КОЛЬЦО

Сколько я ни вызываю из памяти образы отцовских родственников — там один белый шум. Нет, какие-то обрывки крутятся на поверхности — как сор в воронке. Глаза, жесты, невнятный гул голосов. И ни единой улыбки — обращённой ко мне. 

На дворе был только сентябрь, но летящий по косой тяжёлыми серебряными пулями ледяной дождь расчёркивал пространство вокруг то ли градом, то ли снегом. Унылое серое небо. Мокрая витая оградка на офисном крыльце. Холодный ветер. И этот сентябрьский дождь, кажущийся ноябрьским снегом. Тоска. 

В конце сентября, случайно, я узнала, что неделю назад похоронили вторую мою бабушку (жену деда). И опять меня никто не позвал! А пошла бы? Наверное, да. 

Бабушка и дед, тётя Люда и тётя Таня никогда не любили мою маму — и я им тоже не нравилась. Лет до десяти я пыталась это по-детски исправить — забегая к бабушке после школы. Она звала моих двоюродных братьев обедать, а меня, самую младшую, голодную после уроков, ничего тогда не понимавшую, «не замечала». 

Деду я вообще была по барабану, он и из кабинета-то не выходил. А тёти меня игнорировали (когда мы нос к носу сталкивались на улице). Нет, я не была в обиде: просто так в моей жизни получилось — и всё. 

Наступивший октябрь бесстыдно передразнивал моё настроение. Днём он расплывался едкой кислотой уныло-бескрайних луж, а к утру обтягивал землю неприятно-хрусткой кожицей льда. Неожиданно маме позвонила никогда не виданная мною тётя (жена давно умершего моего дяди), чтобы сообщить, что отца нашли мёртвым, одного в квартире. 

После смерти матери он оттуда выходил только за водкой, ни с кем не общался, много пил да и спился до смерти. 

Наверняка и незнакомая тётя не объявилась бы так неожиданно и странно, если бы не большая трёхкомнатная квартира, оставшаяся после давней смерти деда и недавних — бабушки и отца. Просто дядина жена боялась, что квартиру разделят старшие отцовские сёстры (так в итоге и вышло). 

Отца должны были подхоронить к бабушке и деду (на окраине города, в котором я много лет не жила). Если честно, я и не думала туда ехать прощаться, но мама собралась на похороны, и я не могла остаться в стороне. 

Мне и пяти-то не было, когда расстались родители. Помню перекошенное отцовское лицо и злые тёмно-карие глаза, тонкие губы, брань — и как он кидался на маму с кулаками. Однажды я попалась ему по пути — и мою руку рванула острая боль. 

Ещё помню, как он, пьяный, катал меня на плечах (и со всего размаху, ненарочно, влепил в дверной косяк). После развода он к нам приходил, только чтобы ругаться с мамой. Ни игрушек, ни конфет не приносил. В кино и в кафе не водил. В общем, несмотря на то, что отец жил по соседству, мы были как чужие. 

Правда, когда мне было тринадцать, отец пытался о чём-то со мной поговорить, но ничего у него не получилось. Я его стеснялась. Даже стыдилась. 

В гроб я не заглядывала. Стояла на краю разрытой могилы, находящейся как-то странно под обрывом. Октябрь. Мокрая жёлтая глина. Холод. Слёз не было — только боль (просто одна пустота, привычная и давешняя, электрически покалывая, заполнялась сосущей другой). 

Сбежав домой с поминок (где нас с мамой никто и не ждал), я долго отмывала жирную кладбищенскую глину, налипшую на каблуки. В ту ночь мне приснился отец; завывал ледяной ветер; не было воздуха вздохнуть. Жёлтый, оскаленный, он вызывал обморочный ужас (позже мама рассказала, что именно таким отец и лежал в гробу). Тянулся к моей тёплой руке. Протягивал кольцо. Проснувшись, я первые секунды ещё ощущала металлическую тяжесть на пальце.

И вот — ноябрь. Бестолково на сердце: мокрый ветер и снег, на лету превратившийся в дождь, зябнут пальцы и ноют коленки, но ещё что-то дышит на небе сквозь сырую осеннюю дрожь.

Город — губка, сосущая серую слякоть, свет сквозь шторы и нежности ложь; и во всём этом столько привычной безысходности, что я чувствую себя оставленной дома собакой... Двери гулко хлопнули, а я — морду на лапы! То ли сплю, то ли жду — не поймёшь. 

Мне тоскливо, мне хочется плакать и вдыхать летящий с неба запах — мокрого, грустного, бестолкового снега, становящегося дождём, не долетев до земли. 

А когда зимний холод бережно стягивает землю, весь мир заполняется мягким белым светом, пушистая первозданность которого слегка оттенена свежей цепочкой смешных птичьих следов. Я подбираю под заснеженным деревом сломанную веточку и рисую такую же славную лапку: три луча-чёрточки, расходящиеся из одной точки, — точно крошечное распятие времени.

Небо мягкое, серое, уютное. Будто варежка из козьего пуха. А с её распушившихся ворсинок весело струится снежное мерцанье; свет первых звёзд и первых фонарей, поблёскивая, отражается в снежинках, тихо ложащихся вниз мерцающей снежной пылью. И если подставить лицо этому нежно сияющему снегу-свету, то он, коснувшись тёплой щеки, превращается в слёзы, расплываясь сквозь мокрые ресницы в невозможное синее сияние.

И вдруг ни с того ни с сего у меня возникает почти позабытое ощущение, что жить — это так приятно. Просто идти по улице сквозь нежные и сладкие, будто взбитые сливки, снежные сумерки и смотреть, как волшебно и немного тревожно мерцают воткнутые в них свечки-фонари. 

И чувствовать счастье.

Потому что я есть.