, по-собачьи дожидаясь возвращения хозяина. И ничего не свидетельствовало о том, что в этом мире обитает молодая женщина (даже в ванной!) Только щётка для волос — явно не принадлежавшая М., череп которого мраморно сиял, — виновато выглядывала из-под вавилонской башни мужских гелей, кремов, дезодорантов.

Светкины потрясающие ворота торчали где-то в углу кверху коленками, а нового она давно не рисовала. Светка призналась, что просто не хватает времени: она же при маститом и секретарь, и нянька.

Ага! Молодая. Удобная. На всё готовая. Всегда под рукой. То картины очередной протеже на выставке развешивает. То позирует своему Микеланджело.

И вдобавок люто его ревнует. 

 

У Зои и Петрова остался ребёнок. Мальчик. Сын. Она родила его невероятно легко. Говорила: как будто сильно захотела в туалет, — и почти сразу закричал ребёнок.

Материнство Зое очень шло — её золотое сияние стало мягким и ласковым, баюкающим. Будто кто-то прикрутил горящую лампочку: чтобы не так резало глаза. Мальчик сосредоточенно играл Зоиными волосами, прикасаясь к ним просвечивающими розовым солнцем пальчиками, а она терпеливо улыбалась от сладкой влажной щекотки его дыхания.

Но через полгода Зоя ушла к новому любовнику.

Петров не знал, что делать с ребёнком, и мне пришлось перебраться в питерскую мастерскую, чтобы за ним ухаживать. Так что мои десятилетки остались без интересных историй про изобразительное искусство.

Я и не догадывалась, на сколько покидаю Олонец, школу, свою жизнь: на день или на год. Оказалось — на четыре месяца. Вернулась подруга за неделю до смерти: как обычно, ничего не объясняя, — и я, облегченно выдохнув, собрала свои вещи и поехала домой.

Ольга Петровна, завуч, была добра: сначала отпустила меня «по собственному желанию», потом приняла обратно. Но я не пожалела бы в любом случае. Если честно, за это время — а Зоя отсутствовала несколько месяцев — я здорово привязалась к мальчику.

И столько всего произошло! «Мы» научились есть, ням-ням, вкусненькое тыквенное пюре — и ходить. Правда, ещё неуверенно, цепляясь мягкой щекотной ладошкой за мою руку. 

 

Когда Петрова задержали за убийство Зои, их ребёнка поместили в дом малютки. Сама Зоя была сиротой и выросла в таком же детдоме, — поэтому-то я и заботилась о мальчике, когда она «загуляла». А у Петрова хоть и были какие-то дальние родственники, но они забрали себе только его картины, потому что их можно было продать, — и не взяли его сына, который ничего не стоил.

И не то чтобы я о нём забыла, но всё никак не могла вырваться: то надо было ехать чёрте куда опознавать тело и давать показания, то суетиться из-за похорон, то нагонять пропущенное в школе и писать бесконечные отчёты (чтобы не подвести Ольгу Петровну).

В общем, я смогла проведать мальчика только сегодня.

Накануне я строгала канцелярским ножом сломанные карандаши десятилеток и нечаянно порезала ладонь. Мои мальчики и девочки восхищённо сгрудились, любуясь, как хлещет красная кровища, и как я неловко орудую одной рукой, пытаясь сделать перевязку. Рана оказалась неожиданно глубокой — и я ушла на больничный. А тут хороший знакомый хороших знакомых — раньше не знакомый мне парень — поехал в Питер и захватил меня. 

Вот ведь как удачно всё вышло! Я украдкой наблюдаю за симпатичным сероглазым профилем — и ловлю ответно-быстрые взгляды. В общем, прибываю в дом малютки впечатлённой. Даже думаю: а было бы совсем неплохо прожить вместе пятнадцать — и миллион лет.

И вдруг начинают лететь большие слипшиеся снежинки! Как развернувшиеся от ветра куски сахарной ваты.

Люблю, когда первый снег падает после тепла. Мокрые хлопья — как осторожные кисточки — счищают с мира пыль прошлого. Краски становятся умытыми, яркими — словно на талантливых детских акварелях.

Мы обмениваемся с сероглазым водителем телефонами.

 

Ребёнок Зои и Петрова — через месяц ему должен исполниться год — перебирает прозрачными пальчиками по перильцам своей зарешёченной кроватки-одиночки. Милый льняной нимб на голове. Нежное лицо. И будто въяве: опущенное, испятнанное кровью раненное крылышко.

Мальчик с мгновенной жадностью схватывает мою неуклюжую взрослую улыбку — и расцветает солнечным счастьем. Узнал! Тычет пальчиками в сторону моей перебинтованной руки и недоумённо разглядывает собственную ладошку: почему такой любопытной штуки нет у него.

Беру его на руки — утыкаюсь в золотую макушку. Потрясённо задыхаюсь от сладкого запаха недавно рождённой жизни. Только сделавшей первые шаги навстречу неведомой судьбе — и любви.

Улыбаясь, он смотрит на меня с доверчиво-серьёзным пониманием — как могут смотреть из вселенной. Я знаю: если я уйду — он начнёт неумолимое погружение в океан одиночества. Где злые слёзы и игры, пасмурный взгляд на прохожих, горькая ненужность и ничейность.

 

Я выскочила на крыльцо. В груди невыносимо жглось. Вытащила сигарету. Сломала. Ещё одну. Ещё. Смяла пачку в беспокойный комок — кинула, промазав, в урну.

Вот так я и бросила курить.

Оглянулась — глаза резанул белый свет. Снег! Шероховатый — как лист. И раненная рука вдруг забыто заныла от желания, поглаживая воображаемый карандаш.