Атлант открыл глаза (Зулейха расправила плечи)

I.
Поэтическая тесса — Тыква Марковна Косточкина крыла рифмованными хуями по обжигающей обреченности повседневного тлена. Накатала она складных стенаний — терабайты. Поэтому не могла наизусть. Поэтому таращилась за текстом в смарт, драматически заламывая веточки рук. 

Малые подростковые умы, ответственно измарав свои болезненные тельца партаками косточкиных четверостиший, рыдали на выступлении в обморок. Заходились. Как же точно про хуй, наркотики, смерть, смерть, смерть и депрессию. Боже, божечки моё. Какая гениальная хуйня эта ее поэзия. Умирали. 

А баснописец Элиан Стайнберг не умирал. Караулил закоулками фанатичных поклонок и утонченных тошнотиков. И сносил головенки одной-двум персонажам, высекая праведный огонь из пудовых кулаков. Подкарауленные, мелькнув плохо выбритыми упадническими ножками, грустно бледнеющими из подворотов, чавкали мозгами, будто сапогом из грязи. И падали. Чтобы никогда больше не появиться на восторженно-душном творческом вечере поэтической тессы. 

Вероятно, Стайнберг прекрасный баснописец. Но он никому никогда ничего «из своего» не показывал. А Тыква Марковна показывала. Всё да всем. Вот и возьми теперь! Вот и сходи! Вот тебе и ничего себе!

II.
Лектор был толст. Одутловатым пузырем он входил в лекторий, сотрясая лоснящимся желе своей холености. Категорически не было кафедры или любого подобия стола. Был диван. Лектор немедленно падал на этот диван, выбивая перепонки его угрожающим скрипом. И начинал потрясающе спать. 

Причмокивал губами, давая понять, что видит во сне что-то гоголевское, с маслом. Беспокойно ворочал жирные бока, переживая быструю фазу советского детектива. Закидывал ляжку на спинку дивана, увлекая в розовые дебри любовно-ироничной писанины. Страшно булькая, храпел: ревел трактором производственного романа, шел в атаку безжалостной баталистикой. Иногда вспоминал о Рабле, выпуская газы. Или же просто оглушительно трещал пердежом, не давая забыть постмодерна. Замирал покойником на мгновения, вынуждая очкануть саспенсом, выматерившись: «в По мать-то!» Постанывал и похихикивал одновременно, жеваным жгутом мызгая тряпку простыни. По Чехову.

Аудитория аплодировала стоя! Всегда непременно стоя. И бросались открывать окна.

III.
Один отеческий писатель приехал на европейскую книжную ярмарку. Поесть. Когда говорили о толерантности, он закидывал в рот шоколадный трюфель и увлеченно месил его зубами, причмокивая. Если речь заходила об ущемлении прав сексуальных меньшинств, писатель налегал на озорно хрустящие корнишоны. Но молчал! Все прониклись, закатили интеллигентные шары, залили их алкашкой. В воздухе завитал шепоток восхищения: Достоевский, березки. 

Писатель мрачнел, покашливал. В своих мыслях он, ворвавшись в белые залы, сразу уложил из дробовика с десяток негров, накатавших тома о нелегкой чернявенькой судьбе. Вилками истыкал в фарш авторов бестселлеров про эстетские пытки и изврат. Наблевал в лебединую грудь, фаршированную тушеными в ликере розами, и заставил это сожрать творцов любовного романа, у которых на обложках, у каждого — красивая пара, сосущаяся на фоне моря. Он заходился гневом, потроша гламурную, фальшивую, глянцевую тупость и высокомерие...

Но, вне мыслей, он молчал. И подносил к губам платочек, когда хотелось срыгнуть шампанские газики.

<2019>