Изучая Марию Ремарк

Георг Кроль и сыновья. Я рассматриваю неопрятную вывеску в оспинах. Краска на металлической пластине пошла трещинами, словно время, беспощадный палач, уже доедает труп. Медленно пережевывает то, что осталось. 

У Георга никогда не было сыновей, вся эта бутафория для солидности. Мой бывший работодатель и сослуживец никогда не изменяет себе. Что тогда, под Верденом, что сейчас, когда в оттенках солидности черт ногу сломит. Я в этом ничего не понимаю, поэтому просто жую черную бразильскую сигару.

Я представляю, как выну  из нагрудного кармана вторую и угощу своего товарища.

– Ефрейтор Бодмер! – бросит он, – сигара пересушена!

На что я посоветую ему идти к черту, и брать что дают, потому что жизнь тщательно подходит к солдатским радостям. И никогда не отмеряет что-нибудь до конца совершенное. Любой подарок, который она нам милосердно подает - изначально испорчен. Все абсолютно: мерзлая брюква, крупа с червями, кофе из цикория, окопные гниющие стопы. Рождество с консервной банкой над свечкой. Мы дрожа от холода сидим плотно прижавшись друг к другу, и кидаем в банку вшей. Агония рассвета перед газовой атакой.  Девчонки.

Девчонки. Я затягиваюсь, сигара недовольно потрескивает и плюется крошечными искрами. Испорченные девчонки – единственное, что можно вынести не поморщившись. Единственный ценный подарок. Я кидаю взгляд через улицу, туда, где в окне должна показаться Лиза. Каждый день в девять утра. Она слишком хитра, чтобы ее увидел кто-то еще. Ни бывший унтер-офицер Кроль, ни ее муж, мясник Вацек. Никто из них. Обнаженная Лиза ходит по комнате, пока я курю сигару напротив. Весь этот спектакль только для меня. Каждый раз она ловит мой взгляд и показывает неприличный жест. У нас это вроде игры. Каждый раз изо дня в день. Родинка над розовой ареолой соска. Насмешливые серые глаза. Утром.

У меня всегда много времени именно утром, мертвецы не спешат умирать. Неторопливо собираются на тот свет. Всегда дожидаются удобного времени.  Для них очень важно оставить утро живым.

– Людвиг! – позовет меня Кроль. И я дам ему вторую сигару. Он вынет из кармана серой куртки свой неизменный мундштук и закурит. Волшебный золотистый от смол мундштук из морской пенки с нелепо торчащей из него черной бразильской сигарой.

– Что сегодня? Фрау Шульце? Муж вроде вчера приходил, – это «вроде» мы вчера обсуждали. В местной забегаловке до часа ночи. Фрау Шульце тот самый подарок, который не до конца твой. Изначально испорченный ста семидесятью килограммами, которые не хотят влезать ни в один из имеющихся гробов.  Из всего, что имеется у нас для того, чтобы проводить старуху в последний путь именно гроб не подходит. А на пятки наступает  местный крематорий готовый решить любые проблемы с весом до удобного килограмма пепла в урне.  За это мы называем их педерастами ничего не понимающими в похоронах. В долгу они не остаются, делая наши дела все хуже.

Проблема, которую просто так не решить. Как и наличие денег в кассе. Фрау Шульце это наш Верден, Георг Кроль  багровеет. Тянет горький дым, огорчено смотрит на белый как снег пепел.

– Сделай ему скидку, – требует он, будто это что-то решит. Словно это все поменяет. Жест отчаяния, когда все летит в тартарары. Георг Кроль и его не рожденные сыновья. Я отрицательно покачиваю головой, это я уже пробовал.

– Отрежем ей что-нибудь? – предлагает он, имея в виду нашего мясника Вацека.

– Как ты себе это представляешь? – говорю я и делаю глоток коньяка. В ответ он пожимает плечами, смотрит в беспросветную темень за витриной кнайпе. Его круглая как бильярдный шар голова отражает мягкий свет электричества.

– На фронте ты бы об этом даже не задумался, ефрейтор!

– Так точно, герр фельдмаршал! – огрызаюсь я. Кельнер неодобрительно на нас посматривает, дует в густые пшеничные усы. Мы сидим над бутылкой самого дешевого пойла уже четыре часа и больше ничего не заказали по обычной для этого времени причине: чтобы получить порцию колбасы нам придется принести пару килограммов денег. Денег, которых нет. И не будет, если мы не похороним фрау Шульце.

Его неодобрение вызывает все: наша нищета, серые солдатские куртки с темными пятнами на месте петлиц, гладкая голова унтер-офицера, наши разговоры. Кельнер подсчитал нас, вывел остаток, который ему совсем не нравится. Единственно, что мы можем предложить ему сейчас – это дать по роже. Ему и всем горластым патриотам, просидевшим войну в тылу. Вроде нашего школьного учителя Кремера. Жаль, что тот не дожил до нашего возвращения.

За нами не заржавеет. Нами движет усталость и глупая жажда справедливости. В наших сердцах сигарный пепел, а в глазах черт знает что. Это пугает всех. Верден сделал нас всех больными, снаружи мы вроде бы люди, а внутри…   Внутри мы никто.

– Возьмем Фердинанда и наколотим по кругу досок, – наконец предлагает Кроль. Фердинанд – самая большая ценность его похоронной конторы. Тщательно лелеемая. Красное дерево, медные блестящие ручки, грязный красный бархат. Все это торчит в пыльной витрине, привлекая покупателей.

– Положим ее на бок? – осведомляюсь я издевательским голосом полным надежды. Смех так и рвется наружу.

– Старуху? – зачем-то уточняет Георг и вытирает голову платком. От отчаяния он даже обдумывает мое нелепое предложение пару минут, а потом огорчено щелкает пальцами и затихает. Усатый кельнер смотрит на нас волком.  

– Ее. Плашмя она не поместится, – замечаю я.

– Людвиг, ты придурок. И всегда был таким.

Я усмехаюсь. Траншеи меня никак не изменили, он это знает. Вацек за это меня недолюбливает. А может, знает про утренние упражнения жены. Как будто я виноват, что окна конторы Кроля расположены напротив его мясной лавки. Под Верденом он был другим. Серой, изможденной тенью самого себя. Все мы были тенями. Вацек, Кроль, Бодмер, заучка Геллер, Вайгль, прочие. Двадцать семь человек дрожащих от холода, страха, свистков офицеров, трещоток газовых атак.

– Когда мы вернемся, – говорит Вайгль. И шлепает по жидкой грязи в проход между проволочными. Прыгает под пулеметным огнем как заяц.

– Когда мы вернемся, – хрипит обожженными легкими Геллер.

Возвращаемся только мы трое.  Два гробовщика и мясник. Два неприкаянных пьяницы  и нацист.

– Бодмер, ты помнишь, что должен Геллеру пятьдесят марок? – Георг сильно пьян, он посматривает на кельнера, ему охота почесать кулаки. – Можем пропить их за упокой его души.

– Я ему сам отдам, при случае, – отвечаю я, мой товарищ хохочет. Другого ответа он не ожидал. Времена изменились, и пятидесяти марок нам не хватило бы ни на что.  Даже на упокой Геллера. Хотя похороны того были бесплатны.

– Пойдем к Вацеку? – предлагает Кроль.  Я неопределенно развожу руками, теперь его уже не успокоить. Мы заявимся к Вацеку и они сцепятся. За этим дело не станет, я в этом уверен. Пьяного Георга трудно остановить, тем более нацизм он на дух не переносит.

По дороге он жалуется на педерастов из крематория, на фрау Шульце, на то, что люди не хотят умирать. Хотя в этом он не прав.

Люди умирают часто, но нам это никак не помогает. Каждый мертвец каким-то невероятным образом умудряется оставить нам свои долги. Человек это бездна, в которой тонет все. В которую утекают все сбережения похоронной конторы Георга. Намного проще нам было на войне – она сама хоронила мертвых, опуская досадную случайность в виде гробов, венков и пустых речей над могилами.

Я рассматриваю облупившуюся вывеску, лежащую в груде хлама. Унтер-офицер Кроль меня теперь не слышит. И не услышит никогда. Перешагиваю кучку битого кирпича и иду вверх по разгромленной улице. Иду, не оборачиваясь на сгоревший дом мясника Вацека. Девять часов утра уже наступили, война позаботилась о своих мертвых.