Ворона

Однажды, когда мы еще жили на Севере, и я еще был мал, чтобы ходить в школу, а потому вертел хвосты собакам и читал книжки при керосиновой лампе, — тогда однажды моей маме подарили ворону. Почти у всех собак моего детства хвосты были колечками, это были лайкообразные псы, хотя чистокровных лаек среди них водилось, наверное, не слишком и густо. У меня есть детский снимок, там мы с сестрой на фоне нашего вагончика-балка-жилища, и на руках у меня и вовсе какая-то болонка. Керосиновыми лампами мы с сестрой умудрились еще до школы посадить себе зрение. А к школе я успел забросить очки, бабушкину выдумку, и по сей день хожу вот так вот просто. Так вот, про ворону.

Вообще-то это был вороненок, конечно. Если кто видел совсем близко взрослую ворону, тот понимает, что я сейчас хочу сказать — взрослая северная ворона это натурально орел с размахом крыльев метра в два. Ну, может, меньше, я не орнитолог, и не измерял. Просто пытаюсь пояснить — вороненок был крупной птицей. Летать он еще как следует не умел: подбросишь в воздух, он крыльями хлоп-хлоп, пролетит несколько метров и садится. Наверное, еще совсем желторотик был, хотя с виду и не сказать — большой же; черный твердый клюв, черные перья, выпуклые глаза с желтинкой — хитрые. Вороненка назвали Аркашей. И стал он за матерью везде ходить. Натурально так, пешком.

Так у нас в буровом отряде стало два Аркаши: Аркашей звали еще не то главного геолога, не то техника. Мама моя тоже была техником. Промытую на буровом станке породу она взвешивала, заворачивала щепотки в бумажечки навроде как аптечные порошки, подписывала и записывала в журнал. Это называлась «делать пробы». Иногда в пробах попадалось хорошее золото, мне почему-то запомнилась рыженькая пластиночка тоньше бумаги и размером с чешуинку самой мелкой рыбешки — 230 миллиграммов. Это было хорошее золото из хорошей скважины. Дело было в районе реки Бохапчи. Чукчи когда-то называли Бохапчу «бешеной», за пороги. А мы ловили в ней хариусов, огромных и сверкающих. А еще где-то на этой реке есть остров с жимолостью — кусты стоят такими ровными рядами, словно кто-то специально их там высаживал. Медведей там полно летом. Жимолость ведь самая медвежья ягода, ее в тайге много, жри — не хочу.

От отряда до буровой было километра три. Мать работала в дневную смену, отец (он был трактористом-дизелистом всю дорогу) — в ночь. Или наоборот, но помню, что за время их пересменки, за те несчастные 20 минут, что они шли по линии сначала навстречу друг другу, а потом разминувшись — мама на буровую, отец в отряд — за это время мы с сестрицей успевали натворить много славных дел. Однажды за каким-то чертом вылили в суп, для отца приготовленный, бутылёк духов «Красная Москва». Скорее всего, нам была необходима именно сама емкость с красной маленькой, с зубчиками, этикеткой. Но потом мы и флакончик бросили в кастрюлю, заметая следы. Другой раз сестрица себе и мне намазала голову сливочным маслом, 6 услышав от взрослых, что масло полезно для волос.

Чтоб не забыть о вороненке: за матерью он всегда ходил по пятам. Бурильщики, которые ей Аркашу и вручили, удивлялись — надо же, тварина, сразу признал хозяйку. Она идет на буровую — и ворона следом вышагивает. А когда мама сидит в тепляке и делает свои пробы — и ворона тут же, в вагончике. Там был отгорожен угол, в котором геолог, тезка птицы, хранил минералы. Камни с приклеенными кусочками лейкопластыря и надписями на них назывались — «образцы». Вот на этих образцах и сидел геологический ворон Аркаша, смотрел, как мама работает, и время от времени требовал громко жрать.

С провиантом в тайге тогда было как надо. Мы с сестрой, конечно, плевались от сухого лука и сухой капусты (здоровые ржавые циллиндрические бруски), зато летом были дикий лук и чеснок — заячья капустка, и были всевозможные ягоды. За окном вагончика висели подстреленные глухари и рябчики (есть их следовало аккуратно, в мясе попадались дробинки) и пойманные в петли куропатки. Мяса и рыбы было полно. Зато, помню, как мы с сестрой страдали от отсутствия мороженого. Кажется, мы ели его в каком-то совсем уж раннем детстве, в отпуске, но припомнить, какое оно, было не просто. Сестрица, козыряя возрастом, утверждала, что помнит точь-в-точь.

Мороженое мы придумали делать сами — из сгущенки со снегом. Ясное дело, эта операция осуществлялась только зимой: сестрица затягивала на мне шарф, вставляла в рукавицы фанерную дощечку, я кое-как скатывался с высокого крыльца и топтался вокруг вагончика, выбирая место, где снег еще не был затоптан унтами, валенками и лапами и не помечен собачьей мочой. Снег мешался со cгущенкой, которой было полным-полно, и которая лакомством не считалась (хотя наверняка нам не позволялось лопть ее бессчетно), каков был итоговый продукт — я совершенно не помню. Но надо думать, нам нравилось это угощение.

Но вороненок Аркаша жил у нас летом, а к зиме он уже совсем оперился, и другие вороны приняли его в свою стаю, похоже, не на последние роли: он потом прилетал несколько раз, хвастался. А летом он еще купался в тракторной колее, чистил клювом перышки — и мама подкрадывалась и спихивала его в воду. Аркаша обижался, забирался под крыльцо, прятал под крыло голову с оскорбленным видом, бормотал что-то гневное и поглядывал втихаря хитрым глазом. Тогда мама говорила — «ну иди, иди, Аркашенька!» — и он, тяжелый, подскакивал, опускался ей на плечо, перебирал долго клювом волосы, прятал в них разную свою воронью дребедень, бормотал ей на ухо. Собаки его сторонились. Им конечно не нравилось, что наглая птица занимает законное собачье подкрылечное место, но клюв у вороненка был крепким, а реакция отменной. Впрочем, они не враждовали — еды всем было вдосталь, а у собак хватало своих собственных забот: встречать приходящих со смены, охотиться, предупреждать о появлении медведей, лаять в небо на прилетающий вертолет...

Однажды, ближе к осени, в отряде было что-то типа производственного собрания трудового коллектива. Все собрались в клубе — таком же вагончике-балке, только со специально сколоченными стульями и экраном, здесь крутили кино. На собрании обсуждались, наверное, обычные производственные вопросы: планы там, обязательства, поощрения и так далее. И в числе прочего начальник отряда поднял вопрос о нашей вороне. Вот, сказал он, давайте решать, как поступить: птица взрослая почти совсем, хищная, и падальщик к тому же, а у нас тут дети, да и вообще. Может, пора ей к своим отправляться? В защиту Аркадия активно выступили трактористы, дизелисты, промывальщики и прочие неинтеллигентные работяги, которые птенца в свое время и подобрали. «Чего вам Аркаша дался! От него радость только! Ворон — вообще санитарная птичка!». И тут поднялся вороний тезка, картавый геолог Аркаша. «Эта санитагная птичка, — сказал он дрожащим от возмущения голосом, — эта ваша санитагная птичка. Мне все мои обгазцы пообосгала!». После этого в производственное помещение вороненка пускать перестали. А скоро он сам стал отлучаться, отлетать. А потом и вовсе переселился в свою семью.